Война внутри войны

Она разрушит мир. Но не в ближайшее время┘
Пабло Пикассо. Женщина с цветком. 1930

Рыбин сам не знал – почему, но понятие истины всегда ассоциировалось у него со звездным небом. Он считал открывающееся в ясную погоду ночное в звездах, как в заледеневших слезах Господа, небо необъяснимым подарком людям, замыкался под светящимися звездами в себе и одновременно открывался им навстречу, но непростительно проста, если не сказать, примитивна была его сущность.

Рыбину было стыдно перед небом. Замыкаясь, он обнаруживал в себе стандартный набор извечных страстей, из сочетания которых практически невозможно было сконструировать нечто из ряда вон, ради чего стоило замыкаться. Открываясь, не обнаруживал ни в мыслях, ни в душе ничего, что было достойно услышать огромное с «клещами звезд» вселенское ухо.

Основой основ, древом жизни и корнем зла на протяжении всей человеческой истории было национальное государство. На этот торчащий неизвестно откуда и устремленный неизвестно куда стержень набрасывались, как в детском аттракционе, круги цивилизации. На территориях, занятыми разными народами, образовывались национальные государства. Затем некоторые из них, словно кто-то дул в них, как в спущенный воздушный шарик, раздувались в империи. Но рано или поздно все без исключения империи оглушительно лопались или тихо сдувались. После чего в возникших на месте империи новых государствах вновь начиналось имперское шевеление. Одни поднимались. Другие выпадали в осадок, сливались в отстой. Люди (хотя бы из учебников истории) прекрасно знали, что все империи обречены, но почему-то не уставали вновь и вновь их создавать.

На нынешнем временном этапе этот процесс, по мнению Рыбина, раздваивался, как змеиное жало. С одной стороны, единственная оставшаяся в мире империя зорко следила, чтобы не появились другие. С другой – было совершенно очевидно, что раз и навсегда успокоить человечество можно, только утвердив на веки вечные глобальную империю, утопив в ней, как в формалине, национальные государства. Конфликт, таким образом, представлялся уже не дву-, как змеиное жало, а три-, как язык дьявола, единым, а потому неразрешимым. Одни могущественные люди хотели жить и властвовать внутри национальных государств. Другие – изо всех сил продлевали жизнь единственной оставшейся империи. Третьи – поверх нее конструировали империю глобальную, которая обещала быть предельно жестокосердной и жестоковыйной, поскольку людишек на планете было избыточно и не было никакой возможности всех их накормить и обиходить. Неконтролируемо плодящаяся биомасса, как мухи стекло, засирала землю. Где-то здесь маячило единственно возможное решение проблемы, связанное с резким сокращением числа жильцов. Другой возможности продолжить существование у человеческой цивилизации, по мнению Рыбина, не было. Но назвать вещи своими именами после двух с лишним тысячелетий веры в Христа было как-то неловко. Поэтому речь пока шла о «конце истории», «конце философии», «конце религий», «конфликте цивилизаций» и так далее. Это можно было уподобить наркозу перед эвтаназией.

Здесь проходил главный нерв глобальной политики и общественного бытия. Рыбину было грустно, что он протянулся в таком космическом отдалении от гуманизма и добродетели.

Национальные начала укреплялись ради противостояния глобальным.

Национальные начала сводились на нет ради торжества глобальных.

Два противоположных процесса протекали одновременно внутри организма государства, отчего государство можно было уподобить человеку, которому попеременно и в разных дозах вкалывали то возбуждающие, то успокоительные лекарства.

Но иногда организм оказывался сильнее лекарств. Государство поднималось со смертного одра, выздоравливало вопреки вредоносным инъекциям.

