С одной лишь пикою в руках

Маршала Тимошенко Шестерин видел впервые. Рослый, на голову выше других, он неприязненно глянул на вошедшего Фалалеева.

– Читайте, – протянул он Фалалееву текст перехвата.

Фон Бок, взбудораживший фронтовой КП, полковнику Шестерину был неизвестен. На исходе первого года войны комсостав его, Шестерина, уровня, тактически повзрослев, пребывал в неведении относительно личных достоинств генералов вермахта, его оперативного потенциала, да и особого интереса к ним не испытывал.

Фон Бок приоткрылся, когда Тимошенко получил трофейную карту немецкого Генштаба. Фон Бок – это вероломство, понял маршал. Вероломство у немцев в крови, дружба с Германией невозможна, из века в век приносит она своим союзникам несчастья. И святая душа не снесет вероломства, а Тимошенко не кроткого нрава. «У меня на каждого большого фрица объективка»,– делился с ним Жуков. Жуков называл немцев «фрицами», Тимошенко – «геносами».

Тимошенко занялся этим всерьез, фон Бок стал входить в его жизнь... Фон Бок, нареченный Федором, не любил это русское имя, своего первенца назвал Фридрихом, воспитывал его в спартанском духе. А Фридрих с детских лет увлекся вышиванием. Гимнастика, зимние купания, навыки краткой, выразительной речи, собрания, посвященные величию Германии, подвигам арийцев, не могли отвлечь его от Востока, колыбели древнего искусства. Посещение Рейнского собора, стены которого в Первую мировую осаждала дивизия фон Бока-старшего, отец и сын сопроводили закупкой шампанского для застолий в семейном кругу. В Компьенском лесу они позировали на фоне знаменитого вагона, где была унижена и опозорена и вновь обрела славу великая Германия...

Ныне фон Бок знакомит сына с Украиной. Под Гадячем они побывали в бывшем пионерском лагере имени летчика Леваневского, полицай-переводчик водил их по хохлацким мазанкам, помогал организовать – так это называлось у немцев – сарафаны, кокошники, рубахи с образцами вышивки... (А в 30-е годы над пионерским лагерем под Гадячем шефствовал кавкорпус Тимошенко...)

Запрос фон Бока усилить его Четвертым воздушным флотом Тимошенко воспринял не так, как воспылавшие желанием сорвать зло на подвернувшемся Фалалееве. Впервые за год войны фон Бок не превосходит его в живой силе, в артиллерии и танках, только в авиации. Впервые они противостоят почти на равных... С наступлением он его упредил, а кто начинает атаку, как говорится, уже наполовину победил... И когда он пошел и справа, и слева, фон Бок, почувствовал Тимошенко, получив перехват, дрогнул. Как в ноябре под Москвой... Старый лис страхуется, запросив – каков запрос! – Четвертый флот Рихтгофена. Усиливает себя там, где и без того силен.

Дискутировать об этом? Рассуждать, устраивать базар?.. Строгать авиаторов?.. На «ишаках» далеко не уедешь, на «чайках» далеко не улетишь, острят авиаторы.

«Шапошников сошел, – вспомнил Тимошенко злой шепоток Клима. – Харьков возьмешь?» Ответственность, от которой невозможно избавиться...

– Геть витселя! – шуганул он с провода какого-то разгильдяя. – Что принес? – встретил он вошедшего оперативника. Дочитывая на ходу, без очков, сводку, генерал вручил листок Баграмяну.

– Побудьте на трубке! – сказал ему Баграмян, принуждая себя не смотреть на шрам генерала, и стал переносить свежие данные на карту главкома. Карту на сдвинутых столах придавливали коробы полевых телефонов, концы ее не свисали.

«Андреевка», – прочел Шестерин по губам старательного Баграмяна. Маршал бодливо склонил над столом бритую голову с торчащими седыми волосками, желание и невозможность объять необъятное гнули его.

Отход противника – его слабость? Маневр? Последует контрудар? Или же фон Бок, отступая, выигрывает время? Ради чего?..

– Не могу вас разгадать: вы докладываете, что есть в действительности? – расспрашивал Тимошенко очередного абонента, по крупицам восполняя вечный дефицит информации. – Или же это Жюль Верн? Что будет когда-то?.. Вам же русским языком говорено: не ховайтесь по хатам, отрывайте тощие зады и наращивайте, наращивайте, пока противник не очухался и несет потери... В крайнем случае оставьте, как наметили, предупредив войска о готовности встретить и отбить атаки...

