Чур, вы белыми!

Одна из ключевых фигур российской истории...
Григорий Распутин, князь Путятин и полковник Ломан. Фото РИА Новости

Действие IV

Довоенная Швейцария. Где-то за пределами сцены предполагается Женевское озеро. Слышны голоса беспечных европейцев, наслаждающихся уик-эндом, крики уток, звуки легкой музыки. На заднем плане прогуливаются праздные люди. Среди них то и дело мелькает подтянутый, хорошо одетый господин. Судя по выправке, кадровый военный – офицер.

В центре сцены скамейка. Сидят: Ленин и Бонч-Бруевич. Ленин одет почти щегольски (костюм-тройка, котелок, трость), но видно, что к своей одежде он совершенно безразличен. Бонч выглядит, как человек науки, профессор. Вышеупомянутый офицер время от времени поглядывает на собеседников, но, видимо, не решается прервать их разговор.

Ленин быстро просматривает газету, привезенную из России Бончем. Возвращается на страницу, которую уже не раз смотрел. Отстраняет от себя. Удовлетворенно щурится.

Ленин: Отличнейше! «Старец в цветнике»! Знать бы чьих кистей полотно, расцеловал бы мастера!

Бонч (продолжает комментировать): ┘Оценки самого скабрезного свойства звучат повсеместно. Царь – герой водевиля. Публика вошла во вкус и решительно требует продолжения.

Ленин азартно потирает руки.

Следует признать: разрушительный эффект распутинского анекдота далеко оставил позади совокупность всех освободительных инициатив от Сенатской площади до пятого года включительно.

Ленин: В России, Владимир Дмитриевич, только одно оружие осечки не дает – личное оскорбление. Да на людях. Да такое, чтоб у жертвы щека горела┘ Русский, знаете ли, – специальное животное. Его немецким непоротым умом не ухватишь. Русский – прежде всего раб. Не по положению – в крайней сути своей. Там, где у развитых народов – расчет, разумное самоограничение, взаимовыгодное взаимодействие, почтение к законам писаным и естественным, у русского – «одна, но трепетная страсть».

Бонч: Какая?

Ленин: Чтобы у соседа корова сдохла и дом сгорел. А лучше – у всех соседей разом.

Бонч: Зачем?

Ленин: Падение равного для раба – суррогат собственного роста. А уж когда прилюдно падает природный барин, наипаче первейший из бар, то за такое удовольствие наш богоносец, не раздумывая, собственный дом подпалит. С коровой и домочадцами. И сам в огонь кинется. Просто так – «от избытка чувств-с».

Бонч: Механика описана, положим, верно. Но как объяснить, что спектаклем распутинским упивается сплошь образованная публика, самые европеизированные слои. Более того – аристократия. Вплоть до великих князей.

Ленин азартно потирает руки. Видно, что спор с Бончем ему доставляет большое удовольствие.

Ленин: Худший из рабов, как известно, лакей – тот, что, оставаясь рабом, живет господской жизнью. А в условиях самодержавия, единственный бесспорный господин – царь, так что┘ (Возвращаясь к газете.) Хорош, а? Как он вам показался, так сказать, в натуральном виде? Что говорил? Точно не из хлыстов?

Бонч (морщится): «Хлыст» – это ругательство, которым чиновники господствующего исповедания называют всякое самобытное явление духовной жизни народной. Когда мне предложили встретиться с ним и дать свое заключение, я сразу поставил условием┘

Ленин (перебивает): То есть в узком смысле, наш замечательный «старец» не «хлыст». А в широком?

Бонч (пожимает плечами): Распутин в чем-то явление типическое. А в чем-то – совершенно уникальное. На Руси много таких самодеятельных богоискателей┘

Ленин: А в чем уникальность?

Бонч: Этот, похоже, нашел.

Ленин (безразлично): Вы думаете?.. (Снова любуется фотографией в газете.) Да-а-а. Прикрутят теперь Николашке рога (смеется). Хорошо б еще войну с немцами┘

Бонч (поморщившись): Никак не могу привыкнуть к вашим остротам на манер Мефистофеля┘ (Задумчиво.) Ну, положим, вы правы. Русские – мстительные свиньи на краю обрыва. Россия – бессмысленный массив худой, необлагороженной земли. Какой прок тогда в освобождении труда, рабочем движении, марксизме, наконец, применительно к российским реалиям?

Ленин: Не марксизм для России, а Россия для марксизма! У нас ведь революция не по Марксу пойдет, нет. По Достоевскому. И вот тогда эта страна сыграет ту роль, на которую единственно способна – спасет Европу.

Бонч: От кого?

Ленин: На этот раз от самой себя. Россия станет плацдармом для социальной революции в развитых странах. Правильной революции – строго по Марксу. А русские послужат топливом для паровоза истории. В татарщину загородили Европу от дикости, теперь обеспечат прогресс.

Бонч: Жестоко.

