Надежда Муравьева
-Никакой возможности больше нету. Отморозили ноги и не ели почти полсуток┘ Утомлены все бесконечно.
Студент говорил и смотрел чуть просительно на чернобородого, мокро блестящего этой своей бородой сухощавого господина в длинном пальто. Тот был обут солидно, стоял, нервно переминаясь, как сильный и злой жеребец в упряжке, вот-вот рванет. Рядом маячил какой-то маленький, полный, первому по локоть, в пенсне.
- Как, Даниил Лукич, что скажете? Вот санитарный отряд без устали ночь и весь вечер вчерашний продежурил, измерзлись┘ Так как?
Черный, которого Ася стала тут же про себя звать "караковым", прося совета, насмешливо и хмуро щурился вниз, на мелкого Даниила Лукича, а тот пальцем придавливал пенсне на толстеньком носу и гнусаво подхмыкивал.
- Да пусть их идут отдыхать, Сигизмунд Ардалионович┘ - сказал хмыкающий этот устало.
- Вы идите, - наконец приказал черный, строго и вместе с тем одобрительно поглядывая на высокого студента, все стоявшего перед ними. - Идите, отдыхайте. Здесь тихо покамест. Не думаю, что понадобится деятельная помощь┘ Только оставьте нескольких человек наблюдать┘ Мало ли┘ А так - идите.
Дальше Ася не видела, потому что чья-то широкая в тулупе спина закрыла и каракового, и горбоносого, и студента. Это санитарный студенческий отряд┘ - подумала она. - И не ели они, и иззяблись┘ И имя у каракового звучное, похожее на какое-то знаменитое, что-то в нем царское┘ Уже скоро рассветет. Ужас какой. Она выставила вперед руку в перчатке, чтобы поймать мечущийся между людей, как мяч из детской, свет и жар ближнего костра. Другая перчатка где-то погибла. Верно, в поезде. Аля Муромцева и гимназист этот, ежиком, куда-то запропастились┘ Обещали быть рядом, не оставлять┘ Но самое главное - это холод. Холод в ногах. В голове. Снаружи. Везде.
Уныло, промозгло развиднелось вдалеке, над путями. В небо глядеть не хотелось - от блекло светлеющих костров туда тянулись жидкие дымы, поднимались резкие, приглушенные нервной, священной тревогой голоса. Кто-то запел. Кто-то подхватил. "Мы пошлем всем злодеям проклятье, на борьбу┘" Но вслушиваться не было никакой возможности. Качались вокруг спины. Все скупо и возвышенно говорили. Топтался рядом пахнущий дегтем и овчиной рабочий, странник или мужик - понять было нельзя, потому что у него не было лица. Каждый раз, когда Ася принималась на него смотреть, он отворачивал взлохмаченную головенку в рыхлом картузе или отходил за плечо одного из студентов.
- Чистый был, вот и ушел на Голгофу, - многозначительно сказал кто-то еще, качающийся над самым Асиным ухом. - Истинно божественный, по учению┘ Правильный он был┘ Как надо, значить┘
- Да-а, - ответили ему сбоку внятно и сурово. - От роскошества ушел┘ Ишь, снегу-то навалило, страсть, и не упомнишь, чтоб в ноябре┘
С вечера крепко схватило дорогу - она белесыми, твердыми иголками дрожала шагов за десять от того места, где горел большой костер. К нему-то и прибилась Ася. Мороз был свежий, острый, так что щеки и ноги не чувствовались никак, даже если пробраться к огню совсем близко. Но близко было нельзя. Одна нога, правая, в застывшем ботинке, особенно нестерпимо ныла, и даже когда на нее наступил этот человек в картузе и, отворотившись, стал говорить: "Простите, великодушно, барышня, вроде как я┘" - Ася ничего ощутить внутри ботинка не смогла.