– Кузьма, мать твою! – в сердцах выразился маршал. – Я же тебя из ямы вытащил, вот не напрасно ли?.. А то!.. Дай свое место!.. Долгонько же ты, друг ситный, добираешься до переднего края, не имея корпусного звена, долгонько! – с горечью выговаривал Кузьме.

– Как на тебя выхожу, так тебя нет, как тебя требую, ты испаряешься... Пойми наконец: противник ищет решения своим упорством сбить темп наступления, самотеком наступление не идет, оно захлебнется, руководить – это тебе не в какую сторону портянку заворачивать! Руководить надо выбрасыванием ваших командиров и помощников на ответственные участки... И в кошки-мышки со мной не играй, я тебя насквозь вижу, выгадываешь, ждешь удобный момент для доклада... Не будет у тебя докладов в масть, не будет!.. Чья уловка?.. Какая уловка фон Бока?.. Требую беспрекословного выполнения! Никаких потерь и уныния! Не вибрируй, мозги людям не засирай, та яма по тебе плачет, командарм Подлас!..

Публичная порка Подласа как бы уравнивала наземников и авиаторов, снижала накал страстей в учительской с портретами писателей, расписанием уроков, с ромашкой полотняного абажура. Патлатый генерал, ближе других стоявший к двери, неожиданно оглянулся на Шестерина и подмигнул ему: дескать, не робей, авиация, еще повоюем...

Покончив с Подласом, Тимошенко потребовал Бобкина.

Генералы единообразным движением голов проводили начальника связи, покинувшего КП... Персонально ни к кому из них Тимошенко не обращался, дело имел только с Баграмяном... Андреевка, которую Шестерин прочел по губам начальника штаба, была, должно быть, другой Андреевкой, не Краматорского поля...

«Ну же, товарищ генерал!» – понуждал Шестерин медлившего Фалалеева.

– Гордов! – Баграмян, упреждая авиатора, протянул главкому трубку.

– Василий Николаевич! – распрямил спину, потянулся вскинутой рукой к абажуру и слегка откинул голову назад Тимошенко, сбрасывая усталость. – Военный совет видит в тебе закоперщика наступления, получившего высокую оценку Верховного, ты в курсе? Очень высокую... Гордов, говорю, стахановец нашего фронта, который первым вломится в Харьков, Никита Сергеевич рядом (импровизировал он под общее одобрение), он подтверждает... Все твои запросы по авиации, горючему, боеприпасам обеспечены из моего резерва... Липцы – трамплин, на нем можно отличиться, как никогда... Ждем!..

Фалалеев наконец выбрал момент.

– Товарищ маршал, полковник Шестерин...

– Кадры побоку! – осадил его Тимошенко.

«Побоку!» – мысленно поддакнул ему Шестерин.

– Данные разведки – Андреевка–Краматорск, – доверительно пояснил Фалалеев.

– Твоя Андреевка? – глянул главком в сторону двери.

– Моя, – шагнул вперед Шестерин с папкой в руке.

Полковое ЧП, перебои с горючим, переброска «Илов» – вон из головы.

Рычагов и Коробков непрошено и безучастно встали между ними. Шестерин о них, естественно, не заикнется. Как молчат о прошлом эти генералы, решающие судьбу фронта...

– Где? – спросил Тимошенко, обращаясь к карте.

– Вот! – показал Шестерин.

Название «Андреевка» было напечатано не параллельно обрезу листа, а под углом, наискосок. Тимошенко склонился, неловко изогнув шею, губы его шевелились. Сколько на свете Андреевок?..

(«...Я здесь одна из Малороссии», – сказала Нургаиль, его новая знакомая, переводя после танца дыхание и насмешливо посматривая на кавалеров-военных, наперед зная их бормотания: ее странная улыбка, нездешний разрез глаз... «А я – из Молдавии», – в тон ей представился он, удивляясь легкости пошедшего объяснения, желанного и рискованного, риском и привлекательного. «Я – из Андреевки», – уточнила она осторожно, подчеркивая и почему-то оберегая подробность неполного с ним совпадения, усматривая в ней особый смысл. «А я – из Фурманки», – продолжил он, не понимая, о чем, собственно, они толкуют, забавляясь этой непонятностью. Не слова, а предчувствия сближали их, предчувствия неизбежного.