Рыбин доподлинно знал, почему так происходит. Наступал момент, когда люди, волею случая оказавшиеся у руля, четко осознавали, что их власть, сила и благосостояние впрямую зависят от крепости возглавляемого ими государства. Как правило, они осознавали это, всласть пограбив и бесконечно ослабив это самое государство. Не поддающееся исчислению богатство, с одной стороны, превращало их в небожителей, с другой – делало крайне уязвимыми за пределами собственного государства, где этих людей воспринимали как преступников. Мир был изначально несправедлив, но в нем присутствовала некая высшая справедливость. В данном конкретном случае она проявлялась в том, что богатых людей из бедных стран повсеместно презирали и ненавидели.

Высшая справедливость реализовывала себя самостоятельно, независимо от воли и желаний людей. Неправедное богатство не давало никаких гарантий за пределами контролируемой их обладателями территории. Ситуация была тем более нетерпима для них, что она обеспечивалась и поддерживалась людьми ничуть не лучше, а зачастую хуже тех, кому они выписывали «черные метки». Воистину мир существовал по законам общежития: разбогатевших выскочек ненавидели и стремились обобрать. А может, вступал в действие закон неизбежного воздаяния? Поэтому у выскочек не было иных шансов сохранить богатство, кроме как сделав сильным и страшным свой тыл – собственное государство.

Страх утратить награбленное и ненависть к миру, не желающему признавать обладателей новых богатств, выступали в качестве фермента, цементирующего в данный момент российское государство. Рыбин вспоминал знаменитые стихи Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»┘ Из куда более грязного, кровавого и злобного «сора» произрастало и крепло государство.

Матерея, оно, как игристое вино пробку, постепенно выталкивало из собственных пор разрушителей, заполняя освободившиеся места исполнителями. Внутри государственной машины шла невидимая переналадка, новые шестеренки перетирали в пыль узлы прежнего, работавшего по другой программе, точнее, антипрограмме механизма.

Рыбин наблюдал, как идет эта работа, можно даже сказать, отчасти принимал в ней участие. Но и устойчивость антипрограммы, крепость перетираемых узлов нельзя было недооценивать.

Это была подвижная крепость стекловидного тела, способного принимать любую форму, заполнять любое пространство. Узлы легко превращались в собственную противоположность, отступали, перемещались на новые плацдармы, куда не дотягивалась крепнущая рука государства. Противоречие заключалось в том, что крепнущая рука не могла схватить за горло разрушителей, потому что в принципе еще недавно сама не строила и карала, но разрушала и воровала. В пальцах руки жила память о былых проделках, а потому слишком мягкими, неуверенными были пальцы.

Пальцы обретали железную твердость лишь тогда, когда между противоборствующими сторонами простиралась непреодолимая моральная пропасть. Когда все, что было хорошо для одних, однозначно было плохо для других. И наоборот. В России стороны пока только расходились, и не пропасть была между ними, а так, неглубокий овражек, над которым наблюдались интенсивные в обе стороны прыжки.

* * *

А может, думал Рыбин, не следует подводить происходящее под ту или иную систему объяснений, включая будто бы управляющие миром законы всеобщего воздаяния и самоуничтожения зла?

Рыбин верил в иные, более наглядные законы – улья, муравейника, термитника и так далее. Это были природные законы массового существования живых особей. Отменить их можно было, только уничтожив людей или генетически изменив их общественную природу, как если бы они и впрямь произошли не от обезьяны. Но если эти законы были хороши в плане первичной организации государства, они были крайне плохи в сфере духовной. Смертное тело стремилось в государство. Бессмертной душе было неуютно в улье, муравейнике или термитнике. Бессмертная душа искала, но не находила рая не только в государстве, но и вообще на земле. И, отчаявшись, стремилась разрушить термитник.

Слабым местом любого безупречного государства был момент роения, свидетельствующий, что не только от обезьян произошли люди, но и от насекомых.

