Мейер

За Сталина пили, а сам он не пил и любил детей Василий Ефанов.
И.В.Сталин и В.М.Молотов с детьми. 1947. Государственный музейно-выставочный центр "РОСИЗО", Москва

Предлагаем читателям фрагмент новой книги рассказов Юрия Кувалдина «Ветер», которая скоро выйдет в издательстве «Книжный сад»

– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Сталинская»! – объявил диктор по вагону.

Мейер оживился, сладко, как в цыганочке, шевельнул плечами и залихватски крикнул:

– Наливай!

Приятель, тоже футболист «Крыльев Советов», зубами сорвал с поллитровки бескозырку и набулькал в граненые стаканы ровно по 166 и шесть в периоде грамм.

Мейер держал граненый стакан всегда двумя пальцами, большим и указательным, а остальные были на отлете, особенно мизинец. Это считалось высшим шиком.

Вздрогнули. Вздохнули.

Вся жизнь нерушимой сталинской страны должна проходить в праздниках. На экранах кино герои выпивают, закусывают и закуривают. В театрах выпивают и закусывают. На демонстрациях выпивают и закусывают и пляшут под духовой оркестр. Сталинская культура всеобщего пьянства. Поддатые террор не замечают! Весело тебе жить под хмельком. Весь мир в розовых красках. Это одинокий враг ходит трезвый. У-у, свою вражью морду воротит от стакана! То-то черные воронки только трезвых увозят. Не мешай нам гулять!

Сталинский район. Центр мира! Еще до войны все жили ожиданием начала строительства огромного стадиона имени Сталина, самого большого в стране, аж на 120 тысяч зрителей! Это только потом жители Мейеровского проезда узнали, что стадион был прикрытием огромного подземного бункера Сталина. Теперь бункер стал музеем, иди и смотри. У Измайловского парка.

Мейер вышел из вагона и среди леса мраморных столбов «Сталинской» обнаружил колоссальное изменение, а именно увидел в торце центрального зала стальную скульптурную группу Веры Мухиной «Рабочий и колхозница».

В серпах и молотах счастливые юные сталинцы в белых трусах и майках маршируют по беговой дорожке.

Летним днем пенсионер Мейер ехал с дачи, которая находилась по киевской дороге, ну, не дача, а садовый участок в восемь соток, домой, проведать квартиру и заплатить в сберкассе за очередной месяц. Уже на «Киевской» для Мейера места посидеть не было, и ему пришлось стоять. На «Смоленской» его притиснули так, что если бы он захотел упасть, то все равно бы остался стоять. С одной стороны он был прижат к острому локтю какого-то военного, с другой – к чему-то мягкому и горячему. Когда на «Арбатской» добавился народ, Мейера еще сильнее, жарче прижало к женщине. На «Площади Революции» народу завалило еще больше, и женщина уже совершенно повторила своими формами все изгибы тела Мейера. Он почувствовал мягкие и пышные ягодицы, вагон покачивало, и женщина делала Мейеру нежный массаж своим пухлым тылом.

В то же время голова Мейера была занята и другими мыслями. Травка подстрижена на «Салюте», пестрые кресла главной трибуны переливаются в солнечных лучах. Из динамиков разносится на всю округу «Наш тост»:

Редко, друзья, нам встречаться

приходится,

Но уж когда довелось,

Вспомним, что было, выпьем,

как водится,

Как на Руси повелось!