Она протянула ему шершавую ладошку, блеском насмешливо-смелых глаз отмечая румянец, обдавший его сухие щеки.

Через два дня они расписались, через год Нургаиль, оставив ему трехмесячную Катю, скрылась, бежала – то ли, как говорили одни, в Польшу, то ли в свою неведомых земель Андреевку, чтобы вот так, уже не в первый раз внезапно являться в мыслях, озадачивая и волнуя, как в первую встречу в Доме культуры, частично объясненную оставленной ею запиской: «Так нагадала цыганка».)

Схватив суть дела, он прервал Шестерина:

– Кто разведал? Чей доклад?

– На задание ходил сержант Панкратов...

– Сержант? – переспросил Тимошенко.

– Старший сержант, – подтвердил Фалалеев, зная, что это будет приятно маршалу. – Лучший разведчик дивизии... Между прочим, разведку выполнял на «Эр-пятом», – добавил он, скорее для генералов-наземников: – Не угодно ли? Старый конь борозды не испортит...

– Нашли, чем хвалиться! – сказал Тимошенко и затребовал штаб Южного фронта.

– «Первый» отсутствует, «второй» на месте, – отчеканила услышанная всеми телефонистка с готовностью обеспечить сколь угодно быстрое переключение.

– Нужен «первый», – повторил Тимошенко «второму», генерал-лейтенанту Антонову.

– Провод с «первым» под огнем, связь отсутствует, – сказал Антонов.

– Вы-то в курсе? Владеете обстановкой? – спросил Тимошенко, жестом приобщая Баграмяна и Фалалеева к разговору.

В марте, когда Ставка если не четвертовала его, то уполовинила, генерал Антонов, начальник штаба Южного фронта, занимавшего в замысле определенное место, тоже находился в Москве и – выжидал... («Черноглазый поляк и доцент, – как аттестует Антонова Семен Буденный. – Птичка-невеличка, до Ставки Антонову, то есть до Кремля, – как до Луны».) В бытность наркомом Тимошенко ему способствовал, да, видно, не на ту лошадку ставил...

– Да! – сказал Антонов. – Вполне!

– Вы докладывали, что противник стягивает резервы к Андреевке единственно ради Маяков. Вот этот документ, у меня перед глазами...

– Дальнобойная артиллерия прикрывалась Маяковским лесом и лупила нещадно. Наш расчет был на внезапность...

– Что оттяпали? Говорите честно, генерал!

– Два стрелковых полка, треть комплекта, три танковые бригады по пять-шесть единиц...

– Самовольно прихватили и ухайдакали не за понюх табаку...

– Частная операция под Маяками прекращена, и в данный момент...

– Преступно начатая! – прервал Тимошенко Антонова. – Преступно! – уверял он себя и командный пункт в том, что угроза с юга вызвана Маяками. Одно это хотел он сказать, никем и ни в чем не только не обвиненный, но и не заподозренный. Срабатывал инстинкт, развитый с годами, сказывалась привычка оглянуться, не готовится ли удар сзади...

– Бобкина! – перехватил он мелькнувшего в дверях начальника связи. – «Кукурузник», вестовой... любыми средствами... Если забыли Григорьева, могу напомнить. – Начальник связи Западного фронта генерал Григорьев, как и комфронта Павлов, другие июльцы вплетались в его речь непрошено...

– Самовольная затея с Маяками, – продолжал Тимошенко, не смягчая тона, – преступна! Проверка на месте показала, что связь с Маяками была устойчивой, за что будет спрошено, невзирая на лица. Теперь, есть данные, что в районе Андреевка–Краматорск Клейст скрытно собрал танковый кулак. Достоверно ли это?

Антонов ответил эпически:

– Крах под Ростовом лишил Эвальда фон Клейста покоя и сна...

Сказать Антонов умеет.

– Если Клейст и стягивает силы, – добавил он, – то для прорыва на восток, по оси Ворошиловград–Ростов... Ростов сидит у Клейста в печенках.

