Александр Михайловский 14.03.03. Захожу вчера в палату 216 и вижу – лежит отец с закрытыми глазами, не шелохнется. У меня – сердце в пятки: а вдруг умер? Тихо подхожу, вглядываюсь – дышит. Сразу отлегло. Начал принесенные вещи доставать – кефир там, йогурт, воду. Он глаза открывает и говорит: мы тут с Ирой деньги растеряли, посмотри-ка вон там под ножкой стола, вон-вон! Я смотрю, а там скрученная газета, чтобы стол не качался. Все началось с того, что накануне у него из тумбочки пропали куда-то деньги, которые мы оставляем на услуги нянек и медсестер. Ира, сестра моя, со свойственным ей вниманием к деньгам долго допытывалась у бедного дедушки (мы его дедушкой зовем: четверо внуков все-таки), куда они могли деться. Ну, вот он и зациклился. Я перевел разговор на другую тему. Достал газеты, поговорили о футболе, о ЦСКА, как обычно. Потом я позвал медсестру Надю, и она помогла мне его обмыть, переодеть и поменять постель. Хорошая такая тетка. Дал ей денег с радостью и попросил не забывать дедушку, если что. Позже, когда стали прощаться, у него слезы в глазах. Я говорю: да что ты, пап, еще увидимся, и по щеке его погладил. И так жалко стало. Но чувства, что вижу в последний раз, никакого не было. Вечером позвонила Ира узнать, как там дела, и сказала, что завтра пойти в больницу не сможет – болит рука. Так что сегодня я опять туда.
15.03.03. Вчера отец был как-то особенно неадекватен. То ли потому, что я пришел рано и он еще с ночи не оклемался, то ли уж я не знаю, почему. После всех процедур – подмывания, смены подгузника и т.п. – перешли к ритуалу беседы. Он говорит, а в какой школе Федор сейчас учится? Я – Федор? Он – да, Федор. Федору еще 4 лет нету, пап, он только в детский сад ходит. Он – да? И вижу: слезы у него на глазах. Кое-как замяли. Дальше говорю – завтра Ира придет, суббота завтра. Он – как, уже суббота? И опять в слезы. А я еще сдуру прибавил, что мы с Федором на дачу поедем, тут уж он прямо зарыдал и говорит: купи какую-нибудь конфетку, и пусть Федор передаст бабушке Тоне от меня посылку. На этом месте я сам чуть было не заплакал. Быстро с ним попрощался и пошел. Не могу. Так весь день и думал о нем. Но все равно есть какое-то облегчение после этих визитов в больницу. Первое – он жив и сегодня не умрет. Второе – не знаю даже как сказать: чувство выполненного долга, что ли. Эх, папа, папа. Кто бы мог представить, что ты так умирать будешь? Смерть так попирает все героическое и мужественное, так возвращает человека туда, откуда он взялся, в слезы, в пеленки, в собственные испражнения, только все это уже не жизнью пахнет, а разложением, распадом, самым окончательным концом. Поэтому так страшно и сиротливо.
17.03.03. По ночам полыхает такая лунища! Просовывает свою морду сквозь жалюзи и занавески. Спать как-то тревожно, но и сладко. Под одеялом иллюзия спасения от всех неприятностей. Кончился викенд, съездили с Федянькой на дачу к Тонечке. Пособачились добродушно так с ней по традиции. Я ей слово, она мне – десять. Спарринг такой. Для поддержания тонуса. Погуляли с Федей на «нашиной» речке, посмотрели на рыбаков, которые еще не «провалились» под лед, а сидят, не двигаясь, в капюшонах, как монахи францисканцы на молитве. Для красоты написал. На самом деле они двигаются – сверлят лунки, курят, дергают свои удочки-мормышки. Федя со всеми здоровался и заводил светскую беседу. Смотрел на пойманных рыбок. По-моему, сейчас его главная мечта – вырасти и стать рыбаком. Потом катались на санках. Потом много обедали. Потом спали. Было животное счастье. Возились в кровати. Рассказывал ему очередную сказку про смелого мальчика Федора, маленького, но очень большого, и про его заклятого врага Червяченку. В общем, все было хорошо, но к концу Федя и меня достал. В нем столько энергии! И ему все время требуется аудитория, хоть один зритель. Даже в туалете от него не скроешься. Привез в Москву и сдал мамке Кью. Сегодня иду к отцу.