Две тенденции противостояли друг другу в этом определяющем развитие цивилизации процессе. Созидательная, направленная на укрепление, поддержание и периодическое проветривание термитника, и – разрушительная, блокирующая работу мусорщиков и ассенизаторов. Натуральная и виртуальная гниль отравляла атмосферу государства. Все бесспорное и разумное представало ненужным и враждебным в уплотняющихся порывах мусорного ветра. Мусор и гниль не убирались для того, чтобы массовое сознание утвердилось и объединилось в ненависти и презрении к термитнику как первопричине мусора и гнили. Внутри измененной атмосферы спровоцированный протест расцветал всеми мыслимыми и немыслимыми красками, вооружался клинками молний, одевался в одежды грома. Общее неприятие превосходящего меру терпения зла, какое еще недавно как зло не воспринималось, объединяло в едином порыве, выводило на митинги тысячи. Границы меры определялись словом и образом, которые выпускались на свободу, как птицы из клетки. Но это были особенные птицы, застилавшие крыльями солнце, выклевывавшие глаза здравому смыслу. В затмении коллективного бессознательного государство начинало крениться, как ветхий сарай, хотя, в сущности, ему угрожала не буря, но химера. Она была проста, как жизнь, и стара, как мир, эта ступенчатая химера. Гниль – это зло. Зло – это власть. Власть – это государство. Ликвидировать зло можно, только ликвидировав порождающее его государство. Народ натравливался на власть, которой придавалось обличье ада. Гнев народа был справедлив. Недостатки власти были очевидны. Но целью процесса было не исправление недостатков, а уничтожение данного конкретного государства руками народа. Народ, разрушивший собственное государство, уподоблялся святому или умалишенному, открывшему свой дом чужим людям, куда эти люди с удовольствием заходили и забирали, что им нужно.

Так называемую перестройку можно было назвать войной, точнее – новой перманентной войной. Прежняя война, когда вооруженные мужчины, исходя яростью, истребляли друг друга, представлялась более простой и честной. В ней побеждали те, кто был сильнее духом. «Иду на вы!» – провозглашали герои и шли на врага, чтобы победить или погибнуть. Но с некоторых пор войны стали вестись иначе. «Иду на вы!» превратилось в последнюю стадию войны, когда это самое «вы» уже лежало бездыханным или смирилось с поражением.

В новой войне государства и народы разоружались посредством подмены, точнее – посредством приданию противоположных значений характерным понятиям и смыслам. То, что составляло невидимую суть их духа, должно было представить видимым, безбожным и, следовательно, достойным не защиты, но уничтожения. Пресловутая же «ярость благородная» должна была обратиться на тех, кто пытался отстаивать то, что подлежало разрушению.

Зато новая перманентная война оставляла в целости и сохранности все, что в обычной войне обычно уничтожалось, а именно материальные, природные и прочие богатства. Они меняли хозяев, точно так же, как меняли смысл прежние понятия. Одно следовало за другим неотвратимо, как день за ночью.

Рыбин одновременно верил и не верил в теорию заговора. С таким же успехом можно было рассуждать о «теории воздуха» или «теории листьев». Вирус заговора носился в воздухе, которым дышали люди, и жил в листьях, которые росли на деревьях. Листья то (как по команде) зеленели, то (опять как по команде) опадали.

Заговор был естественной формой человеческого существования, основой отношений как в обществе в целом, так и в «ячейке» общества – семье. Один класс составлял заговор против остального общества и овладевал, допустим, большей частью собственности или природных богатств. В дружной семье дети составляли заговор против родителей или мать с сыном – против отца, а дочь с отцом – против матери. Комбинаций было ровно столько, сколько членов семьи и даже больше.

Любое государство, любое общество можно было уподобить некоему водоему, где функцию воды выполняло коллективное сознание. Химический состав сознания-воды можно было изменить, воздействовав на него реагентом. Для этого не надо было идти на государство войной, достаточно было правильно рассчитать формулу реагента и протоптать дорожку к воде. Остальное было делом техники.

Можно ли было рассматривать новую перманентную войну как вечный перманентный заговор?

