Марина Москвина.
Ученые говорили, что он поэт, а поэты считали, что он ученый.
Георгий Гачев. Портрет Марины Москвиной
Путешественники бывают разные. Я слышала о старике – за жизнь он не стронулся с места, нигде не бывал, ничего не видал, вдруг взял, поменял квартиру и переехал в другой подъезд.
– Зачем ты это сделал? – удивлялись его знакомые.
– Во мне проснулся цыган! – отвечал он им своевольно.
– А есть такой – Гачев Георгий Дмитриевич, – рассказывала я по радио всего-то 14 лет назад, – МЫСЛЕННЫЙ путешественник по земному шару.
Кого ни спросишь о нем, кто хоть раз увидел его своими глазами или книгу его попытался прочитать, всяк тебе ответит – этот Гачев весьма оригинальный субъект. Поэт Валентин Берестов рассказывал мне, что однажды осенью, гуляя по лесу, увидел такую картину: кто-то вверх ногами стоит на руках, и глаза его, говорил Берестов, бегают по листьям, как мыши. Это был Георгий Дмитриевич, поэт, философ, доктор филологических наук.
Первый раз я увидела его в Малеевке в Доме творчества писателей – из окна. Он шел по дорожке, причем с каждым шагом осенял себя крестом.
«Какой молодец, – подумала я, – это ж у него одновременно – и оздоровительное мероприятие, и вознесение хвалы Всевышнему, за то, что Бог вкупе с Литфондом забросил его зимой в Малеевку!»
Потом я наблюдала за ним в столовой. Георгий Дмитриевич на завтрак приходил утром, со всеми галантно раскланивался:
– Добрый вечер! Добрый вечер!..
На лыжах он двигался со скоростью если не света, то звука. И мой хороший приятель Бахнов Леня произнес, когда нас обогнал на лыжне Георгий Дмитриевич:
– Вот мчится Гачев, космогонический философ – как астероид!
Я говорю:
– Ого! А какие-нибудь книжки у него есть?
– Есть, записные и телефонные.
Он так сказал, потому что Гачева долго-долго не издавали. Ученые говорили, что он поэт, а литераторы, что ученый. Никто с легким сердцем не принимал его в свой стан. Тогда у всех издателей, наверно, крыша ехала, если им случайно попадала на стол рукопись Гачева. Редкий человек может взять и проглотить за один присест плод его раздумий. Во-первых, это фолианты по тысяче страниц, во-вторых, слишком сложные темы – по всем без исключения космогоническим вопросам. А в-третьих, всех смущал жанр, в котором работает Георгий Дмитриевич – жанр «жизнемысли».
Когда-то он отдельно писал – научный труд, а отдельно – дневник своей жизни. Потом они начали потихоньку перепутываться. Тогда Георгий Дмитриевич принялся различать их по цвету – научные мысли писал черной ручкой, а личные – синей. Синий он считает цветом души. Однажды ему с налету не удалось классифицировать свою мысль:
– Вроде затевается – из личной ситуации, к примеру, скандал с женой. Но я уже вижу, как это воспарит к самым разотвлеченным проблемам духа и отзовется в беседе с Кантом, Декартом, Монтенем. Ведь все едино, и ценишь каждое мгновение бытия!.. – делился со мной Георгий Дмитриевич, видимо, почуяв, что я его страстный единомышленник.
– Я 1929 года рождения. На мое поколение, – он говорил, – выпало много очарований и разочарований: легенды революции и Гражданской войны, иллюзии тридцатых годов, сталинские соколы и сталинские репрессии, и я – сын «врага народа» (мой отец – политэмигрант из Болгарии, соратник Георгия Димитрова, музыкант и философ), потом война, учеба, работа в колхозе, университет и комсомольская неоромантика, траур по смерти Сталина и разоблачение «культа личности», «оттепель», «застой», «перестройка»┘ – какой массаж Духу и потреба в труде Ума, – качал он головой. – Надо ж во всем разобраться – в путях истории и смысле жизни, и зачем я, и что делать?!
В тридцать три года Гачев, кандидат наук, с готовой докторской диссертацией, испытав, как он говорит, все хорошее и сладкое в жизни: и любовь, и культуру, и природу, и свободу творчества, только вот мира не повидал! – оставил Институт мировой литературы и ушел на флот.
В Одессе, матросом в черном пароходстве – сначала дневальным, потом рулевым – все надеялся: мать честная, вот шанс мир повидать! Ну, все, все кругом ходят в загранплавание!