19.03.03. Не знаю, с чего начать: цепь неприятностей. Нет, с отцом – тьфу-тьфу – пока по-прежнему. Был у него. Он «гнал», как всегда, но к этому уже привыкаешь. А вот после больницы я встретился с Кью и, проговорив минут пять, мы успели поссориться! Сразу тяжело стало на душе, там более что ссора была столь неожиданной и глупой. Было это позавчера. Вчера утром я провел занятие в институте и, выйдя на улицу, понял, что заболеваю – ни на что нет сил. Приплелся домой, сел перед телевизором в кресло и так просидел до ночи. Ночью проснулся от боли в груди. Верхняя часть правого легкого свербила. Начал кашлять. Да так и кашлял полночи. Выпил аспирин, сделал компресс из водки, закинулся дедушкиным тазепамом и под утро заснул. Сейчас сижу с больной головой, стараюсь лишний раз не кашлять, чтобы не болела грудь. Жалко себя. И болеть сейчас долго никак нельзя – а вдруг с отцом случится. Когда медсестра Надя его последний раз обтирала – голого, измазанного собственными испражнениями, с потрескавшейся высохшей кожей на ногах, увядшими гениталиями, откуда, собственно, я и появился на свет, – мне было так тяжело, что и не передать словами. Боже, как страшна смерть. Нужно много сил и здоровья, чтобы пережить смерть близкого человека┘ Только что позвонила Кью. Поговорили с ней, потом с Федором – и стало легче на душе. Так хорошо, когда ты не в ссоре. Зачем мы друг друга мучаем?
21.03.03. Дико болею. Два дня была температура. Что-то тяжелое у меня, не обычная простуда. В полубредовом состоянии смотрел позавчера телевизор и услышал инфу, что из Азии на нас выдвинулась какая-то смертельная пневмония, против которой нет приема. Я струхнул так, что всю ночь снились ужасы на эту тему. А тут еще война в Ираке началась, всеобщая депрессия по этому поводу, ну просто жуть какая-то! Должен был сегодня в больницу ехать – не смог. Попросил сына Лёшку. Нужно отсидеться. А то у меня всегда так бывает: к вечеру заболел, нажрался таблеток, а наутро уже побежал куда-то. А вот отец болел ритуально, как и все остальное делал, он ложился, брал «детектив», принимал скорбный вид и недельку вылеживал. Не работал при этом и всем по телефону сообщал о своей болезни, подробно описывая симптомы. И это, я думаю, помогало ему в результате выздороветь. Все он делал правильно. Вчера вечером, когда по всем телевизионным каналам бубнили об Ираке, я включил «Культуру» и смотрел балет. Смотрел и вспоминал, каким балетоманом был в молодости отец. Кипы театральных программок хранились у нас потом долгие годы. Со всякими его надписями и комментариями на них, рядом с фотографиями балерин. Мне это казалось на редкость скучным зрелищем – балет. Да, если говорить честно, и сейчас так кажется: претенциозное, вычурное какое-то искусство. Почему его любил отец? Тоже загадка, как и то, что он занимался всю жизнь поэзией, будучи невероятно практичным и рассудочным человеком. Вот его любовь к футболу я абсолютно понимаю. Там страсть, эмоции, непредсказуемость, квинтэссенция жизни, словом. Все то, что ему, как высокопоставленному чиновнику, приходилось подавлять в повседневной жизни. Футбол был настоящей отдушиной. Это, по существу, была параллельная жизнь, где кипели подлинные, открытые, а не подковерные страсти. И меня он подсадил на футбол с детства. Мы ходили с ним в Лужники – это был праздник. Теперь для меня поход на стадион совсем не праздник, что-то вроде своевременной выпивки, необходимой для поднятия тонуса. Хорошо еще, если наши выиграют. А если нет, то лучше даже не говорить об этом. В детстве я играл в футбол и вообще занимался спортом, знал потом профессиональных