Игорь Яркевич Скоро должна выйти из печати новая книга Игоря Яркевича «Жабы и бараны». Это книга эссе. О Ленине, о Сталине, о красоте, о самом для нас важном и не самом важном, обо всем. Некоторые эссе публиковались на страницах «Независимой газеты». Предлагаем читателям фрагмент из этой книги, два эссе, посвященные двум вождям – Сталину и Ленину. Тем более что завтра – день рождения Иосифа Виссарионовича.
Мой Сталин
Любой русский тиран, когда его видишь совсем близко, – обязательно что-то чеховское. Он или сам Чехов, или чеховский персонаж. Он или дядя Ваня, или доктор Астров, или Фирс, или Треплев, или сестра Ольга. По крайней мере, Раневская. А тирана нет. Есть только что-то чеховское. Поэтому он, как любой чеховский персонаж, будет долго говорить о своей неудавшейся жизни. О русской отсталости. О русской тоске. О том, как его не понимают семья и Россия. Как они его мучают своим непониманием. И как он тоже не понимает и тоже их мучает. И как, естественно, мучается сам от этого двойного непонимания. А как много он хотел сделать в жизни! И как мало сделал! Поэтому перед русским тираном достаточно быстро становится стыдно. Неудобно. За то, что такой рефлектирующий и совсем не садистский Чехов, или Треплев, или Раневская стал тираном. В том, что он тиран, он не виноват. Виноваты те миллионы людей, для которых он стал тираном. Которых он случайно замучил. Замучив, он их не сделал счастливыми. Но и не стал счастливее сам. Поэтому те миллионы, не сделав его счастливым, виноваты перед ним все-таки больше, чем он перед ними.
Сталин мог бы, даже с грузинским акцентом, органично произнести любой чеховский монолог. И сыграть любого чеховского персонажа. Или даже самого Чехова...
И Иван Грозный тоже.
И Малюта Скуратов.
И Петр Первый.
И Берия.
И маршал Жуков.
И Брежнев.
Вот Ленин – не знаю. Ленин вне литературы.
Путин – тоже не знаю. Тоже никак не идентифицируется в литературе.
Я Сталина не застал. К моему детству Сталина уже убрали. Сталин растворился в воздухе. Кто такой Сталин, приходилось спрашивать у родственников и сверстников. Сверстники знали не больше меня. Родственники знали больше, но скрывали.
Иногда на улицах пьяные кричали, что при Сталине был порядок. Потом они пели популярные советские песни. Потом успокаивались и засыпали.
Потом я узнал о Сталине больше.
Когда я узнал о Сталине больше, мне показалось, что Сталин был не прав.
Теперь я начинаю понимать, что Сталин был прав.
Не во всем.
Но в одном он был точно прав. В отношении советской литературы. Ее, конечно, нужно было беречь.
Она сберегла себя сама. Та, что успела появиться до Сталина и после Сталина. Но та, что появилась при Сталине, не сберегла.
Сталин был не промах. У него не было проблем со временем: Сталин был всегда рядом с литературой. Даже когда Сталин еще не родился. Он и сейчас тоже рядом с ней. Он знал все вперед и назад. Может быть, не все. Но про литературу знал все. И про писателей. Про всех. Знал не только про Горького, Шолохова, Фадеева, Алексея Толстого, Бабаевского, которые были непосредственно при нем. Знал про Бунина и Чехова, которые были до него. И про тех, которые были после Сталина, тоже знал. Про Дарью Донцову, например, знал все.
Чехов и Бунин – это тоже Сталин. Тоже советская литература. И Дарья Донцова – Сталин. Это все написал он. Мы просто не знали его возможностей. Он много успел. В Чехове, конечно, нет руководящей роли партии. Но зато есть гуманизм. И реализм. И лиризм. Есть и тот неповторимый советский стиль, когда слово полностью исчезает как слово и становится проходной пешкой идеологии. И у Дарьи Донцовой вроде бы тоже руководящей роли партии нет. Но гуманизм, реализм и лиризм есть. И отношение к слову как к тяжеловозу идеологии тоже есть. Все тот же Сталин. И никакой рынок ему не мешает. Только теперь это Сталин помолодевший и посвежевший, сделавший пластические операции на лице, вставивший новые зубы, узнавший всю силу рыночной экономики и поп-культуры.