– ┘И мне открыли короткую визу до Босфора – то есть в пределах Болгарии, куда я и так ездил, там у меня родные, и в Румынию. Боцман мне говорит: «Слушай, Жора, бросай это дело, какой тебе сармак – сунут тебя на утреш (маленький танкер), будешь рейсы делать Одесса–Констанца, четыре часа – непрерывные авралы и швартовы. В один рейс – один носок купишь, в другой рейс – другой носок!..»
Георгий Дмитриевич ходил на сухогрузе «Тула», возил помидоры с картошкой из Болгарии. На «Туле» был трюмным, отвечал за трюмы. Тут в нем опять проснулся интеллектуальный голод!
Тогда матрос первого класса Гачев (так и вижу эту картину) вразвалочку сошел на берег, как будто ждут его пятьсот Америк, вернулся в ИМЛИ (Институт мировой литературы). И поскольку ему так и не удалось пуститься путешествовать за границу телом, он изобрел для себя способ интеллектуальных путешествий – умом и воображением, при этом обнаруживая глубинный принцип каждого мира, шкалу ценностей, которая сказывается и в быту, и природе, и философии, и литературе. Он взялся исследовать, как он это называл, «КосмосА» притягательных для него стран. И этот исполинский труд, которому он отдал тридцать лет своей жизни, назвал «национальные образы мира».
– Выходит и дешево, и сердито, – радовался Георгий Дмитриевич. – Сижу себе в деревеньке своей Новоселки, обложусь книгами об Америке – и на несколько лет улетаю промышлять Новый свет: его природу, историю, поэзию и технику – рисую свой «Американский образ мира, или Америка глазами человека, который ее НЕ видел. Старосветские гадания об Новом свете». Говорят: «Правдоподобно угадал!» Всего получилось шестнадцать томов – большая фреска: Английский образ мира, Итальянский, Эллинский, Индийский, Французский, Германский, Еврейский, Китайский┘ Космос Ислама, Миросозерцание кочевника, земледельца и горца┘ Из наших бывших республик я описывал Космо-Психо-Логосы Грузии, Эстонии, Казахстана, Азербайджана┘ Этим я удовлетворял свою жажду путешествовать. Так участковый инспектор, который знает все на своем участке, но сцепление событий, целая картина от него ускользают. Зато опытный сыщик, облазивший умом разные ситуации и разные миры, буквально по считанным деталям моделирует комбинацию, из которой выглядывает сущность.
– Все есть путешествие: рождение, взросление, творчество, любовь, жизнь, смерть┘ – говорил мне Георгий Дмитриевич, когда я, спустя семь лет после нашей первой встречи в Малеевке, отважилась вступить с ним в учтивый разговор и записать эту беседу для моей передачи. – Можно путешествовать по разным наукам, переменить ментальную среду обитания. Вдруг я, гуманитарий, ощутил неодолимое влечение к естествознанию и тут же перебрался в Институт естествознания и техники, обосновался в секторе истории механики, физики и засел за трактат: «Эллин, итальянец, француз и германец – о воде», посвященный тому, как одна и та же реальность – ВОДА – видится глазами Архимеда, Стейвина, Галилея и Паскаля.
– Я вольный мыслитель, чем хочу, тем и занимаюсь, – говорил Георгий Дмитриевич, расцветая под моим восторженным взглядом. – У меня такой стиль: куда ни вхожу – подобно простодушному вольтеровскому Кандиду, наивному человеку, – всему удивляюсь. Таковы мои трактаты «Гуманитарный комментарий к физике и химии», «Евангелие от растений», «Дневник удивлений математике». Свежесть первых удивлений – это большая ценность. Когда материал тебе становится привычным, ты перестаешь замечать узловые вещи. Я, в общем, молчалив и мало общаюсь. Мои писания – это мои разговоры с возможным собеседником.
– А как же, – спрашиваю, – задушевные ваши собеседники Иммануил Кант и Рене Декарт?
Кто-то сказал, что Цицерон ему куда более близкий друг, чем сосед по лестничной клетке Вася┘
– «Зиму с Декартом» я сочинял зимой 1972–73 года, когда купил избу в Новоселках. И там, среди лесов и снегов, сладко совершал свое французское путешествие, лыжи взял с собой, тома Декарта. Печку топил, как и Декарт в Голландии: у печки ему пришло вот это озарение: «Cogito ergo sum», «Я мыслю, следовательно, существую». Как-то зашел ко мне сосед Устин Андреич Мазай, бывший председатель колхоза:
– Что это у тебя за книги тут навалены?