игроков, спортсменов. Поэтому хорошо чувствую игру, сидя на трибуне или перед телевизором. И меня поражало, что отец – фанатичный болельщик с гигантским стажем, начиная с 40-х годов, в общем-то, мало разбирается в футболе. Он ведет турнирную таблицу, записывает результаты игр, любит подсчитывать шансы команд, возможное количество очков, которые они могут набрать, дает свои прогнозы и «задания» на предстоящие туры. Но при всем этом он как-то не чувствует нерва игры, ее психологии, внутренних движений, которые в конце концов все и решают, как в любом виде искусства. Как в той же поэзии, кстати. Поэтому и прогнозы все его столь часто не оправдываются. Мнения о том или ином футболисте, команде, тренере он черпает исключительно из газет. Несколько раз он писал обличительные письма в газету «Советский спорт», обвиняя чуть ли не весь журналистский корпус в пособничестве своему главному врагу – «Спартаку». Подписывался он обычно со всеми регалиями: секретарь Союза писателей и т.д. Я не помню, чтобы хоть раз ему дали вразумительный ответ на все его письма. Но он не сдавался, ведя свою одинокую борьбу с происками «спартаковской мафии», отыскивая их (происки) в средствах массовой информации с упорством, ему свойственным во всем. Он зависел от прессы – для него, если не будет отчета в завтрашней газете о сегодняшней игре, то и самой игры как бы не было. Но не это ли бегство в перипетии футбольной войны спасало его от многих ударов в реальной жизни? Ему всегда было куда спрятаться. Он зависал над турнирной таблицей в свете настольной лампы – и все остальное, хотя бы на время, переставало существовать.
23.03.03. Валялся три дня раздавленный, как танком, высокой температурой. Давненько со мной такого не было. Да еще выворачивающий наизнанку кашель – кошмар! Сегодня с утра впервые за это время температура всего 37. Возвращаюсь, похоже, к жизни. Сел вот за «комплюндер». В голове – вата. А завтра уже понедельник – придется работать, ждут всякие мерзкие дела, о которых сейчас даже думать противно. На улице холодно, никакой весной и не пахнет. Суровая, блин, у нас природа. Ждешь-ждешь этого тепла – снег чуть ли не до середины мая. Особенно сейчас почему-то зло берет на эту природу. Ну, сколько можно! Все те же –5, а ночью –10. А ведь была же уже почти весна еще неделю назад. Но вот опять снег, метель. У меня такое чувство, что и заболел-то я из-за этого. Вот, ничего не написал, а устал. Перерыв. И еще я заболел от дикого нервного напряжения, в котором живу уже второй месяц. Удручающее состояние отца, переезд, неопределенность, подвешенность существования дали свой результат – я надломился. Не вовремя. Но это всегда не вовремя. От меня сейчас зависит очень много народу – отец, бабушка Тонечка, Федя, Кью. Я завалился, не сумев одновременно всех удержать на себе. Слаб оказался. А ведь главное еще впереди. Впереди похороны. И множество всяких «организационных» дел. Но зачем об этом сейчас думать. Дочитал диплом одного студента, у которого мне придется быть оппонентом в среду, и нужно писать отзыв. Сначала все раздражало, хоть и написано гладко, а местами даже с блеском, но когда добрался до «Рассказов моего отца», прямо растрогался. Такой обаятельный образ чистого человека прошлого поколения прошлого века. Жизнь, проведенная в скитаниях по Северу, Сибири и Дальнему Востоку. За идиотским советским романтизмом были скрыты такие прекрасные человеческие типы. Это я пишу так для официального отзыва. На самом деле тронуло отношение сына к отцу – абсолютная любовь как абсолютная ценность, без рефлексии. Вот что. В двадцать лет я любил своего отца так же?