Сталин успел написать много. Больше, чем казалось. Не только «Разгром», «Молодую гвардию», «Поднятую целину», «Петра Первого» и «Кавалера Золотой звезды». Он еще написал то, что до него и после него. И еще создал советского писателя – писателя на все времена.
У Сталина была стопроцентная писательская ментальность. Он был больше Пушкин, чем сам Пушкин. Он был готов убить на дуэли кого угодно. Он был больше Лермонтов, чем сам Лермонтов. Сталин был больше Байрон, чем Лермонтов. У Сталина было больше презрения к окружающему пространству, чем у Лермонтова с Байроном вместе взятых. Еще он лучше, чем Лермонтов, знал, кто герой нашего времени. Герой нашего времени – это он, Сталин, разочаровавшийся в людях и с грузинским акцентом читающий чеховский монолог. Он был больше Гоголь, чем сам Гоголь. Он бы мог сжечь не только второй том «Мертвых душ», но и весь мир. Он был больше Достоевский, чем сам Достоевский. Он знал лучше Достоевского, что красота спасет мир. И какая красота. Три красоты: красота советской литературы, красота коммунистической партии и красота советского народа. Он был больше Толстой, чем сам Толстой. Он бы лучше воевал в Севастополе. Он бы не отдал Софье Андреевне всей власти в доме, а посадил бы ее на двадцать пять лет в лагеря. Он сам был готов уйти из Кремля куда угодно. Он бы написал «Войну и мир» лучше. Короче, но лучше. И «Воскресение» лучше. А вот «Анну Каренину» он бы писать не стал. «Анна Каренина» Сталину не нравилась никогда.
Только одного писателя Сталин боялся – Чехова. Лучше Чехова он писать не мог.
Существующие писатели его не устраивали. Они не дотягивали до его представлений об идеальном советском писателе. И не очень хорошо писали. Даже если они писали хорошо, то они все равно писали плохо. За них все приходилось писать Сталину самому. Поэтому Сталин их иногда сажал. Иногда расстреливал. Но, в общем, относился к ним хорошо. Только он всегда ждал от них самого худшего. Что они, как Пушкин или Лермонтов, вызовут его или кого-нибудь из членов Политбюро на дуэль. Что они, как Гоголь, впадут в творческую депрессию или в религиозный экстаз и тогда сожгут все. Сначала сожгут свои незаконченные рукописи. Потом все свои написанные книги. Потом все книги других писателей. Потом подожгут Кремль. Что они, как Достоевский, станут верить в Бога и не будут верить в советскую власть. Что они, как Толстой из Ясной Поляны, уйдут из дома советской литературы и лично от него, от Сталина. Поэтому снова сажал и снова расстреливал, но потом все им прощал и снова относился хорошо.
У Сталина не было четких представлений об идеальном советском писателе. Сталин условно называл его социалистическим реалистом. Но только условно. Сталин сам точно не знал, каким советский писатель должен быть в идеале. Сталин над этим идеалом работал. Приблизительно Сталин знал, что он должен быть кем-то средним между Чеховым и Дарьей Донцовой. Что советский писатель – это не только реалист. Еще и лирик. И романтик. И гуманист. Религиозен, но без веры в Бога. Сексуален, но без секса. Слова «оргазм» не знает. Если даже знает, то спокойно обходится в сексе без оргазма. Все знает про любовь, но сам никого не любит. Умен, но ума совсем не чувствуется. Гомосексуалист, но гомосексуализм скрывает от всех, даже от себя. Педофил: это тем более скрывает. Живет довольно обеспеченной жизнью, почти гламурной, но в быту неприхотлив. Много видел и много знает, но ничего не помнит. Спортивный, но неуклюжий. Алкоголик, но не пьет. Философски настроен, но, в общем, философию наукой не считает. Авангардист, но от реализма, лиризма и гуманизма никуда не уходил. Постмодернист, но с постмодернизмом ничего общего иметь не хочет. Китаист, но китайцев считает узкоглазыми обезьянами. Японист, но путает харакири с камикадзе, а сакуру с Осакой. Индуист, но так и не может понять, зачем индусам так много богов. Англоман, но по-английски не знает ни слова. Галломан, но во Франции ни разу не был. Пироман, но боится разжечь костер. Киноман, но, в общем, кино ему не нравится. Театрал, но забыл, когда последний раз был в театре. Меломан, но музыкального слуха нет. Гурман, но ему абсолютно все равно что есть. И писать тоже может все – от стихов до детективов. Что в данный момент нужно. И все одинаково плохо. И в этом его главное достоинство. Потому что хороший писатель – не Сталин и вынужден писать хорошо. А Сталин этого не должен. Потому что он Сталин. Если к современной русской литературной попсе добавить Дэна Брауна и Чехова, то получится идеальный советский писатель. Сталин. Тот, ради которого все и было. И войны. И революции. И советская власть. И советский народ. Тот, за которого в тишине кремлевского кабинета Сталину приходилось писать «Молодую гвардию» и «Поднятую целину».
