Страна

Черное солнце безумия.
Коллаж Хлои Елфимовой

В мартовском номере журнала «Новый мир» выходит роман Василины Орловой «Больная». Предлагаем вашему вниманию фрагмент из него.

В изоляторе на ночь свет не гасят. Он не слишком ярок, круглая лампа над дверным проемом – здесь никогда не было дверей, никаких следов щеколд – светила сама себе. В центре круга краска или напыление протерлись, и окружность этой полой луны придавала мертвым кроватям инфернальный вид. Где еще встречаются такие лампы? Может быть, в зданиях провинциальных вокзалов? В других больницах? Не знаю.

Днем ко мне приходила Настя – вероятно, самая юная из пациенток. Белизна кожи, весь год не видевшей солнечного света, и черные вьющиеся волосы, рассыпанные по плечам. Лицо было бы красиво, если бы не косоглазие и еще заячья губа, показывающая с одной стороны продолговатые белые зубы.

– Тебя за что сюда? – спросила она грустно.

Грусть овеивала ее всю, она словно плавала в облаке сожалений, неисполнившихся надежд, печали.

– Не за что, а зачем, – сказала я.

– И я тоже – зачем? – удивилась она.

– Наверное.

– Лечиться, зачем! – вставила Милаида Васильевна, которая чистила ногти пилкой в одном из кресел, накрытых белым покрывалом, что стояли по сторонам от проема.

Настя ушла, но скоро вернулась, в ладонях ее сияла черешня.

Нам позволили постоять у открытого окна в коридоре. Дорожки были мокрые от дождя, и какой-то пациент – из тех, кто лучше себя чувствует и кого используют на всяких мелких работах, – толкал тележку с алюминиевыми бидонами. Движения давались ему с трудом, но все же он был там, а мы – здесь.

– А хорошо, как думаешь, погулять, – она махнула бледной, тонкой рукой.

У окна я заметила зеленоватые круги под ее большими черными глазами и несколько веснушек, выцветающих, едва намеченных, на тонком носу.

– Только нас не выпустят, – сказала она с сожалением не очень серьезным тоном, как говорят о чем-то совершенно невозможном, о чем и задумываться не стоит.

– К тебе приходит кто-нибудь? – спросила я.

– А как же. Мама. Раньше чаще приходила, а теперь, наоборот, реже. – В этой избыточной подробностности, проговаривая одно и то же разными словами, она как будто черпала силы означать реальность. – Гораздо реже. У мамы новый муж. Очень хороший!.. А еще раньше я жила на даче с бабушкой. И там было очень хорошо. А здесь – плохо. Бабушка умерла┘ И вот я здесь! Но так будет недолго. Нет, очень недолго. Скоро все закончится. Потому что меня переведут.

– Куда?

– В интернат. В интернате лучше, – сказала она с убеждением. – Там почти все моего возраста. У меня будут подруги. И я буду с ними дружить! И играть, и еще – еще мы будем любить друг друга.

– Как это – любить? – спросила я тупо.

– Не знаю. Но как-нибудь. Я вот тебя уже совсем люблю, – и вдруг она потянулась ко мне как для поцелуя, медленно, томно.

Подлое безумие разврата плясало у нее на губах. Огонек полыхнул в гаснущих глазах, когда она привлекла меня за поясок халата, раскрыла рот и повела языком. Я отшатнулась, вырвала из цепких пальцев пояс:

– Да ты с ума сошла!

– Почему? – печально спросила она.

Огонек потух, косые глаза смотрели сумрачно и дико.

– Ты не должна.

– Почему? – повторила она так же плавно.

– Потому что – Господи, не знаю, ты встретишь кого-нибудь – очень скоро, какого-нибудь молодого мужчину. – Что я несу? Где она его встретит? – Он будет ухаживать за тобой, вот в него будешь влюбляться!..

– Как в сказке про Русалочку?

– Да.

– И┘ И целоваться с ним? – она медленно, словно копируя кого-то, влажно облизнулась. – Целоваться – и все другое? – рука ее поползла вниз по телу.

Каркающий смех раздался над ухом. Я, как ужаленная, дернулась. К счастью – прервали. Но кто? Над нами стояла сифилитичка и плевала себе на коричневые ладони.

– У тебя никогда не будет мужика, Настенька! Тебе придется как-нибудь научиться удовлетворяться самой, я тебя научу – хочешь?..

– Отстань от нее! – выкрикнула я. – Настя, не слушай!..