24.03.03. Оживаю. Выходил на улицу, в магазин, в аптеку. Купил еды и кучу лекарств от кашля. Холодно было. Зябко. А в магазине наоборот – вспотел. Трудно быть старым и больным. Но, как в известной рекламе говорится, – все только начинается! По меркам любимого всеми ХIХ века я ведь и впрямь старик – 51 год. Пришел домой, влил в себя настойку от кашля, заел таблетками от него же. Потом пообедал кружкой растворимого супа «магги». Вот так. Отца не видел уже давно – завтра к нему поеду в любом случае. Последнее, что осталось почему-то в памяти, как он заговорщицки мне сказал – не бери у них чистую простыню, прошел слух, что будут менять белье во всем в а г о н е. Не бери – значит не покупай. Отец, который всю жизнь боролся за правильность и культурность своего и чужого языка, в итоге почему-то стал употреблять слово «брать» как «покупать», что свойственно как раз маловысококультурным элементам. Я даже пытался иронизировать над ним по этому поводу, но безуспешно. Он просто не замечал. Дело в том, что, живя последние годы с матерью на даче, он вынужден был погрузиться в хозяйство, о котором до этого не имел ни малейшего представления, находясь за Тонечкой, как за каменной стеной. Она уже по магазинам шастать, как прежде, не могла, и ему приходилось раз в неделю с моей помощью (машина) закупать еду на рынке. Вот тогда-то слово «брать» и укоренилось в его речи. При этом он со свойственной ему прагматичностью начал вести хозяйство, пытаясь экономить буквально на всем. Из Москвы он тащил на себе помидоры, творог или бутылку водки только потому, что они там стоили дешевле (думаю, что вариации цен не превышали 5 рублей). Да еще и Тонечка его постоянно осуждала за то, что он не то в з я л. Не соображает, говорила она. Он только в литературе своей соображает, а в жизни – нет. Нехозяйственный мужик. Но отец свое гнул: покупал все подешевле. Помню в один из последних его заездов на дачу, когда мы с ним остановились у рынка, я сказал, что все куплю сам и чтоб он сидел в машине. Я только рыбки! – пискнул он в ответ. И остановить его уже было нельзя. Он купил-таки «рыбки», и пока я метался по прилавкам, выполняя остальной список покупок, он успел дотрюхать до газетного киоска и «взять» еще «Спорт-экспресс». Я его потерял из виду, а когда обнаружил в базарной толпе, то увидел, что он совершенно счастлив. Сейчас приезжала Ира за деньгами – очередные 300 долл. за очередное двухнедельное содержание дедушки в больнице. Это неофициально. Но официально-то они обязаны держать его только две недели. Так по нашему медицинскому страхованию положено. И вот уже 900 баксов благополучно осели в карманах местных врачевателей. Но я им в какой-то степени даже благодарен. Они ведь избавляют нас от более жуткой ситуации. Но я что хотел сказать-то, Ира привезла с собой еще горячий бульон с куриными ножками и сказала: на вот тебе еврейский аспирин, съешь! Я стал сначала отказываться – мол, есть у меня еда, но взял. И – до сих пор изнемогаю от физиологического или нет – животного блаженства от поедания этого бульона. Это такой кайф! Навсегда запомню благородный Ирин поступок, клянусь!
25.03.03. Не уверен, что правильно написал число. Потерял счет дням. Проснулся в 6 часов. Помылся в ванне. Для бодрости. Бодрость относительная появилась. Съел йогурт, выпил чай-кофе. Готов к действию. Вчера вечером неожиданно позвонила дочка Ватруня. Она мне редко звонит, хотя совсем еще недавно более близкого человечка у меня в жизни не было. Но вот она выросла, превратилась в ослепительную и улучшенную восемнадцатилетнюю свою мамку Che (именно в этом возрасте мы с ней познакомились) и зажила своей жизнью. С любовями, друзьями и подружками. Я и не обижаюсь. Но когда она вдруг вот так звонит, у меня становится светло на душе. Люблю Варюшку. Она чистая и честная девочка. Воспитывалась-то на даче, в деревне, считай. Лёха – тот дитя каменных джунглей. А Ватруня – настоящее нецелованное чудо. Правда, ее мамка сейчас в спешном порядке пытается лишить дочь «деревенского» имиджа – заставляет по субботам и воскресеньям ходить в модельное агентство. Зачем? При Варькиной-то красоте. Да ее и так полюбят. Но всем известна неистовая страсть к совершенству Вариной мамы. Для нее не существует пределов. Ладно, буду собираться в институт, нужно провести занятие. Не просто отбыть номер, а зажигать. Мои студенты уже привыкли к интенсивному общению. Даже из других семинаров стали приходить любители острых ощущений.