Если писатель проснулся в Сталине, то в писателе может проснуться Сталин. Тогда у писателя все будет хорошо. Тогда по его книгам снимут сериалы. Тогда его именем назовут на небе звезду. Тогда ему при жизни поставят памятник. Тогда все поймут, что он – именно тот писатель, которого ждали. Но сначала он должен разбудить в себе Сталина. Это не так сложно. Надо только побольше узнать о Сталине. Потом представить себя Сталиным. Потом еще раз представить. А потом уже все будет совсем просто. Потом уже Сталин проснется сам.
Мой Ленин
Советскую власть пока еще невозможно забыть.
От советской власти осталось еще очень много всего, что не дает забыть о советской власти.
Иначе ее давно бы уже забыли.
Прежде всего это экономия московского правительства на освещении московских улиц. Становится так же темно и неуютно, как было темно и неуютно при советской власти.
Еще футбол. Русские футболисты так же не умеют, как они не умели играть при советской власти.
Еще русский шоу-бизнес. Он так же в стороне от мирового шоу-бизнеса, как он был в стороне от него всегда.
Еще еда. В Москве при советской власти сложно было поесть. Сложно поесть и сейчас.
Еще остались Путин, Пушкин и православная церковь.
Еще осталось самое главное. Остался Ленин.
Свободолюбивый русский народ Ленина пожалел. Ленин жил, Ленин жив и, кажется, будет жить и дальше. Все памятники Ленину до сих пор стоят на своих местах. Остался, естественно, и Мавзолей. Мавзолей не снесут никогда. Но если снесут, то Мавзолей мне не жалко. Пусть с ним делают что хотят. Мне больше жалко бронепоезд, на котором Ленина после смерти привезли в Москву. Он тоже уцелел после конца советской власти и как ни в чем не бывало стоит на Павелецком вокзале.
В принципе, можно смело сносить все, что связано с Лениным. Все мавзолеи, все бронепоезды, все памятники и все Ленинские Горки. Это не страшно. Если Ленин будет нужен, то я всегда смогу помочь. Я очень хорошо Ленина помню и всегда смогу Ленина по памяти реконструировать.
Я помню Ленина самым разным. Я помню его во всех его возрастах, позах, статусах, ипостасях и физических состояниях. Я помню его библиофилом; Ленин любил читать книги. Помню меломаном; Ленин любил слушать музыку. Помню садистом; Ленин любил делать людям больно. Помню и то, что он любил больше книг, музыки и садизма, – революцию. Помню его Иисусом Христом. Порой Ленин говорил притчами, как Иисус Христос. Помню Буддой. С Лениным Россия была ближе к буддизму, чем бы она была близка к буддизму с самим Буддой. В Мавзолее Ленин лежал так же от всего отстраненно и самодостаточно, как Будда в медитации. Наверное, он таким же Буддой лежит там и сейчас. Просто я давно уже не был в Мавзолее. Помню его Магометом. Ленин часто бывал так же экзальтирован, как Магомет. Я помню его детство. Достаточно, в общем, традиционный русский ребенок. Неуклюжий, но симпатичный. Жесткий не по годам – поэтому педофилы обходили Ленина в его детстве стороной. Педофилы на Ленина не западали. Все мы в детстве, в общем, такие. Но Ленин уже тогда выделялся среди нас. Выделялся революцией, которая ждала его впереди. Я только не помню, был ли Ленин картавым уже и в детстве или картавить он стал уже потом. Помню его юность. Помню его скорбь после гибели брата. Помню его студентом. Помню его увлечение марксизмом. Мы все тогда были немного похожи на Ленина. Мы все тогда увлекались марксизмом. Мы все тогда немного картавили, рано лысели, носили бородки, мечтали свергнуть самодержавие и пели «Варшавянку». Помню его зрелым, состоявшимся мужчиной. Все зрелые, состоявшиеся