"Я туда пешком пойду, одна. Сяду под Дерево Бедных┘ Я не могу, я сейчас упаду┘ Жалко его┘ Жалко┘ И эта лицемерка скверная будет здесь, с нами, а сама его убила, да, убила непониманием своим, злобой, корыстностью┘ А еще жена┘ И как странно, что я его не видала раньше, на Зубовском бульваре, на Тверской┘ А здесь совсем не похоже на наши места┘ Здесь все гладкое такое, а впереди что-то вроде леса у обочины┘ Я падаю┘" Но она не упала. В этот прояснившийся, разошедшийся перед глазами и в сознании зазор между стылым полусном и ледяной явью, ходившей туда-сюда как тяжелый маятник, вклинилось что-то громкое, слова невнятные "идет, идет". Дальше начался уже четко железный стук, грохот, свист, как будто кто-то страшно, высоко закричал на рассвете, вскрикнул раз и потом без передышки заголосил┘ Асю толкнули в спину, и она оказалась в ноябрьском безжалостном и чистом воздухе с примесью духа паровозного угля и кое-как прогретой кострами осенней земли. Горели острые огни впереди. Это на станцию привезли его наконец.
Ася смотрела на гроб. Он плыл прямо на нее. Он был не больше скрюченного холодом листа, а потом стал делаться все шире и объемнее, как будто пух на глазах. В нем к себе домой возвращался великий, строгий, и от этого казалось, что колеблющаяся в воздухе домовина громадна. Рядом студенты дрожащими руками рвали с голов фуражки. Один, ближний, белобрысый, немного похожий на Ваню-Баюна, мокрым взглядом словно промыл Асины глаза, все ее оцепеневшее от дремотного стояния лицо, сказал ей: "Вот ведь, не привелось живым увидеть┘ А сколько раз мог бы┘ Товарищи ездили в августе к нему. К нему сюда"┘ - он сбился, вдруг с хрипом всхлипнул и отвел глаза.
Теперь Ася уже не только смотрела на гроб, который отнесло далеко вперед, но и шла вместе со всеми. Глинистые колеи отвердели за ночь, идти было неловко, потому что застывшие ноги не попадали в такт тысячам других ног и скользили по тугому, немилосердному снегу. Очень медленно надо было ступать, потому что впереди скрежетали, скрипели колеса: это вороха венков, наваленные кучей, ехали на телегах. Ася вспомнила, как Аля возмущалась в поезде, что в магазинах правительство велело следить, какие слова заказывают для лент этих венков. Все особо революционное подвергалось немедленному изъятию. Вспомнила очень отчетливо давящее грудь свое негодование и что говорил гимназист, ехавший с ними┘ Но негодовать сейчас не было сил. Слышались тупые скрежеты и неравномерный топот ног. Внезапно все будто откинулись назад, встали.
- Минуточку, только одну минуточку! - выкрикнул неожиданно теноровый юношеский голос. Щелкнуло что-то у гроба, за телегами.
- Нет, это осуждения достойно, - сбивчиво сказала побледневшая от непримиримых чувств девушка рядом. - Они кодаками нацелились, делают снимки┘ Какое кощунство┘
- Да там их прорва, - гневно ответил ей кто-то похожий на черного того, в пальто.
Ася через плечо говорившего оглянула голые ветви. Там, невысоко уже угнездился кто-то, вооруженный блестящим фотографическим аппаратом.
- Мы уже близко? - робко спросила она одновременно у девушки и у разгневанного. Они ничего не ответили ей, занятые вслушиванием в толпу и в то, что происходило впереди.
От самого гроба теперь уныло тянулся негнущийся напев. На небе косо разошлись тучи, и грузно и невесомо высвечивались там два обшарпанных белесых столба. Пройдя еще немного, Ася удостоверилась, что они ждали идущих здесь, на земле, образуя негостеприимный въезд к нему домой. Она подумала, что знает эти столбы так же хорошо, как и любой другой здесь идущий, - по фотографиям, по воспоминаниям┘
- Теперь уже недолго, близко, - неожиданно обратилась к ней бледная девушка, успевшая оправиться от возмущения и расстройства. - Это въезд в Ясную Поляну, а там вон деревня, смотрите┘ Там крестьяне впереди нас идут┘ Лев Николаевич им сам дома строил, глину мял, клал печи┘ Он такой был┘ Он был┘
- Тише, тише, - послышался ропот вокруг.
Дерево Бедных
"Я ничего, совсем ничего не чувствую. У меня вместо ступней ледяные комочки какие-то┘ Я, словно Кай из андерсеновских сказок┘ заледенела┘"
Процессия еле-еле двигалась по черной аллее Ясной Поляны, где березы словно тоже не спали от горя всю ночь и поэтому, измученные и захолодевшие, без надежды на скорый отдых, изогнулись над головами идущих болезненно и раздраженно.