В длинной жизни футболиста Мейера было два крутых поворота. Первый произошел в начале 50-х годов, когда его из заводской команды «Крылья Советов» взяли играть за команду мастеров на первенство СССР. Здесь, на Мейеровском, и родились «Крылья». Играли до войны в высшей лиге, по-нынешнему. А когда завод эвакуировался в Куйбышев, то и команда стала играть от Куйбышева. Мол, «Крылья Советов», Куйбышев. Но и на Мейеровском проезде «Крылья Советов» остались. После войны выступала команда на первенство Москвы то под названием «Крылья Советов», то «Салют». А стадион так до сих пор и называется «Крылья Советов». Многие ребята отсюда выбились в люди. И футболисты, и хоккеисты. Мать работала на заводе и одна в небольшой комнатушке растила Мейера. Он же, как и многие родившиеся до войны московские ребята, воспитывался на улице, в обстановке, когда распить бутылку водки на троих было так же привычно, как выпить бутылку лимонада. В высшей лиге Мейер стал получать большие деньги. Как тут не закружиться голове! Как уберечься от загулов, если есть и возможность, и средства, и толпы поклонниц? Вот и случился второй раз – поиграл года три, терпели, и все же за пристрастие к бражничеству Мейера отчислили из команды.

И он стал работать на заводе. Стоял у станка, смотрел, как в поддон стекает стружка, а виделось ему зеленое с белой разметкой поле, и как он идет по центру, ведя мяч то щечкой, то шведкой, как закладывает финт, как лихо обходит центрального защитника и с ходу пушечным ударом направляет мяч в паутину. А после смены – по стакану. Что за прелесть! Первые искорки опьянения подобны состоянию после забитого мяча в ворота противника. И жизнь шла – лучше не придумаешь. Правда, надо отдать должное, Мейер никогда не загуливал. Примет на грудь стакан, закусит кусочком колбаски, поболтает с ребятами на стадионе и домой, под бок к безотказной жене. Так что маршрут всю жизнь был определенный: завод, стадион, дом. С заходом в гастроном.

Вагон метро покачивался. В вагоне было как в парной.

Мейер даже не мог пошевелиться. Под его седой и густой не по годам шевелюрой выступили многочисленные капли пота и стали струйками стекать на лоб и в глаза, которые пришлось закрывать, потому что поднять руку к глазам, чтобы смахнуть влагу, Мейер из-за давки был не в состоянии. Хорошо, что окна были приоткрыты, и в вагон на скорости задувал пусть и не прохладный, но все же ветерок. На «Курской» народ одной сплошной лавиной схлынул. Но в вагоне все равно было многолюдно. После «Бауманской» стало еще свободнее. Мейер встряхнулся и увидел на полу перед собой деньги, а именно несколько зеленых 1000-рублевых купюр, скрепленных металлической канцелярской скрепкой. Мейер удивился, оглянулся, только уж затем, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:

– Кто потерял деньги?

Взоры пассажиров мгновенно устремились на банкноты, а один молодой смуглый с острым и горбатым носом человек быстро среагировал, поднял их, дунул и как ни в чем не бывало сунул в карман брюк.

Невозмутимость смуглого человека хоть и вызвала подозрение у Мейера в принадлежности денег этому горцу, но не дала никакого повода спросить прилюдно: а, мол, ваша ли эта тысяча?

А с трибуны речь товарища Маленкова идет: «Непоколебимой сплоченностью своих рядов партия обязана прежде всего нашему вождю и учителю товарищу Сталину, отстоявшему ленинское единство партии». (Все встают. Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Со всех концов зала раздаются возгласы: «Ура! Да здравствует великий Сталин!», «Родному Сталину – ура!», «Да здравствует наш любимый вождь и учитель товарищ Сталин!»)

И тут уж весь украшенный флагами и гирляндами стадион в едином порыве в солнечный день подхватывает:

Выпьем за русскую удаль

кипучую,

За богатырский народ!

Выпьем за армию нашу

могучую,

Выпьем за доблестный флот!

Владимирку товарищ Сталин переименовал в шоссе Энтузиастов. Ну, это чтобы было всем понятно, что у нас в зону, в тюрьму, в черный воронок идут с улыбкой патриотов, весело, добровольно, с энтузиазмом.

А Владимирку и Семеновскую слободу связал Мейер, приехавший в Москву в 1860-годах. Иоган Карл Мейер в доме 22 на Мясницкой улице открыл торговлю деревьями и кустарниками. Этот дом на углу Банковского переулка, там, где был рыбный магазин, а дальше, к центру, располагалась отличная столовая, куда можно было с собой приносить бутылки, и смотрели на это дело сквозь пальцы, очень было здорово в период антиалкогольных кампаний поддавать. Фирма Ивана Мейера была известна каждому культурному москвичу благодаря оранжереям в Лефортовской части в Мейеровском проезде.