Ленин (недоуменно): Почему? Собственную роль Россия играть не способна. Фигура, которой своевременно жертвуют в эндшпиле, для России – лучшее применение. В конце концов, не рассуждая, класть голову на плаху – это так по-русски.

Услышав знакомое слово «эндшпиль», деликатный офицер, наконец, решился и подошел к скамейке.

Офицер (Бончу): Простите великодушно, что прерываю беседу. (Ленину) Владимир Ильич, окажите любезность – одну партию. После давешнего фиаско я положительно настроен на реванш.

Ленин (оживленно): Только, чур, вы белыми! Не сердитесь, батенька, но вам не помешает небольшая фора.

Офицер (улыбаясь): Тогда и пешку давайте! Паритет, так паритет...

Ленин: Согласен.

Офицер (радостно): Ну все – побежал местных «гроссмейстеров» разгонять. Скука смертная с ними бодаться. Как граф Сергей Юльевич Витте удачно выразился: «тупой немецкий ум».

Все трое смеются. Офицер кланяется Бончу и с юношеской резвостью убегает к своей скамейке расставлять фигуры.

Ленин (отсмеявшись): А знаете, кто этот добрый малый? Вырубов. Тот самый.

Бонч (удивленно): На изверга не похож.

Ленин: «Изверг», кстати, отнюдь не голодранец – пензенский помещик с немалыми доходами. (Фантазирует.) Вернется наш Вырубов при первой возможности в родные края, станет там предводителем дворянства, женится на барышне дородной да родовитой, детишек заведет. Вот увидите.

Бонч: Может быть (насмешливо). Если немец не нападет. Или мы на немца.

Ленин (смеется): Размечтались!

Действие V

Август 1914 года. Москва. Просторная комната в одном из кремлевских дворцов. Николай в парадном мундире стоит у окна и украдкой в форточку курит папиросу. За окнами звон колоколов и звуки всенародного ликования по причине начала войны. Толпа выкрикивает воинственные лозунги. Постоянно в положительном контексте упоминается государь-император, монархия, дом Романовых.

Голос Алеши: Деревенько, и ты такой же, как они, да?

Деревенько (гудит): Так ведь обошлось. Господь милостив. Опять же народонаселение можно понять┘

Появляется дядька царевича матрос Деревенько с Алешей на руках. На Деревенько роскошная казачья форма (черкеска, папаха, кинжал), на наследнике – уменьшенная копия отцовского парадного мундира. Деревенько – гигант-простолюдин с тяжелым нехорошим взглядом («себе на уме»). Алеша – эмоциональный подросток, очень развитый для своих лет.

До их появления Николай успевает последний раз затянуться и выбросить окурок в форточку. Увидев отца, Алеша пытается высвободиться из объятий переодетого матроса. Тот выдерживает натиск, спокойно доносит его до инвалидной коляски, усаживает и, поклонившись царю, удаляется.

Наследник (взволнованно): Папа! Твои подданные – животные!.. Вообрази, наш автомобиль промедлил, казачий конвой ускакал┘ (Отвлекается.) Чудовищная рассогласованность! Неужели никто за это не будет наказан?!

Николай молча подходит к Наследнику, присаживается на корточки и пристально на него смотрит.

(Продолжает.) ┘И тут мы получили наш народ в его натуральном состоянии! Толпа окружила машину. Шоферу разбили лицо, стянули краги, заломили руки, как преступнику. Какая-то зверская физиономия, выдыхая алкогольное зловоние, едва не укусила меня за нос. Деревенько насилу справился. Они с Нагорным закрыли меня телами, словно щитом... Вдруг чувствую – за одежду тянут. Женский голос: «Дотронулась! Дотронулась! Он теплый!» Толпа ревет: «Наследник! Наследник!» Натиск усилился┘ Жилику рукав оторвали. Нагорному прокусили палец┘

Николай (с болью): Ты не пострадал?

Наследник (жестко): Если бы у меня было боевое оружие, я бы стрелял в них. Честное слово!.. (Отвечая на вопрос, задумчиво.) Нет. Не пострадал. Городовые путь проложили. Вернули шофера за руль┘

Николай целует руки сына и прижимает их к щеке.

Григорий говорил, что война – грех. Нельзя ее хотеть. Нельзя ей радоваться┘ (В глубокой задумчивости.) Я, помню, слушаю его, а сам про солдатиков французских думаю. Ну тех, что Морис презентовал. Я даже распечатать их тогда не успел┘ Смотрю: Григорий какой-то грустный стал. Перекрестил меня. «Беги, – говорит, – что с тобой поделаешь»┘ (Закрывает лицо руками.) Господи, стыдно-то как!..

Наследник неожиданно хватает руки отца.

(Отчаянно.) Папочка! Ну почему ты послушался всех этих?..

Николай высвобождается и встает.