– До связи! – отпустил Антонова главком и обвел тяжелым взглядом усомнившихся, не находя, на ком остановиться... А нужнее всего был ему Бобкин. Слишком долго он молчит... Чтобы не терять надежды, главком от приказания: «Представить!» – воздерживался... Разбиты ли вместе с Кохом основные силы? Или фон Бок упорствует, чтобы его отвлечь?.. Безоглядный порыв рискован, с другой стороны, потеря темпа укрепляет оборону... Момент завершающего удара – великая тайна, разгадать ее трудно, тут порой все решает чутье, интуиция...

Бобкина нет, командный пункт в сомнениях.

(...В субботу, 21 июня, Тимошенко разыскал генерала армии Павлова на спектакле московского театра, дававшего в Минске «Свадьбу в Малиновке». Павлов говорил с ним из кабинета директора театра. «Знаешь, где зарылся и таится фон Бок?» – спросил он о фельдмаршале, лишенном по вмешательству Гитлера стопроцентного шанса стать победителем Дюнкерка и, понятное дело, уязвленном этим. «По нашим данным – в Осице...» – «А как переводится фамилия «фон Бок»? – В его скудной информации о фельдмаршале было нечто успокоительное, ему хотелось, чтобы Павлов это почувствовал. – «Козел!» И он с удовольствием пересказал шутку товарища Сталина: «Не пустим этого козла в наш советский огород!» – «Не пустим, товарищ маршал Советского Союза! – с готовностью отозвался Павлов. – Да он и сам не сунется. Я на партактиве округа получил записку и прямо ответил: «Гитлер спит и видит Черчилля на коленях, сейчас его главная цель – Англия!..»)

– Гордов! – объявил Баграмян, дугообразным движением вознося трубку дальнего от Тимошенко телефона. Маршал порывисто ее принял.

– Липцы накрылись, – не в слуховую мембрану, не в ухо – в душу ему ударил незнакомый голос.

– Гордов? – переспросил он, отставляя трубку, удивленно на нее глядя и снова прикладывая к уху.

– Я, – подтвердил генерал.

– Стоять, Гордов!

– Слушаюсь, – покорно отвечал Гордов. – Как Бобкин? – спросил он, чтобы не молчать.

– Оседлал Красноград!

– Я выбит из седла.

– В стремя, Гордов!

– Семен Константинович! – покаянно, по имени-отчеству воззвал Гордов. – Положил всё... Тройное превосходство, небо черно. Штурмовики, которых я требовал, подсуропили, ударили по своим...

– По своим?! – метнул взгляд на Фалалеева Тимошенко. – Сколько?

– Убыль?.. Не знаю...

– Стоять, генерал, стоять, – твердил главком потерянно и бодро. (Как прошлой осенью под Смоленском, в порыве самообмана уверял в письме себя и десятилетнего сына, – «дела мои идут хорошо, луплю «геносов» по всем правилам, их делается все меньше, скоро мы их, подлецов, погоним обратно к себе...» Поскребышев дал ему знать, что он уже не нарком, и соединил с Верховным. Никаких объяснений. Подавленный, не ведая, что его ждет завтра, внимал он замыслу Сталина, ставшего наркомом, организовать фланговые контрудары, усиленные кавалерией, против танков Гота и Гудериана. Мужество – умение в полной мере владеть своими чувствами и способностями в момент грозной опасности – ему изменило, он соглашался, поддакивал, одобрял...)

– Брошу все, всю наличность, – убеждал Тимошенко Гордова, веря и не веря во «всю наличность», уповая почему-то на соседа справа: может быть, он, Голиков, его поддержит... Резервы самого Тимошенко были исчерпаны.

Не в марте, в Ставке, и не 12 мая, когда артподготовка всколыхнула фронт и штаб замер до первых донесений, а потом заговорил, приветствуя удачные удары Гордова и прорыв Бобкина, – а сегодня, 17, сейчас все решалось.

Догадка вдруг и некстати осенила главкома: фон Бок, смертная его вражда, фашист и оккупант, самый прусский генерал из всех немецких генералов, побуждаем тем же чувством реванша, что и он, выходец из народа, маршал Советского Союза...

Генерал-артиллерист, склонив голову набок, произнес:

– Нас сносит по течению...

– Экипажи закисли, – кашлянул танкист. – Перепрели...

– Месть – это блюдо, которое подается в холодном виде, – изрек патлатый генерал.