Обычная сирень давно отцвела, а сирень Мейера только стала наращивать бутоны. Бутоны быстро развивались и начинали распускаться в середине июня. Соцветия у этой сирени получались совершенно другими, нежели у обычной. Они были намного длинней, сами цветочки – мелкие, бледно-розовые, постепенно распускались от основания к макушке, поэтому цветение было продолжительное. Листья совсем не похожи на сиреневые – они крупные, округлые, кожистые, очень плотные. Само деревце выросло небольшое, компактное. Ветки у этой сирени мощные, с крупными почками. Из этой сирени Мейер на даче сформировал красивое деревце.

– Ты откуда?

– С Мейеровского проезда!

– Прости, старик, не узнал!

Мейер шествовал впереди кодлы, и все прочие расступались перед ними.

Мейеровских побаивались и в Измайлово, и на Преображенке, и в Сокольниках, куда любили ездить на танцы. А Мейер у них был вроде за предводителя.

Сразу, выйдя из метро, Мейер направился в сберкассу.

Когда-то центральной улицей района была Николаевская. Она на приличном расстоянии от Мейеровского проезда, та улица, которая ныне Ткацкая. И низенькие красного кирпича, побуревшего от времени, здания завода до сих пор стоят и функционируют. Забор с колючей проволокой тянется черт знает докуда.

Там в 1912 году французы основали заводик «Гном-Рон», где стали делать моторы для самолетов. После революции завод получил название «Икар». Завод стал почтовым ящиком, стремительно наращивающим свои обороты. В старых стенах стало тесно... Стали строиться на Мейеровском проезде, параллельно линии Казанской железной дороги.

Вороны ходили по тротуару с видом хозяев жизни. Несмотря на свои 75 лет, Мейер шел примерно так же, как вороны, то есть абсолютно независимо и с прямой спиной. С годами он выработал приличную осанку, с тех самых пор, как стал в заводском ремесленном училище мастером производственного обучения.

Вся шпана Соколиной горы и окрестностей стала учиться на рабочих в заводской ремеслухе. Были одеты они в черные гимнастерки, в черные фуражки с фибровыми козырьками, черные брюки и черные тяжелые кирзовые ботинки с металлическими заклепками. Подпоясаны широкими ремнями с металлическими пряжками. Каждый день кто-то ходил с разбитой в кровь физиономией. Кто-то был в дым пьян. А один, сын начальника пожарной команды завода, крутил ручки станка в белых нитяных перчатках. Мейер как это углядел, так его сразу такая злость разобрала, что он не выдержал и при всех вскричал:

– В штанах не е..ля – в перчатках не работа!

Улыбки были стеснительными и молчаливыми.

Но больше в перчатках Мейер никого не видел. Крутить ручки нужно голыми руками, чтобы понять смысл тяжелого труда и отполировать ручки станка до блеска.

Зеленая дверь сберкассы, железная и тяжелая, с трудом открылась. В довольно просторном зале было на первый взгляд безлюдно и прохладно. Мейер сразу направился к окошку, в котором принимали коммунальные платежи. У окошка стоял один посетитель, молодой человек в джинсах. Мейер с улыбкой облегчения, что никого нет в сберкассе, вздохнул.

– А ты чевой-то там встал-то? Если старый, так и людёв замечать не хошь?! – раздался визгливый голос наподобие тех, которые обычно звенели в коммунальные времена на общих кухнях.

Иногда Мейер нарывался на грубого защитника, но не пасовал, а сам становился жестоко грубым. Шел дождь, и поле промокло. Вратарь отлетел куда-то в сторону. Мейер отчетливо услышал, как хрустнула кость – от этого звука волосы встали дыбом. Защитник испустил вопль и сложился пополам, схватившись за ногу. Мейер, продолжая движение, сделал нечто вроде пируэта, как бы разгоняя удар по мячу, после чего его нога врезалась защитнику прямо в лицо. Изо рта у того брызнула кровь, он рухнул на землю, даже не застонав, и остался лежать неподвижно. По луже в зеленой травке мяч проскользнул в ворота. Гол!