Николай: Ты же знаешь, войну объявила Германия. Я до последней минуты искал пути сохранения мира, но наш упрямый кузен Вилли┘

Наследник (торопливо): Слушай, папочка. А что, если не воевать? Объявить немцам: «Сами воюйте, если вам нужно». Они вторгаются, а мы – как ни в чем не бывало: одни на базар идут за провизией, другие в парке на лодках катаются┘

С этого момента звук как бы выключается. Мальчик еще что-то говорит, но его не слышно. В левой стороне сцены возникает угол избы с печью и полатями. Это дом Распутина в Покровском. Хозяин бледен. На нем исподнее. На животе окровавленные бинты.

Тем временем в правой части сцены Николай достает из внутреннего кармана бумагу, по формату напоминающую телеграмму, и внимательно перечитывает текст. Мальчик видит, что отец его не слушает, и умолкает.

Распутин (сам с собой): Как же у ей рука-то дрогнула. Не попустил Господь, стало быть, до срока. Знак дал: не суйся, мол, в Божьи суды, Григорий. Ты щепка, а не ручей – сплавляйся по-тихому, не шебуршись┘

Закусив губу, пытается опустить ноги с полатей. Тем временем слышен звук телеграфного аппарата и бесстрастный голос телеграфиста, набирающего сообщение.

Голос телеграфиста: Петербург... Департамент полиции... Сегодня в три часа дня в селе Покровском Григорию Ефимовичу Распутину возле его дома... нанесена рана в живот... кинжалом... сызранской мещанкой Хионией Кузьминой Гусевой... 33 лет... проживающей в Царицыне... ТэЧеКа... Гусева задержана... в преступлении созналась... объясняет религиозными убеждениями... сообщники не выявлены... ТэЧеКа... Пострадавшему сделана операция... наблюдает врач... рана порядочная... положение пока неопределенное... ТэЧэКа... Удостоверяю действительность вышеизложенного... Исправник Скатов...

Голос телеграфиста замолкает. Пауза. Распутину все-таки удалось опустить ноги на пол.

(Упрямо трясет головой.) К Папе пойду. Бабы по деревням уж заголосили, а первые калеки пойдут да казенные бумаги с крестом – по всей ить России завоют┘

Пауза.

(Сокрушенно.) Эх, солдатики, солдатики. Добро б до смерти: пулей болтливой кишки порвёть или там осколками в яме порубат – Господь примет, приголубит. А коли без ног да с кантузью? Видал я, как японских обрубков с Невского шпыняют┘

Пауза.

Все ж таки пойду к Папе. Пущай поворотит оглобли, пока травку кровмя не окропили. Узнает, кака беда из войны энтой деткам его выйдет, костьми ляжет, а поворотит┘

Пытается встать на ноги, но не может.

(Хрипит.) Видать, Бог не желат.

В бессилии возвращается на полати.

(Слабо.) Эй кто-нибудь!.. отбить надоть... эту... на почте... Папе... шоб поворотил...

Распутин впадает в забытье. Затемнение.

Действие перемещается на правую половину сцены. Николай аккуратно сложил телеграмму и повернулся лицом к той части сцены, где только что был Распутин.

Николай: Сам же учил, Григорий Ефимович, про телегу. Забыл? Наехали мы с тобой на кочку. Ни объехать, ни притормозить. Одна дорога...

Появляется Александра Федоровна в роскошном платье, в бриллиантовом колье, с диадемой в прическе. Она идет к Николаю, но, заметив его состояние, останавливается и смотрит на сына. Алеша прикладывает палец к губам. Александра Федоровна подходит к нему сзади, целует в вихрастую макушку и нежно обнимает за плечи.

(Продолжает.) Лучше меня знаешь, куда нашу телегу несет. А все надеешься судьбу обмануть – телеграммами бомбардируешь. Зачем?

Николай заметил Александру Федоровну и смутился.

Давно ты здесь?

Александра Федоровна: Только зашла. (Наследнику) Алешенька, тебе, мой ангел, отдохнуть надо. Пусть тебя доктор осмотрит.

Наследник разочарован, но не ропщет.

(Громко.) Деревенько!

Вбегает дядька и вытягивается во фрунт. Только слегка шевелящиеся усы выдают то, что он украдкой что-то дожевывает.

Пожалуйста, обеспечь условия для отдыха. И врача позови.

Деревенько щелкает каблуками и, бормоча что-то под нос, выкатывает Алешу за кулисы.

(Дав волю чувствам.) Ники, что же теперь будет?

Николай заключает ее в объятия и пытается утешить.

Николай: Будет, как Григорий Ефимович описывал: кочка, ветка, хвост.

Александра Федоровна пытается улыбнуться.

А в остальном сама видишь: (перечисляет) всенародное ликование, невиданное единение народа со своим монархом, союзники раскупоривают шампанское, дядя Николаша седлает коня. Маленького, правда, чуть не задавили┘

Александра Федоровна (не обращая внимания на его слова, тревожно): Наш Друг никогда не бросает слова на ветер. Эта война будет иметь ужасные, просто роковые последствия. Он всего не говорит, но┘

Николай (перебивает): Пойми, Алекс, наш Друг видит будущее. Но управлять им не дано ни ему, ни мне.