Я говорю: – Был такой Декарт, французский философ, хочу понять, о чем он мыслил.
– О чем? – говорит. – А я тебе скажу, о чем он мыслил.
– Да ну! – говорю.
– В охряпку!
– Как так?
– Да как бы бабу в охряпку! Об этом все думают. Хоть это французский мыслитель, хоть русский┘
– В самое яблочко угадал! – торжествовал Гачев. – Я бы и свой трактат с удовольствием назвал не монотонно – «Доктрина Декарта», а именно: «Декарт в охряпку»! Забористое русское слово, произведенное русским мужиком. Каждый в творчестве сублимирует свой эрос – с этими словами Георгий Дмитриевич преподнес мне собственную монографию «Русский эрос» с дарственной надписью: «Оставляю Русский эрос в компании с Мариной Москвиной – вместо себя».
– Каждый! – продолжал Гачев. – В том числе и Декарт. Он предпочитал прямо из сна переходить в мышление. Лежа в постели, брал бумагу и решал свои геометрические, математические задачи. Типично евразийский вид превращения природного в культурное. Вот он лежит – как бы в материнском лоне, из полусна к нему приходят мысленные видения. И он начинает записывать. Происходит перерастание природно-материнского в сыновне-мужское-интеллектуально-математическое творчество. В Америке такое невозможно. Американцу нужно сесть в машину, поехать в офис, там он будет порождать отвлеченные, совершенно неприродные, материальные мысли. Не сны! А жесткие компьютерные построения.
– А переписка Декарта с принцессой Елизаветой! – воскликнул Георгий Дмитриевич. – Даже умер-то он, бедняга, когда поехал к шведской королеве Кристине. Он стал знаменит, и королева пригласила преподавать ей его философию. А он соблазнился, тщеславен все-таки был. Из теплой Турени, из Франции отправился в Швецию, в мороз. Нет, чтобы из сна плавно переходить в свои мыслительные видения, Декарт должен был садиться в холодную карету, куда-то мчаться. Он полностью сменил свой космос.
В начале 80-х и Гачева стали звать переменить свой космос, уехать жить в Болгарию.
– В Болгарии был ренессанс, связанный с дочерью Живкова, ценившей культуру. И поскольку у меня отец из Болгарии, – рассказывал Георгий Дмитриевич, – мои доброхоты говорят: «Что ты живешь, света белого не видишь, сидишь в деревне, пишешь в стол. Брось! Приезжай! Ты будешь у нас в чести, мы откроем для тебя весь мир!» Я поехал посмотреть и совершенно обезумел от их непрерывных разговоров. Вся жизнь проходит в общении! Все дружат, все родные, встречаются: ай, Георгий! Чаши вина!.. А в России-то другого склада душа человека образуется – затворника, молчальника, сидит у себя и размышляет, созерцает. Я такой. А они свыклись к хоровой жизни. Поэтому я решил остаться. Тут я родился, тут мой язык, мое пространство. Снег – это моя религия. Там за снегом надо куда-то в горы лезть. А тут вышел и прямо на лыжи! Выбеливает! Здоровью моему полезен русский холод.
На лыжах мы встречались и в лесу Переделкина.
– Слышал, слышал, – говорил Георгий Дмитриевич, – как вы странствуете в Индии, в Японии, в Непале. Вы-то, Марина, путешествуете и телесно, а я – по большей части – ментально.
Как раз я читала его книгу «Образы Индии», там лейтмотивом проходят самые что ни на есть фантастические сообщения древнегреческого философа Страбона. И до того Георгий Дмитриевич колоритно их преподнес, я даже позавидовала.
Естественно, взявшись писать об Индии, чуть ли не первым делом я забрала у сына Сереги Страбона, подаренного ему в институте преподавателем истории культуры, и давай там выискивать приличествующие случаю цитаты. В конце концов я подумала, и кошке не возбраняется смотреть на короля: пусть мою повесть-странствие тоже украсит собою Страбон, не является же он личной собственностью многоуважаемого Георгия Дмитриевича!
И только решив отметить Страбона в библиографии, я вдруг замечаю коротенький текст на титульном листе: «Издательство благодарит Гачева Г.Д. за предоставление экземпляра книги, с которого осуществлено данное репринтное издание».
Увидимся на лыжне, в смущении расскажу вам эту историю, Георгий Дмитриевич, – подумала я.
┘Увидимся на небесной лыжне.