Мейер, покашляв, оглянулся, и увидел, к своему большому удивлению, у стены рассевшихся на многочисленных стульях неприятного вида каких-то грязно-серых баб. Вот не хочешь называть их так грубо бабами, но до женщин они явно не дотягивали.

– Я занял очередь вот за этим молодым человеком в джинсах, – твердым голосом мастера сказал Мейер.

В голосе его этим бабам послышалось что-то совершенно непохожее на то, что они могли ожидать для начала.

– Так, мы все тута стоим! – зазвенели оправдательно голоса.

– Я не вижу, чтобы вы стояли. Если бы вы тут стояли, то гораздо легче было бы предположить, сколь бы мне пришлось стоять в очереди. Очередь для того и придумана, чтобы в ней стоять, – сказал Мейер, и голос его, тихий, преувеличенно спокойный, вместе с тем звучал так многозначительно, что слова мало соответствовали тому, что выражал его голос.

Но одна баба в каком-то сером в желтый горошек замызганном платье поднялась и прошлепала вперед, встала перед Мейером.

– Ишь ты, нашелси какой умный! Да мы больные сидим тута. А ты кто такой, что тутова раскомандовалси! Что мы на тебе управу, что ли, не найдем?! Сейчас быстро того этого куда следоват отведем!

Мейер промолчал.

Он уже видел вход на родной стадион «Крылья Советов». Над воротами между двумя прямоугольными и высокими строениями, которые можно назвать тумбами, висел длинный синий щит с овальными углами с надписью «Крылья советов». Между словами «Крылья» и «Советов» в белом круге символы «КС». Над этим кружком надпись «Салют» ММПП. На левой тумбе стоит белая гипсовая фигура футболиста с букетом цветов. На правой тумбе – спортсмен с копьем. А справа дом, в котором жил Мейер – с балконами и поддерживающими их колоннами.

На другой стороне Мейеровского проезда, по центральной оси которого постоянно громыхают трамваи, протянулась застекленная галерея с колоннами в стиле тридцатых годов проходной завода «Салют». Синее трехэтажное здание, закругленное над проходной.

Молодой человек в джинсах обернулся от окошка и с подначкой сказал, не то одобряя поведение Мейера, не то осуждая:

– В колонну по одной их построить бы!

В свое время Мейер так строил ремесленников перед окошком раздачи в столовой. Ремесленники очень не любили строиться, противились и, огрызаясь, демонстративно сбивались в кучу. Один раз сын пожарника прогундосил:

– В строительном училище лучше кормят, и у них никто не строится, потому что там самообслуживание!

Мейер не заставил себя долго ждать с ответом.

– В чужих руках ... толще! – воскликнул он, и все пацаны тут же с хохотом вытянулись в нитку колонны по одному.

Ели молча, видимо, со всей глубиной обдумывая сказанное мастером.

Конечно, Мейер и бабам тут мог кое-что оригинальное сказать, но Мейер промолчал. Молчание, судя по всему, обладает удивительной силой – оно как бы становится вырвавшейся на свободу душой Мейера, покинувшей свою оболочку, и тогда молчание гораздо значительнее, чем реплика. А бывает и так, что иногда сказать мало – значит сказать больше, чем наговорить целый вагон слов.

А были прелестные девушки в молодости. В мягком свете она выглядит тонкой и нежной, как сама грусть после стакана портвейна, у нее черные волосы, а зеленые глаза такие огромные и лучистые, что Мейер видит их даже издали. Мейер определенно без ума от нее. Он что-то говорит ей на ухо, стараясь пробиться сквозь музыку. Они держатся за руки, и она смеется в ответ на его слова, то запрокидывая голову, то пряча лицо в ложбинке на его плече.

