До свидания, Таня

Жизнь прошла, но остался постскриптум┘

Татьяна Бек

═

Свою книгу "До свидания, алфавит" Таня подарила мне на презентации - в ЦДХ, где проходила книжная ярмарка "Non-fiction", - с надписью: "Наташе Ивановой - на память о та-а-акой длинной и общей жизни, что┘

Мы - родня.

30.11.2003", а избранное, "Сагу с помарками", я получила со следующим инскриптом: "Дорогой Наташе Ивановой - с родственным чувством сквозь долгую жизнь┘ Таня 27.Х.2004".

С Таней Бек я познакомилась в самом начале 70-х. Время было стабильно-серое, но нас и наших надежд это как будто и не касалось. Таню мне представили сразу с двух сторон - Борис Абрамович Слуцкий и Олег Дмитриев - как талантливую поэтессу, а мой чудесно-веселый молодой муж Александр Рыбаков - как свою "давнюю" хорошую знакомую, если не приятельницу (его отец, Анатолий Наумович Рыбаков, и отец Тани, Александр Альфредович Бек, были много лет дружны).

Уже тогда была эта русая челка, эти нежные прямые волосы до плеч, просторный темный свитер, скрывающий спортивные плечи. Особая черта: внимательность, вслушивание в "другого", - отличная от ее "сестер" и "собратьев" по цеху, как правило, эгоцентрически сосредоточенных на себе-любимых.

Первая публикация стихов Тани в "Знамени" состоялась в 1975 году. В августовском номере, в "общей" подборке молодых поэтов. Стихотворение называлось "Тбилиси".

О, как тополя длинноноги -
Серебряные с золотым!
Давай по канатной дороге
Над городом к небу взлетим.
Терраски, ступени, перила,
Веревки с бельем, облака┘
"Однажды я в небе парила!" -
мне вспомнится издалека.
Счастливее радость иная -
Мне выпал удал горемык:
Как будто уже вспоминая,
Разглядывать нынешний миг.
Но это я к слову сказала.
Не слушай. Оставим слова.
Как зелено,
желто
и ало
Сияла - сияет! - листва!

Четыре (!) восклицательных знака, свидетельствующих о радостно приподнятой эмоциональности, - вообще для Татьяны, и в стихах, и в эссе (в том числе литературно-критических отзывах, рецензиях) очень характерных (я даже поддразнивала ее этим, ее же цитируя: "Ура, талант!"). А что - внутри? Что это за горечь такая - вдруг? "Мне выпал удел горемык┘" Эта горечь будет пока спрятана, а позже выйдет наружу.

У Бориса Слуцкого была такая идея, что ни я, ни Таня не должны ходить в контору, "служить". Что при наших-то способностях (!) мы и так заработаем себе на жизнь - внештатно. Достаточно будет филологической работы составления сборников, предисловий и комментариев (мне) и поэтических переводов (Тане). Мы его не послушали - страшно было без зарплаты. Так я появилась в "Знамени", на месте, до меня в 60-е "согретом" сначала Галиной Корниловой, а потом, в начале 70-х, Ириной Янской (она-то как раз и ушла на те самые "вольные хлеба", вдоволь нахлебавшись от "кожевниковского" "Знамени").

А Таня появилась в "Воплях" (так мы и тогда их звали, и сейчас зовем) в отделе современной русской литературы.

Если мне не изменяет память, то Таня пришла ко мне в "Знамя" на Тверской бульвар, в особнячок справа от Литинститута, в большую комнату на первом этаже, где "поэзия" сидела вместе с "критикой", впервые с книжечкой в зеленой обложке - "Скворешники" - в руках.

Книжка была полна бурлящей, открытой радости жизни: "Вот бы крикнуть людям: - Вы тащите / Мне свои унынья! Я хочу / Быть вам нужной. Я, как тот точильщик, / С главного наносное сточу" (этим стихотворением, "Точильщик", Таня открыла и свою последнюю книгу, изданную "Временем" "Сагу с помарками"). "День мой прекрасен и долог" - и требует постоянной и деятельной заботы: "Я красотой наделю пристрастно / Всякие несовершенства эти┘ / То, что наверняка прекрасно, / И без меня проживет на свете!"

По складу своему не только поэт, но и филолог (недаром она в течение нескольких лет любовно будет составлять "Антологию акмеизма", выпущенную издательством "Московский рабочий" в 1997-м), Таня всегда любила так называемый мотивный анализ, раскладывая и разбирая стихи (и прозу - например, прозу Юрия Трифонова; она сделала тонкий доклад о "поэзии трифоновской прозы" на первой и пока единственной международной Трифоновской конференции: материалы ее, кстати, изданы, а сама Татьяна включила свое выступление в состав книги "До свидания, алфавит") по мотивам, главным и побочным, доминантам и субдоминантам, чтобы проложить путь к сути исследуемого явления.