Сифилитичка попятилась, юркнула в туалет и, придерживая дверь, погрозила мне кулаком:

– Мы еще с тобой поговорим, Настя, слушай, Настя, не слушай!..

Когда я вернулась в палату, Милаида Васильевна поманила пальцем и сказала, усмехаясь:

– Ну, поела черешни?

Меня передернуло.

– Настю в детстве изнасиловал отчим. Теперь ясно?

<┘>

Было ясно. Совершенно ясно, что для нас и Господень Суд – мера запоздалая и недостаточная. Стараясь не глядеть на лампу, которая гипнотизировала, я тяжело поднялась на кровати, мертвец, вставший из неповопленного гроба, и, следуя совету, посидела, свесив ноги в разных носках. Достала из-под матраса тапочки и кинула на линолеум – они упали с гулким стуком. Снова сыскала под подушкой сигареты. В палате раздавался тяжелый храп. Они дышали на разные лады, и согласия не было в этом сне. Снились кошмары – постанывали.

Когда голова перестала кружиться, встала и побрела в туалет. В туалете, тоже освещенном, на ведре курила тяжелая женщина, которую я не знала. Я влезла на подоконник, подогнув под себя ноги – сам по себе он был холодным, чтобы сидеть на нем. Газ кончился в зажигалке. Почиркав без искры, спросила:

– Спичек нет?

Она пошарила в кармане и сказала:

– Только из моих рук.

Я сползла к ней.

– А почему только из ваших?

– Так они отбирают же.

Она глядела устало. Лицо ее было землисто.

– Не спится?

Она не ответила.

В туалете, пока никого нет, кафельное эхо множит отзвуки. Зажурчала вода этажом ниже. Из крана, как из пасти змеи, капает медленная слюна, объявление «Больным запрещается пить водопроводную воду» почти размыто от брызг. Собеседница встала, покрутила белый с синей крапиной рычажок и приникла губами к струе.

– А между прочим, они правильно пишут – не стоит пить сырую воду, – зачем-то сказала я.

На краю раковины лежит обмылок – кто-то забыл унести свой или положил так. Вообще же здесь не держат в туалете мыло, точнее, оно здесь не задерживается. Многие носят мыльницы с собой, благо вместительные карманы.

– Ты, видно, не умеешь читать. Тут написано – «запрещается больным». Здоровым можно. – И без перехода: – Нельзя быть суровой к людям, о которых ты ничего не знаешь. Вот ты думаешь, смотришь на меня и думаешь – убитая женщина. Ты, наверное, скажешь, что ничего такого не думала. Молчи. Думала. Да, я убита!.. – возвысила она голос и спохватилась: – Сейчас прибегут еще.

Села на ведро.

– Да, я убита, но знаешь ты, отчего? Кто убил меня?

– Вы живы.

– Сын. Сын убил┘ Для того я, что ли, его рожала? Девять месяцев ходила, всю еду срыгивала, а пальцы стали толстые, как сосиски, – она выставила руки, приглашая убедиться, какие стали пальцы, – стали очень, очень толстые пальцы, они не влезали в перчатки, пришлось варежки носить, я не люблю варежки, а ты? Сын, все сын, убил он меня, знала бы – сделала аборт. Ты знаешь, что аборт больше не запрещают?

– Да?

– Да! Сейчас вся Европа сказала: надо делать аборты. А почему? Потому что сын может убить родную мать. Ты когда-нибудь слышала об этом?

Я осторожно покачала головой.

– Вот. Не слышала, и никто не слышал. У каждого ребенка есть право быть нерожденным. Они даже выдают компенсацию. По решению суда, всяким умственно отсталым. И сейчас справедливо идут обсуждения, что мать может убить своего ребенка, когда она его родила, если он, допустим, тяжело болен, но разве быть убийцей – это не болезнь?

– Я не понимаю.

– И в конце концов, – продолжала она, затягиваясь, невозмутимо, с лекторскими интонациями, – каждый ребенок убивает свою мать. Рано или поздно так происходит. Ведь это грустно обоим. Они действительно должны выплачивать компенсацию, так будет только справедливо. Компенсацию за легкомыслие матери, которая знала, что рожает слабоумного или убийцу, а все-таки родила. Инвалиды имеют право на вознаграждение. Если мать была такая дура. А убийцы разве не имеют?

У меня поплыло перед глазами. Сигарета была докурена. Надо идти пробовать спать. Я опустилась на корточки и вытащила следующую. Как лотерейный билет. И даже присмотрелась, нет ли на ней цифр.