Жизнь превращалась в праздник с обязательной выпивкой, сигаретами и девушками. Как она легко давала себя на мягком диване, покрытом колючим ковром! Потом Мейер выходит на балкон, зажав окурок в пальцах, щелчком выбрасывает его вниз и, наблюдая пламенеющую траекторию, видит, как огонек, упав на мостовую Мейеровского проезда, как раз напротив входа в гастроном, рассыпается крохотными искорками. Последнюю затяжку тоже уносит ветер.

Мейер добился главного.

Все бабы оторвали свои тяжелые зады от стульев и выстроились в колонну по одному в очередь перед Мейером.

Только теперь Мейер увидел, что их было человек пятнадцать-двадцать. В уме прикинул, по три минуты на каждую, стало быть, 40 минут, ну, час, в лучшем случае, ему придется в сберкассе отстоять.

Так и случилось, только через сорок долгих минут он оказался у окошка. Сунул руку в брюки достал платежки, к которым на даче жена пришпиливала деньги скрепкой.

И тут┘

– Елки зеленые! – вскричал Мейер на всю сберкассу, так что на него все уставились, в том числе и толстая кассирша. Мейер продолжил и, казалось, это стоит ему огромного труда: – Это ж мои деньги в метро! – И больше ничего не говоря, пошел вон из сберкассы.

На улице он клял себя последними словами и шел машинально на стадион. Знакомые его пенсионеры, человек пять-шесть, в тени деревьев играли в домино. Приветствовали Мейера. Он носил русскую фамилию, но все его звали Мейер.

Он в торжественном молчании «однополчан» положил на стол заначенную сотню. Не надо никому ничего объяснять. Конечно, другой бы сейчас развел канитель с рассказом о том, как посеял в метро деньги, как увидел их и спросил: «Чьи?» То есть оказался полным придурком, предложив кому-то присвоить его собственные деньги. Но как, каким образом они могли выскочить из кармана? Может, в тот момент, когда к нему жалась огромная женская задница? В том-то и дело, что другой бы стал распространяться целый час, а то и больше, чтобы вызвать к себе жалость и сочувствие. Людям необходимо сочувствие. А Мейеру сочувствие ни к чему. Он не то что гордый, нет, он просто привык с детства все хранить в себе. И весь опыт жизни подсказывал ему, что именно так и должен жить мужчина, и тем более с Мейеровского проезда. Нечего рассказывать другим, что у тебя болит и что с тобой происходит.

Сложились. Ребята сбегали. Взяли литр. На закуску притащили круглую пластиковую коробку винегрета.

– «Винегр» – по-французски уксус, – сказал Мейер. – Винегрет – салат, заправляемый уксусом. А в этом рецепте уксуса нет. Значит, это не винегрет. И не нужно его так называть.

– Оно и к лучшему, что уксуса нет, – сказал приятель, тоже футболист «Крыльев Советов». – Некоторые его вообще не переносят.

– Наливай! – просто скомандовал Мейер.

И все дружно выпили.

Потом одного приятеля с этой песней Мейер отправился провожать на ту сторону. Приятель жил в доме прямо напротив Мейера. Обратно Мейер пошел напрямую к Нацпромбанку, в котором раньше был гастроном. И вдруг на газоне как бы споткнулся обо что-то, остановился, протер глаза, не веря себе, и увидел пачку упакованную. Нагнулся, разглядел. Банковская упаковка – сто листов по 500. Совершенно протрезвев, Мейер с упаковкой ринулся к банку. «Надо же вернуть!» – первое, что пришло ему в голову. Мейер подергал дверь, но банк уже был закрыт. Так с пачкой в руках Мейер и пришел домой. Положил на стол и написал сам для себя записку, чтобы утром не остолбенеть от увиденного: «Утром отнести в банк. Кто-то потерял».

Встанем, товарищи!

Тост наш кончается.

Выше бокалы с вином!

Выпьем за Родину, выпьем

за Сталина!

Выпьем и снова нальем!