мужчины думают о самоубийстве, поскольку они совсем иначе представляли жизнь. Кроме Ленина. Ленин не думал о самоубийстве. Ленин думал о революции. Я помню его в тюрьме и в ссылке. Помню его в эмиграции. Помню его возвращение в Россию. Помню ту ночь, когда революция наконец Ленина дождалась. Помню его в редакции «Правды». Помню на броневике. Помню в шалаше на озере Разлив. Помню с ладонью вперед на митингах. Помню с бревном на субботнике. Помню в первые годы молодой Советской республики. Помню во время переезда советского правительства из Петрограда в Москву. Помню резкие повороты его туловища в Кремле. Помню после покушения Каплан. Помню у карт продразверстки, фронтов Гражданской войны и у плана ГОЭЛРО. Помню в дни Крондштадтского мятежа. Помню в первые месяцы нэпа. Помню его споры с товарищами по партии и задушевные разговоры с друзьями. Помню его рядом с Крупской, с Инессой Арманд, с Мартовым, с Гербертом Уэллсом, с ходоками. Помню его очень сложные отношения с Троцким, со Сталиным, с Горьким, с меньшевиками и эсерами. Помню его с бородой. Помню без бороды. Помню его в кепке. Помню и без кепки. Я помню его спокойным и сосредоточенным. Помню чем-то внезапно встревоженным. Помню удовлетворенным. Помню неудовлетворенным. Помню его смертельную болезнь. Помню его глубокий маразм и сумасшедшие глаза перед смертью. Помню его смерть. Помню его трансформации везде, где он был после смерти. А после смерти он был везде. И везде я его помню.
Я знаю, что категорически нельзя делать с Лениным: Ленина нельзя цитировать. Ленина надо читать целиком, не разменивая Ленина на цитаты. Ленин – это поток сознания. Как «Улисс» Джойса. И метафора. Как любая метафора у Пушкина. Плюс иероглиф. Как любой иероглиф у китайцев или японцев. Поток сознания нельзя разлагать на капли, то есть на слова. Метафору нельзя вырывать из контекста. На иероглиф, как на красоту, надо смотреть восхищенно со стороны, не думая о его бытовой утилизации. Бытовой утилизацией Ленина стала советская идеология. Иероглифом нельзя вытирать ж... или заворачивать в него рыбу. И Лениным нельзя было вытирать ж... советской идеологии. И заворачивать в него рыбу советской идеологии тоже было нельзя. Поэтому цитаты из Ленина превратили Ленина из поэта в идиота. В провинциального афориста. Я помню одну такую цитату. Она висела у меня в Историко-архивном институте. Там было написано: «Архивы – это политика». Это, конечно, не про архивы. И не про политику. Это про что-то совсем другое. Про все что угодно. Это иероглиф и метафора в одном лице и в чистом виде. Как и все другие вырванные из Ленина цитаты, которые тоже поток, иероглиф и метафора и которые никогда нельзя понимать буквально. Еще была цитата про кино. И про электрификацию. Цитат было много. От них шла зеленая смертельная тоска. Цитаты губили Ленина как автора потока сознания, как писателя метафор и как художника иероглифов. Но есть у Ленина то, что нельзя уничтожить никаким цитированием. Нельзя уничтожить великий ленинский поток сознания – революцию. Великую ленинскую метафору – советскую власть. Великий ленинский иероглиф – КПСС. Мы их никогда не поймем и не разгадаем. Как не разгадаем и самого Ленина, которого остается все меньше и меньше. Но это не страшно. Ленин не исчезнет. Я Ленина помню. Ленин всегда во мне и со мной. Я смогу Ленина восстановить.
Но только разменивать Ленина на цитаты я уже больше не позволю. За цитирование Ленина я буду наказывать строго и беспощадно. Наказывать следующим образом: я и сам Ленина навсегда забуду, и не дам его вспомнить уже никому.