– Если человек и имеет право быть нерожденным, – проговорила я, излишне артикулируя, как пьяная, – то предъявить это право он может, только явившись на свет.

– Все равно – что за безответственность рожать больного человека!

– Но болезнь не предскажешь.

– Предскажешь. Сейчас есть разные технологии.

Она смотрела на меня прямо, требовательно.

– Не знаю, что делать. Куда писать.

– А зачем вам писать?

– Ну, не исключено, что как-то можно помочь. Есть же какой-нибудь специальный комитет. На чье имя? Президенту, наверное, надо писать. Если не президенту – они же и читать не станут.

– Не знаю.

– А ты – поможешь?

– Уже, наверное, нет. Да и раньше.

– Но ручку дашь мне?

– Ручку – пожалуйста. – Я углубилась в карманы.

– Нет, ручку ребенка, нерожденного ребенка┘

Сумасшедшая с редким по нынешним временам именем Лиза выдумала собственную страну. Часами трудилась она, рисуя страну на карте со всеми подробностями, и часами разыгрывала в лицах, сама с собой, ни к кому не обращаясь, внешние сношения свой страны Извюлины с другими странами, иные из которых были сопредельными, иные весьма отдаленными. Были у ее страны и колонии. Все эти географические местности, существовавшие в ее воображении гораздо явнее прочих, которыми мы располагаем в действительности, носили странные названия – Анциферов, Длинный Берег, Остолопы. Мориарти называлось государство враждебное, стоявшее совершенно на других принципах, чем Извюлина.

Впрочем, ее карту почти нельзя было понять. На измятых листках теснились черточки и линии, наверняка то были нанесены ветки железных и автомобильных дорог, а может, каналы, реки, пустыни, степи и моря, лесостепи. Лиза шуршала бумажками, на которых намечались планы основных городов страны. Время от времени листочки терялись, использовались соседками на подтирку или просто рвались от ветхости – Лиза все время таскалась со своим архивом, распадающимся на сотни подробностей, – единодержавная властительница этого странного мира. Она объясняла мне принципы государственного устройства своего цветущего буйным цветом общества.

– Это рай на земле. Не будет голодных, не будет холодных, – бормотала она. Во рту у нее недоставало передних зубов. Рассказывали, ей выбил их муж. – Вообще не будет никакого угнетения. Люди передали всю власть умнейшим, а сами согласились подчиняться. Когда в 1632 году случилось перенаселение, многие граждане добровольно оскопили себя и убили своих младенцев. Тех несознательных граждан, которые этого не сделали, сознательные перерезали по одному, и население восстановилось в естественных пределах. Понятие рабства исчезло с лица земли, войн больше нет. Хотя в 1743 году, первого мая, стряслась демонстративная битва, показывающая, кто здесь хозяин, но битва прошла на духовном уровне.

Высокой степени систематизации фантастического бреда, которой она достигла в многолетних упражнениях, позавидовал бы любой мыслитель. Единственное отличие от мыслителя, способного создать подобное идеальное общество в мыслителевых трудах, было в том, что Лиза совершенно не отделяла свою выдумку от реальности и относилась к ней с чрезвычайной серьезностью, не допуская и мысли о шутке или аллегории. Сумасшедшие вообще чрезмерно серьезны.

– В стране нет никакого терроризма, потому что все граждане равномерно следят друг за другом и докладывают главному оракулу, а он провидит всех, и того, кто начинает считать собственное благо высшим по отношению к общественному, они убивают в постели.

Башни у нее на листках росли в обратную сторону, вообще же города были похожи один на другой.

– Смотри, как бы тебя не убили в постели! – вдруг предупредила она.

– Я не думаю, что мое благо выше любого другого, – поспешила отказаться я.

– Хорошо. Слушай. Люди отлично понимают друг друга, потому что все они клонированы с одного образца. Мужчины в Извюлине все голубоглазые и белокурые, женщины, напротив, темноглазые, и волосы у них черны, как смоль.

– Что же, и дети у них одинаковые рождаются?

– Дети у них не рождаются. Потому что люди обладают высокой степенью самосознания и стерилизуются в юном возрасте. Детей они выводят по образцу. Извюлина – самое справедливое государство, так как в нем сияют примеры демократии. Никто не ворует, потому что все предметы похожи один на другой: чашки, вилки, ножи – все выпускается по одному утвержденному образцу. Не встретишь никакой вещи, которая выглядела бы иначе, чем все другие вещи этого типа.