Здесь все такое знакомое┘ - робко сказала Ася своей порозовевшей соседке. Все это время они брели бок о бок, но не разговаривали, лишь иногда горестно пожимались от морозного, сырого воздуха ноября и как-то немного искоса оглядывали друг друга.
- Для всякого культурного русского человека эти места значат так много┘ Это наша Мекка┘ - пылко и сурово откликнулась та, но сразу же осеклась, спотыкнулась и ниже наклонила разгоревшееся от ходьбы длинное лицо, отвела горестные свои, блестящие глаза.
Асе стало немного стыдно. Стыдилась она, собственно, своего неумения кстати ответить, но все это тут же выскочило у нее из головы при виде прямо спиленного, с боковым могучим отростком вяза. На шее у него болтался колокол. Вся осанка дерева напоминала старого прирученного оленя. Прямо перед процессией виднелась обветшалая терраса, дальше неуютно и сыро брезжили службы, какие-то пристройки, конюшня или что-то вроде. Везде чернели люди, синели студенческие фуражки, скучно-серыми пятнами смотрелись издали платки баб. Вплотную к дому приблизились несущие желтый гроб и остановились.
Ася пробиралась вперед. Теперь она была так близко от заветного дома, куда столь многие из Москвы рвались всей душою и не могли попасть по вине этого трусливого правительства, так рядом в жидком, слезящемся свете стояли люди на балконе дома - верно, семья Льва Николаевича - и так из глубины шумела эта печальная толпа┘ Но задумываться и чувствовать себя частью скорбящей России было нельзя: что-то уже громко и сухо говорил с балкона мужской голос, люди вслушивались, переговаривались, замирали. Кто-то невдалеке объяснял не понявшим, что вначале пропустят родных и близких, потом крестьян, а уж потом всех прочих┘
Доковыляв до Дерева Бедных, она поняла, что скамейка занята, а ей было просто необходимо куда-то упасть, но всюду сидели, стояли и говорили люди.
- Мне Никитин только что рассказал, Сигизмунд Ардалионович, что Лев Николаевич перед кончиной все "обирал себя"┘ Водил рукой, будто писал по простыне┘ И так странно, помните, у него там этот герой┘ ну, Николай, туберкулезный, в "Анне Карениной" все обирает себя на смертном одре┘ Странно, подумайте, ведь сам это писал когда-то и сам стал этак делать┘ Хех┘ Какая сила духа┘ Эти книги его, ведь они про жизнь писаны┘ И про себя самого он, выходит, написал┘ М-да┘
Голос маленького, в пенсне, всплыл и качнулся у самого уха, будто оглохший язычок колокола. Она поняла, что слушает обрывок разговора и хотела отойти, но тут чернобородый сказал, привычно чеканя углы слов:
- Вы, Даниил Лукич, как-то, Бог его знает, скоры на язык. Эти все наблюдения, с вашего позволения, отдают чем-то неблаголепным, как сказали бы представители русского духовенства, коих, кстати, здесь с фонарем ищи - не сыщешь. Я всегда чувствую некоторую неловкость, когда при мне чувствительные барышни или сентиментальные мужчины пускаются┘ Виноват┘
Это он прервался, чтобы пожать руки двум господам самого московского вида. Теперь Ася могла видеть отстраненное и малоподвижное лицо говорившего совсем рядом. Тонкий и немного будто заострившийся в кости нос, чуть тронутую восковым налетом кожу щек и тяжелые, коричневые тени полукольцами под длинными глазами. Его борода сухо вилась у самых губ. Его речь выдавала привычку к декламации, к публичным чтениям. А маленький, по сравнению с этим Сигизмундом, был просто непородистый увалень.
Все это так скоро пронеслось в отуманенной Асиной голове, что она сама не поняла половины этих своих ощущений. Да и не до того было - безликий мужик-не-мужик подошел пристроиться под деревом в ожидании, покуда очередь поубавится, и ненароком тяжело наступил ей на ногу.