26.03.03. Есть эта кровная связь между отцом и сыном, ей Богу, есть! Пока я валялся полуживой здесь, дедушка там воспрянул. Ему явно стало лучше. Как будто бы вся моя болезнь и слабость возникли от того, что он у меня «взял» часть здоровья. Как сообщающиеся сосуды мы с ним. Когда я вчера к нему заявился после института весь потный и дрожащий от напряжения (первый день после постельного режима, считай), он сказал: привет, что-то тебя давно не было. И вид у него был вполне нормальный, и «утка» полная (значит, не под себя ходил), и простыня чистая, поменянная, и говорить он стал как-то осмысленно. Стал интересоваться новостями. Как с переездом, как Федор, что из книг собираетесь перевозить? Тут он вновь повторил уже изложенную им как-то программу инвентаризации семейной библиотеки. Что, дескать, от многого можно избавиться – типа сочинений Алоизия Ирасека или Рабиндраната Тагора. Но вот есть такие редкие книги, как сборник статей за какой-то там пятьдесят с чем-то год, в котором есть статья о романе Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды» критика Александра Макарова. Тут он, как обычно, в своем стиле дал оценку критику – Саша был критик интересный, с пониманием литературы (он всегда так между делом оценивал и поэтов, и прозаиков, рассказывая про них разные житейские истории). Так вот этот Александр Макаров написал в конце своей статьи такую фразу: в этом романе нет ни одной фальшивой ноты! Я вежливо хохотнул, хотя рассказ этот слышал не впервые. Причем последний раз я слышал его уже здесь, в больнице. А что нового в литературной жизни, – спросил он, закончив про Макарова. Я сказал, что литературная жизнь как-то замерла, ничего значительного в ней не происходит, не то, что раньше. Тем самым я невольно хотел ему дать понять, что он ничего не теряет, временно не принимая участия в этой литературной жизни. И еще: если бы он был здоров и полон сил, то наверняка помог бы оживить эту вялотекущую литературную жизнь. А без него и без тех, кто был раньше, все на фиг рушится. Потом мы ритуально обсудили турнирную ситуацию в футболе, порадовались, как низко пал «Спартак» и как высоко забрался ЦСКА, и стали прощаться. И, о чудо, он не заплакал, хотя я ждал этого момента и внутренне напрягался. Он подал мне руку, я подержал ее в своей – и потихоньку пошел, наблюдая боковым зрением, как он надевает очки и разворачивает принесенный мною «Спорт-экспресс».
29.03.03. Сегодня суббота. Еду к отцу. А вчера опять пахал в новой квартире. Двигал мебель, распаковывал коробки, вытирал всюду пыль. Некоторые очертания жилого помещения уже проступают. Днем пришла Кью. С коробкой клубники. Вся такая пахнущая солнцем, свеженькая. Мы стали жадно наслаждаться друг другом. Потом ели клубнику.
08.04.03. Ночью умер мой папа. Вчера я был у него. Он был в сознании. Я кормил его с ложки и поил из бутылки водой. Напоследок он мне попытался улыбнуться. Шел снег. Было Благовещенье. Сегодня светит солнце. А жизнь его кончена.
09.04.03. Вторые сутки идут, как у меня нет отца. Вчера весь день провел в организации похорон. Всем платил деньги. Гроб, венки, автобус и т.п. Перевалило уже за 1000 долл. Плюс поминки 700 долл. Плюс 1000 долл. за лежание в больнице. Плюс 700 долл. за место на кладбище. Дорого, однако, стало болеть и умирать. Почему люди просто не испаряются на солнце? Тихо так и незаметно? За эти двое суток я говорил по телефону больше, чем за весь последний месяц. Отец предусмотрительно оставил список, кому позвонить «после моей кончины». И оставил накопления на похороны. Если б не эти деньги, пришлось бы совсем туго. А я-то, урод, еще думал, ну зачем он все копит, лучше бы жил в свое удовольствие. Денежная тема была вчера. Сегодня был день организации общественного ажиотажа, если можно так сказать. Договаривание о некрологах в газетах, согласование с чиновниками из разных организаций об их присутствии на похоронах. Кто-то приедет только на отпевание, кто-то на поминки. Ну, в общем, обычная, видимо, в такого рода мероприятиях суета. И все это время – передо мной отец, каким я его увидел в последний