Рыбин был склонен думать, что под всей этой философско-политологической шелухой скрывалась та самая, заставляющая Господа проливать слезы, неуничтожимая и неопалимая луковица древних как мир правил, побуждающих одни народы порабощать и сживать со свету другие, превращающих одних людей в господ и собственников, а других в рабов или пролетариев. Некогда победители настилали поверх побежденных доски и пировали на этих досках, наслаждаясь предсмертными стонами поверженных врагов. Сегодня в принципе происходило то же самое, только функцию досок выполняла мировая экономика, усаживающая одни народы на доски и бросающая другие под эти самые доски.

Узаконенная несправедливость – так сегодня можно было назвать основной принцип устройства мира.

Но нестандартные, асимметричные, то есть находящиеся вне Божьих заветов технологии становились оружием не только сильных, но и слабых, точнее тех, кто был приговорен умирать под досками. В результате в мире нарушалась не только симметрия подчинения и господства, но и симметрия логики существования биологического вида Homo sapiens, а главное, симметрия страха как сдерживающей силы.

Волк, к примеру, не перегрызал горло другому сдавшемуся волку. Во внутривидовых отношениях Homo sapiens подобное благородство отсутствовало. Победители организовывали жизнь таким образом, что побежденным не оставалось ничего, кроме как повеситься или утопиться. Победители собирались господствовать над побежденными вечно. Но те не были готовы принять поражение как данность, как единственно допустимую норму бытия. Ответом побежденных была та же самая асимметрия, с помощью которой, собственно, поддерживался новый мировой порядок. Враг был сильнее, поэтому победить его можно было, только направив его силу в неправильном направлении, а в идеале – внутрь самой его силы, чтобы сила пожрала силу. Врага нельзя было победить до тех пор, пока он мог просчитывать ответные ходы. Следовательно, нужна была иная, недоступная его пониманию организация разума. Поэтому повсеместно гремели взрывы, вспыхивали эпидемии, гибли люди, чьей единственной виной была косвенная принадлежность к племени победителей или чья внезапная и массовая смерть должна была стать иллюстрацией иного, не поддающегося прочтению, а следовательно, и пониманию, взгляда на жизнь и смерть. Потому что все, что можно было объяснить, было симметричным и страха не вызывало.

Это была война внутри войны.

Она должна была разрушить мир.

Но не в ближайшее время.

* * *

Рыбин цинично надеялся, что на его век достанет еды, вина, бензина, чистого воздуха, теплого моря с прибрежным песком, а также всего того, что можно купить за деньги.

Картина мира, помимо того, что каждое мгновение менялась, как в калейдоскопе, одновременно оставалась неизменной, как смерть после жизни.

Ступенчатая, давно открытая философами химера управляла миром.

Мир развивался посредством накопления, разрешения и нового накопления противоречий. Критическая масса противоречий, зачастую абсолютно нелогичных и странных, а потому невидимых власти, изнутри прорывала ткань действительности, как драконий зуб. В образовавшиеся, не контролируемые властью дыры задувал огненный ветер перемен, которые никогда не начинались как революция, а исключительно как мирный гражданский протест против творимых властью глупостей и несправедливостей. Любое действие власти представало отвратительным и (многоэтажно) подлым.

Власть оказывалась на развилке двух дорог, ведущих в одном направлении. Если она реагировала нервно и неадекватно, массовое возмущение возрастало в геометрической прогрессии. Если – мягко или пыталась сама перехватить протест, это воспринималось как слабость и продажность. А кто считается со слабой и продажной властью?

Так что в обоих случаях смена власти была делом времени.

Было в этом и нечто мистическое, глубинное, относящееся к «hardware» – «железу» человеческого сознания. Почему-то каждый отдельно взятый человек, а следовательно, общество в целом рано или поздно оказывались у черты, когда с непонятным упоением жертвовали стабильностью и покоем в личной, служебной, экономической и политической жизни ради перемен.