"Ах ты Боже мой", - неловко произнесла Ася, почувствовав ударившую снизу чем-то заточенным мерзкую боль. Боль все нарастала, стало уже невмоготу сдерживаться и сквозь брызнувшие неприлично слезы Ася услышала: "Что ж это, барышня┘ Извиняюсь, барышня┘ Я не со зла же┘" Он даже снял от огорчения картуз, и теперь можно было рассмотреть его выцветшее, испитое лицо, но от боли все вызвездило крупными цветными пятнами вокруг и сделать со слезами ничего было нельзя┘
- Позвольте┘ Подойдите сюда, здесь спокойнее стоять будет┘ Да вы идти можете? - жесткий голос, истончающийся на конце вопроса, говорил все это, обращаясь к Асе. С ужасом чувствуя мокрые дорожки на щеках и щекочущее, липковатое присутствие слез под воротником на горле, Ася дернулась было прочь, но кто-то уже втискивал ее в узкую теплую щель между закутанными телами на скамейке. Господи ты Боже, как неловко, какой позор┘ Надо было немедленно выйти из положения, и пришлось вслепую шарить внутри кармана, ища платок. Сквозь негустой мех шубки рука все время тыкалась в чей-то соседний бок, платка никак достать было нельзя, слезы все текли. Когда же он все-таки был вытянут за угол из невидимого своего укрытия и Ася рывком вытерла горячие от стыда щеки, вокруг были незнакомые спины и лица. Чернобородый Сигизмунд и его кроткий собеседник куда-то пропали из виду. Поверх измятой ткани платка Ася пыталась нашарить их глазами среди толпы и находила много похожих, но все это были не те.
Сидеть под Деревом Бедных было спасением. Люди сменялись, то тот, то другой вставал и уходил, но главное было то, что теперь не надо было геройствовать. Старая крестьянка, некрасиво увязанная в грубую большую шаль, как тюк из кладовой, говорила Асе про Льва Николаевича:
- Ведь он венков на себя завещал не класть┘ И чтоб попы не пели┘ Властей не жаловал он┘ Скорбел┘ Вот говорят все: великан земли русской, а сам-то при жизни - посмотришь - худенькой был, как лучинушка, вертлявый┘ Все чего-то выхаживал, значит, думу выхаживал свою┘ Кручинился, болел очень он, Лев Николаич-то, о чем-то все с приезжими, бывало, ходит и говорит, говорит┘ Языками владел┘ Молчать не мог┘ Встретишь - ничего понять нельзя, известно, дело господское, а все радостно┘
- А что же радостно вам было? - спросила Ася.
- А что жив-здоров Лев-то Николаич, хоть и усох совсем в последние годы, еле от земли видать┘ Износился он от дум┘ Всю-то жизнь думать, это ж дело какое┘ Господское это дело┘
Очередь тихо двигалась у самых дверей, и Ася наконец решилась. Почему-то ступать по земле было пусто и вязко, как будто идешь в пружинистом тумане. Уже становясь в хвост, она взглянула на ручные часики, нагревшиеся в рукаве шубы. Было почти половина четвертого, говорили вокруг, что скоро понесут к могиле, в Графский Заказ.
Душа без кожи
"Нет, это невозможно. Нельзя так жить. Нельзя так жить. Нельзя и нельзя", - выстукивало в висках, и размеренная, но от этого не менее задыхающаяся внутренне речь скрытым плачем начала отдаваться в руках и ногах. Когда уже миновали порог, Ася вдруг поняла, что не знает, как посмотреть налево. Там, она уже почти видела, лежал он. Над его лицом почти пустыми греческими глазами белел чей-то бюст. "Братец ихний", - шепнул кто-то. Она ровно прошла в двух шагах от лежащего - в черной рубашке, желтолицего, любимого, сияющего расчесанной бородой, очень старого, худого, навсегда потерянного, ей не сказавшего ни слова┘ Пальцы уже сложились в щепоть, и, подражая кому-то, шедшему перед ней, она начала креститься, не понимая, что делает и чей это голос слышится сбоку: "Проходите сюда поскорее, пожалуйста┘"