По-своему она рассуждала очень логично.

– А если кому-то вздумается самому слепить чашку?

Она даже рассмеялась моей наивности:

– Чашку не слепишь, они рождаются на конвейере. То, что ты слепишь, будет намного хуже той, которую ты получишь в любом магазине!

– А если мне нравится хуже?

– Ты умрешь.

– Все умрут.

– Они не умирают.

– Как это – не умирают?

– Они просто слагают свои полномочия и идут в реку топиться. Даже есть одна специальная речка, ее так и называют – речка Самоубийц. Когда человек чувствует, что слишком стар, чтобы выполнять возложенную на него обществом обязанность пить из чашки с конвейера, он сразу топится.

– И что же, часто происходят самоубийства?

– Совсем не часто, потому что все счастливы и хотят пожить подольше.

– А семьи? Вообще, есть ли там семьи?

– Семьи, конечно, есть: они составляются так – одна женщина, двое мужчин, один мужчина – двое женщин. Но каждый имеет выбор, что ему предпочесть. Однако если мужчина предпочитает трех женщин или одну, а женщина трех или одного мужчину, или если мужчина предпочитает мужчин, а женщина женщину, то они умирают.

– Идут топиться?

– Нет. Их убивают. В Извюлине самые лучшие принципы. Мориарти противостояли Извюлине, у них все было совсем не так. Я и сама долго думала, на чью сторону склониться. В Мориарти все рождались, как попало, и это не контролировалось. Государственный аппарат там отсутствовал. Никто ни за кем не следил, и постепенно все население переселилось в сумасшедшие дома, где некому стало их лечить и кормить. Но благоденствие Извюлины и ее внешняя политика задушили Мориарти. И тем лишили государство оружия массового поражения. Теперь там пустыня.

– Почему же пустыня?

– Потому что потом, когда Извюлина отобрала у Мориарти оружие, никто уже не мог справляться с таким числом сумасшедших, и пришлось всех убить.

– А есть ли в Извюлине искусства, науки, философия? Верят ли там в Бога?

– Каждый, как в Бога, верит в самого себя. Философия там есть, я тебе уже рассказала, – свобода и равенство.

– И братство?

– Братства нет: все же вышли из пробирки, и все одинаковые, какое же тут может быть братство?

– А может, как раз?

– Молчи и слушай. Там есть нечто лучшее, чем братство, – равенство, я же тебе говорю. Каждый может равномерно убить другого, в любой момент. То есть все свободны, кроме необходимых обязанностей: раз в неделю сообщать оракулу, что думает его сосед, вот и все. Для этого в каждой комнате установлены батареи центрального отопления┘

Я еще терзала ее какое-то время, но уже без пользы. Лиза заговаривалась и привирала что-то совсем странное:

– Свобода воплощена в этом государстве как постоянное право каждого на высказывание собственного мнения, но это мнение можно говорить не себе самому, а только кому-то другому или оракулу.

Не все было последовательно в ее рассказах, да и сами они по себе представляли странную смесь из известных и неизвестных утопий – Платона, Кампанеллы, Томаса Мора и всеобъемлющего Достоевского. Может быть, там было немного Оруэлла. Оригинальное во всем этом было только одно: бедная Лиза, кажется, ничего не читала.

Под конец разговора выяснилось, что оракул – человек, поставленный во главе сотни людей, и он тоже клонирован, но с образца совершенно иного, чем прочие мужчины и женщины, и он лучше – просто лучше, вот и все – по всем своим качествам, а они служат ему, совершенно подвластные его воле.

– Вроде как мы здесь все Юлии Павловны, – сказала Лиза и вздохнула. – Но ведь правда, на земле никогда не будет ничего лучшего? Если ты только начнешь об этом думать, ты сразу поймешь, что Извюлина – настоящий рай, это самая справедливая страна, и, как справедливая, она должна гарантировать мир на всей земле. Путем подчинения всех стран на планете, одной за другой. Непокорных порабощали оружием массового уничтожения. Так она установила сходный порядок везде. Только оракулы везде такие же, как в Извюлине, – она сама направляет их в самые отдаленные точки. И ты знаешь, – Лиза доверительно нагнулась ко мне, – я подозреваю, что оракул – это вообще не клон, а один и тот же человек. Да ведь так и есть!

Нет, я верю, что сумасшедших нужно запирать.