И в первой же Татьяниной книге те мотивы, которые станут "несущими", опорными для нее, уже проявились. Это прежде всего - позитивная, если можно так выразиться, жертвенность, восторженная открытость, сверхэмоциональность.

Будучи дочерью ну очень известного отца, она трепетала от этой зависимости вдвойне: и не хотела, чтобы ее принимали как "дочку", истово жаждала, чтобы ее воспринимали независимо от семейной "легенды", - а с другой стороны, очень любила отца, и свою память и любовь запечатлела в чуть ли не лучших своих стихах. Она сомневалась в своем даре, мучилась, негодовала на саму себя. "Я слышу в чужих стихах, я вижу в любой строке: / Все выстрадано, все высказано, все найдено до меня. / Зачем же тогда, зачем - опять карандаш в руке / И снова тетрадь открылась, / Как захлопнулась западня?"

Но "тетрадь-западня" уже была, и с этим уже ничего поделать было нельзя. Позже Таня рассказала мне о своей психологической "травме" - Александр Альфредович однажды представил ее Евгению Евтушенко, который оценил ее первые стихи высокомерно-равнодушно.

┘А потом мы с Таней начали встречаться на семинарах в Грузии. Умнейший человек своего времени Отар Филимонович Нодия, памяти которого Таня посвятит эссе, напечатанное в "Знамени", придумал замечательную контору - Главную коллегию по переводу и взаимосвязям литератур при Совете министров Грузинской ССР. В этой коллегии собирали "банк данных", то есть подстрочников, современной грузинской литературы - а она, должна сказать, была в полном расцвете в этот период. Назову хотя бы имена Чабуа Амирэджиби, Отара Чиладзе. Поэты, прозаики, кинодраматурги┘ И вот Отар Нодия организовал (с помощью своего друга и коллеги, главного редактора "Литературной Грузии" Гурама Асатиани, красавца и джентльмена, игрока и мудреца) ежегодные семинары - сначала даже на два раза в год хватало средств: поздней весной мы собирались сначала в Гаграх, а потом уже на Пицунде, когда там открылся Дом творчества, и читали подготовленные в коллегии материалы, собираясь для их предварительного обсуждения и обмена мыслями и соображениями со своими грузинскими и абхазскими коллегами. Второй раз (а позже - и единственный) приезжали в начале ноября, когда пустел Дом и путевки были подешевле для коллегии. Там уже каждый из нас должен был представить серьезный, развернутый доклад: и, должна сказать, готовились мы очень основательно, провалиться перед друзьями из разных республик никто не хотел. Профессионализм и уровень каждого был налицо. Причем уровень не только интеллекта - уровень свободомыслия. "Сидельцы" были нашими "гуру": даже Булат Окуджава держался скромно рядом с такими, как Чабуа Амирэджиби, лагерными знаменитостями.

Таня подходила к переводам с той же тщательностью и серьезностью, как и к любой своей литературной работе, - но здесь еще и с вдохновением, и даже с романтизмом, чего всегда требует Кавказ от русского поэта. А еще она стала членом редколлегии нового альманаха "Кавкасиони". Но дело не только в этом, а еще и в той радости, которой Таня светилась на пицундском пляже, сидя в купальнике на песочке, согретом майским солнышком, рядом с Андреем Битовым, Олегом Чухонцевым┘ Днем - ходили пешком на "большую Пицунду" вдоль реликтовой рощи по берегу моря; вечерами пили вино на балконе, танцевали, читали стихи, смотрели новое грузинское кино. Что-то во всем этом было неправдоподобное. Стукнуть должны были на эти дела! Заза Абзианидзе, Гурам Дочанашвили, Алексей Гогуа, Владимир Лакшин, Галина Корнилова, Александр Руденко-Десняк, Аксель Тамм, Павло Мовчан, Мурад Ауэзов, Алла Латынина, Алла Марченко, Галина Белая, Алла Ахундова┘ Потом Аня Бердичевская, Татьяна Григорьева - "японист", Светлана Семенова, Георгий Гачев.

Между прочим, Таня даже учила грузинский. Учебник грузинского у нее всегда был под рукой (в ее квартире, кстати, всегда был порядок, и книги стояли на своих местах, и бумаги были разобраны, и компьютером она овладела раньше других).