Нельзя было вспомнить, откуда и как она выбралась на двор. Нельзя было объяснить себе, что произошло, но оно уже случилось. Это было похоже на то, как если бы проткнули иглой воздушный шар. Шаром был кокон, в котором скрывалось судорожное, не стыдящееся людей смятение. Это лопаются и тлеют на глазах невидимые перегородки, отделяющие от оскаленного пустотой мира тело и все, что, горячее, существует внутри. Тот, кто умер, мог меня защитить. Тот, кого нет, мог нас оградить. Он мог читать мораль, быть несправедливым, сердиться, но он был большим, был рядом в мире книжных магазинов, разлинованного полозьями снега, розоватых фонарей на Тверской, страха и песен про "мы пошлем всем злодеям проклятье"┘ И что-то еще┘ Что-то еще┘ Как будто все, что близко, обнажилось, как в анатомическом атласе, и видишь сочленения бесполого тела, красные жгуты мышц, а кожи нет. Как страшно┘ Как бесприютно┘ Как холодно┘
Асе было и вправду очень холодно - несказанно холоднее, чем на заре, на станции Козлова Засека в ожидании поезда. Ее знобило, пока она, не разбирая, куда идет, почти вбегала в опустевшую аллею, лишь бы подальше от шума за спиной, от голосов, тяжелым хором выведших: "Вечная па-а-амять, Ве-е-ечная па-а-амять, Ве-е-ечная┘" Низкий бас падал все глубже, уходил под землю, куда сейчас они закопают кого-то, кто был очень важен┘ Идут каменные Софья Андреевна со своей складной палочкой, Душан Петрович, врач┘ Не им, а мне он был важен┘ Мне, а почему я не знаю┘ Я не знаю┘ Мне страшно, мне так страшно┘"
Сперва намечалась самая скучная снежная с грязью распутица с ледяными лужами посредине, но заморозки крепко сковали расползшуюся было дорогу. Асины каблуки теперь, когда она шла совсем одна, сухо стучали о землю. В не разбирающей пути тоске она бессознательно старалась идти быстрее, но от этого лишь больше запиналась, скользила, обрывалась в продавленный многими тонкий, стеклянный лед. Ей казалось, что вот точно так же еще недавно стучала мерзлая земля о плоскую крышку гроба. Приходилось ковылять, плестись еле-еле, и от этого становилось почему-то страшно. Но в кармане шубки важно дремало синее мамино Евангелие с золотым обрезом, такое теплое на ощупь, шелковистое, как покой. Трогая его мирную, нежную гладь, Ася чувствовала, что надо было просто собраться, не думать ни о чем, просто идти. Важно было одно - дойти до станции, сесть в вагон третьего класса, на который денег как раз хватало, и ехать назад, домой, домой. Ася совсем почти не помнила ни этих изб вдали, ни однообразных берез вдоль обочины. Но скоро и они стали не нужны, растеклись, помутнели. Стемнело.
Теперь Асе уже хотелось обратно, к людям, к голосам, пусть даже они и говорят что-то ненужное и утомительное. Но поворачивать назад было неумно. Стук и огни станции были бы сейчас самыми желанными гостями в Асиной душе, но, куда ни погляди, всюду еле теплились уже знакомые тощие стволы берез, полз сумрачный ельник, стелились неровные колеи. Сердце начало колотиться и мешало идти скорее.
- Глупости. Это просто от страха. Какой позор┘ Ну-ка, соберись и иди. Вперед. Как не стыдно, - сказала она себе одеревеневшим, надтреснутым голосом.
Он дико и чуждо отозвался во мгле и тумане дороги. Под ногами по-прежнему все ходило ходуном, тряслось, как в ознобе. Шум, идущий сзади рывками, все густел, ворчание делалось плотным, слышались взревывания и визги мотора. Через минуту непредставимый, радостный свет фар запрыгал по колеям туда-обратно, захватывая в своей щедрости уже не страшные призраки берез.
- Ах, какая я┘ Это же люди, автомобиль┘ Люди┘ - Ася вскрикнула полным, счастливым голосом, взмахнула неловко руками, уступая путь┘
Он, подрагивая всем своим железом, взвыл и грузно пролетел мимо, в окне резко обозначились встряхиваемые усталостью и ухабами головы каких-то равнодушных людей.
- Погодите, стойте┘ Да ради Бога, остановитесь же┘ - Ася кричала, спотыкаясь, прыгала по колеям за ним из последних сил. Нога, та, на которую наступили, болела нестерпимо.
- Не уезжайте┘ Вы┘ Ради Льва Николаевича, пожалуйста! - вдруг вскрикнула она вслед уже отъехавшему автомобилю.
- Что это я такое кричала?
Дарья Гармоненко