раз. Он был без «зубов», дышал ртом, с хрипами, и я никак не мог разобрать, что он хочет сказать. Тогда я начал кричать ему в ухо, что наши вчера одержали историческую победу над «Спартаком». Папа, орал я, пытаясь расшевелить и взбодрить его, вчера произошло чудо, которое осчастливило всех людей доброй воли: мы третий раз подряд «порвали мясо». И как! Дважды проигрывая по ходу матча, отыгрывались и третий гол забили уже на последней минуте. Поэтому, папа, продолжал орать я, сегодня на улицах Москвы так много радостных и доброжелательных лиц, никто не хамит ни в метро, ни в других местах. Тут в мой дикий монолог встрял сосед по палате, доходяга желтого цвета, оказавшийся болельщиком «Спартака». Он деликатно что-то вякнул против. И я сказал отцу, что, дескать, Анатолий-то Иванович за «Спартак» вроде болеет, а? И тут папа мой задвигался и стал тоже издавать звуки, ожил. Я ему газету развернул, отчет о вчерашнем матче. Он стал невидяще вглядываться туда. И как-то с удовлетворением устало откинулся на подушку. Я, довольный своей инъекцией адреналина в него, стал поторапливаться идти на работу. Пока, сказал я, пап. До завтра, я завтра приду, ну, улыбнись! Тут он сказал: а я улыбаюсь, и ощерил свой беззубый рот в какой-то театрально-нарочитой улыбке. И изо рта у него пахнуло смертным запахом разлагающейся плоти, внутренностей, съедаемых метастазами. Так я до сих пор и вижу эту его улыбку.
11.04.03. Вот и все. Вчера состоялись похороны. С утра мы приехали в морг 33-й больницы. Там уже был автобус с гробом, в 9.15 нам выдали забальзамированное тело покойного, и мы двинулись за город, по направлению к кладбищу «Ракитки». В автобусе было страшно холодно, при торможении заваливались венки прямо на гроб. Дорога показалась очень долгой. В 11 с чем-то мы были у кладбищенской церкви. Прямо туда пришло немало хорошего народу. Я дрожал от холода, целуясь со всеми пришедшими. Но, когда началось отпевание, согрелся. Держал свечу в руке и слушал молебен и пение. После отпевания ко мне подошел один из певчих и сказал, что батюшка разрешил произнести прямо здесь, в церкви, над гробом слова прощания. Я произнес что-то о том, что красивое пение о вечной памяти меня очень тронуло, но я не знаю, бывает ли такая память, а мы будем помнить и любить отца до тех пор, пока будем живы сами. Тут стали высказываться люди – земляки в основном. Наконец наступил момент прощания – сначала всех, а потом – только близких родственников. И вот все вышли постепенно, и остались только мы двое с Лёхой, которого дед любил, конечно, больше всех – внук-то первый и самый непутевый, но самый обаятельный. Тут мой Лёха, всю службу простоявший у гроба молча, заплакал навзрыд. Лёшка, сын, ты, оказывается, тоже умеешь плакать! Вынесли из церкви гроб под колокольный звон и на автобусе повезли к могиле. Грязи на кладбище – по колено. Многие обули ботинки в предусмотрительно захваченные Ирой целлофановые пакеты. Ребята-могильщики, заранее «отблагодаренные», подложили доски, по которым народ добрался до разрытой могилы. Ну и потом опустили туда наш гроб. Побросали мы весеннюю глину на полированное, изумительной красоты дерево, потом ребята все очень быстро засыпали, положили венки, цветы, получили дополнительный гонорар. И все, как мне показалось, с облегчением двинулись к автобусу, очищая по дороге свою обувь. Только отец остался там, в земле, рядом с березками. Эти березки, кстати, очень оживляют наше кладбище, оно вообще мне понравилось, летом, наверное, здесь и вовсе хорошо. Отец недаром его сам выбрал. О поминках писать как-то не хочется. Я и предполагал что-то в этом роде. Пришло много разных людей, официальных лиц, говорили дежурные речи. Нет, были, конечно, человеческие слова. Были. Но сама процедура, сам этот ЦДЛ, само это совписательское действо, где, говоря об отце, каждый больше говорил о самом себе, о пользе России и о русской, блин, литературе – не очень люблю я все это. Но отец-то любил. Он жил в этой атмосфере. Так что мы и это сделали, согласно его завещанию, позвали всех, кого он внес в список. Умер папа мой┘