– Война – поприще обмана, – высказался молчаливый начхим. – Кто кого объегорит. Если противник силен – уклоняйся.

– Делай, что начал! – стоял на своем Баграмян, сверкая белками глаз.

– Командира танкового корпуса! – потребовал Тимошенко.

– В войсках, – сказал начопер.

– Зама! Имя-отчество! И – на связь!..

В первые дни наступления он тяготился этим КП в школе, его влек к себе передний край... видеть, слышать движение войск, боевые порядки в небе... Успех Гордова, прорыв Бобкина удержали его в учительской. Портреты классиков, расписание занятий, – столбиком, по дням недели, – напоминали Москву, кабинет на Знаменке. Уютная комната отдыха, вид на внутренний дворик, огражденный от посторонних глаз, ухоженные клумбы – радость возвращения предвещала ему сельская учительская...

– Где начальник связи?

– Рыщет за Бобкиным.

– Никита Сергеевич?

– Прихворнул.

– Хорошо, Гуров?

– Отбыл к Бобкину...

Полковник Шестерин, ужаснувшись штурмовиков, им же благословленных и настропаленных и слепо ахнувших фугасками по своим, не сводил с Тимошенко глаз. Что он за это схлопочет, его не страшило, дивизия ему была не нужна: Тимошенко, пресекая разброд, гнул свое, забыв про Андреевку. Зам Кузьмина, который ему нужен, это обгорелый танкист, его сосед по палате, очарованный подзалетевшей медсестрой Клавдией... Желая как-то поспособствовать главкому, полковник лихорадочно вспоминал фамилию танкиста.

– Султан Каримов! – упредил его Баграмян. – Зам Кузьмина. Отчества у башкир нет. На проводе!

– Фалалеев здесь, Хрущев болен, – перечислял Тимошенко членов Военного совета...

(Жуков на Халхин-Голе, ничьих советов не ожидая, исполненный готовности перейти Рубикон и чуя верховную волю, бросил на захваченный японцами Баин-Цаган танки со степного марша, одни, без пехоты, танки, и, всех их там положив, победил. И он, верный генсеку, брал Выборг лобовым ударом: новый мир без жертв не утвердится... А когда он, не вдаваясь в объяснения, перенес наступление с 10 мая на 12-е, верный человек украдкой шепнул ему: «Селиванов сказал: «Мы не всем маршалам доверяем...» Дословно: «Не всем...»)

– Султан! – приветствовал маршал Тимошенко танкиста. – Какое имя и какая слышимость, а? Как в «Волге-Волге», возьми, говорит, трубку, говорить буду!..

Взвинченный, держа командный пункт в руках, он еще пошучивал...

Он не знал, что несколько часов назад танковые корпуса фон Клейста, тайно сосредоточенные, надежно прикрытые, брошены фон Боком не на восток, не по оси Ворошиловград–Ростов-на-Дону, как уверял себя и других генерал Антонов, а на север, на беззащитные Изюм и Барвенково...

– Узнаешь, Султан? – говорил Тимошенко. – Работаю открытым текстом, где наша не пропадала, – сделал он над картой размашистый жест отвержения, ни с чем не считаясь. (И впрямь, танковый таран с юга уже разнес полевой штаб Бобкина, смертельно его ранив; он звал в беспамятстве сыночка Гришу, реку Орель, стоянку князя Игоря...)

– Готов, Бронетанковая академия имени товарища Сталина, ведь так? Знаю эти кадры, прекрасный народ!.. Готов, говорю, Султан? Тогда – по коням! Жарь, ядрена вошь! – Это звучало, как самурайский призыв: «Вперед, хотя бы с одной лишь пикой в руках!» – И опрокинь фон Бока! Первому экипажу в Харькове – Героя!..

– Что, генерал Фалалеев? Дурного гонца Шестерина – комдивом? Минуя военный отдел ЦК?.. Да я командармов скидывал, не спросясь, – с безоглядностью всесильного одиночества гремел Тимошенко. – Решено и подписано, полковник! Поздравляю! Всею наличностью – на подмогу Гордову!

...Фридрих фон Бок перед отлетом домой зашел в штаб за посылками с образцами украинского шитья. Фон Бок-старший, стоя над картой сражения, воскликнул: «Русский Иван обезумел – он продолжает наступать!» – Улыбка кривила его безгубый рот.