После "семинара" ездили на пару дней еще и в Тбилиси - завершить дела по рукописям, сходить в гости, погулять по дивному тогда городу. Была и любовь. "Я твоего полюбила сына / Всем географиям вопреки".

И в мыслях моих не было другой кандидатуры, кроме Тани, на место в отделе поэзии "Дружбы народов", заведовать которым меня пригласили в 1986-м. Несколько лет мы проработали вместе - и, как признались друг другу чуть ли не в последнем в жизни телефонном разговоре, это были лучшие годы нашей жизни.

В "Дружбе народов" мы помещались в маленькой комнатке - от силы метров восемь - в бывшей конюшне усадьбы на Поварской, 52 (тогда еще улица Воровского). Таня занимается "самотеком", поэтому должна появляться раз-два в неделю; но у нее вечно дела в Союзе писателей или в библиотеке, поэтому приходит чаще. Таня тащит в "ДН" "своих": переводчиков, поэтов; сама пишет рецензии, обзоры, сотрудничает с отделом критики, быстро становится абсолютно своим - и любимым, по-моему, всеми - человеком в редакции, которой вообще мы очень гордимся, потому что "ДН" - один из самых, если не самый смелый журнал своего, конечно, времени, исповедующий толерантность, в том числе и эстетическую. Это тот редкий в жизни случай, когда и этика, и эстетика твоей "конторы" близки тебе. Другое дело, что Баруздин - человек осторожный, да и Тер (первый зам - Леонид Теракопян) иногда, как нам кажется, осторожничает, но "начальству", видимо, так и положено┘ Баруздин запивает свою осторожность коньяком, а мы свою "смелость" - кофейком. Наперегонки предлагали - наилучшее из "закрытого" и запрещенного. "Само собой" ничего не делалось. Печатали еще и запрещенных в республиках поэтов, эмигрантов, диссидентов - тем самым освобождался, облегчался им путь для публикации на родном языке. Считалось, что если уж в центре - самой Москве! - напечатали, то в "провинции" уже можно тоже┘

В начале "перестройки" Татьяна обнародовала в "Огоньке" одно из самых "позиционных" своих стихотворений - "Смешанный лес", ответ "угрюмым дуракам", исчисляющим нацию - по крови.

Но что еще было - так это щедрость. Щедрость на хвалу - для удачи, на удачу. Радость от чужого дара, открывшегося ей другого таланта. Благодарность за способности другого, порою Таней преувеличиваемые опять-таки в силу доброты. (За это, кстати, ее любили все, о ком она писала.)

Но нельзя сказать, что у Татьяны Бек был такой уж легкий и открытый характер.

Она, например, терпеть не могла, когда ей "сваливались на голову", навязывая визит - благо она жила неподалеку от писательской поликлиники, куда мы все, увы, захаживали.

Она уставала - от одних и тех же людей, от их прямолинейных идей. Терпеть не могла угрюмую злобу антисемита; ее колотило и от глупостей (даже "благо") аэропортовских идиотов - она часто повторяла полюбившееся ей выражение Рыбакова-старшего.

Когда в "Дружбе народов" произошли перемены, я ушла в "Знамя", а Таня вернулась в "Вопросы литературы". А еще и пошла работать в Литинститут. А еще и писала - в "Московские новости", потом - в "Общую газету", потом - в "НГ-ex libris". Дело было не только в ее энергии - необходимы были и какие-то деньги на жизнь.

Новое время она приняла, но мучительно, нелегко. Тяжело пережила события октября-93 - и не менее тяжело обвинения чуть ли не в конформизме так называемому режиму Ельцина. Словосочетание "расстрел парламента", расколовшее интеллигенцию, она (как и я) не приняла, а ее подпись оказалась под коллективным письмом 42-х. И все нападки она тоже тяжело перенесла, морально подвергнув себя самоэкспертизе. Мы с нею мучительно, в длинных, нескончаемых разговорах обсуждали: что сделалось с нашей мечтой о демократии, что сделалось с демократическими "вождями"? Может быть, надо было идти не только на "баррикады-91", но и в депутаты, во власть? Или, наоборот, - полностью дистанцироваться?

Мне кажется, что внешне она совсем не менялась - все такая же крупная, но легкая, свободно-спортивная, ясная. Возраст никак ее внешне не отягощал. Она была человеком увлекающимся. Скажу лишь, что она очень полюбила свою кошку Басю. И на выразительном портрете работы Владимира Войновича (который доверял Тане первой читать его новые тексты) она запечатлена вместе с Басей.

Таня вкладывалась в друзей. Так, она вложилась в роман Даура Зантария, который мы взяли печатать в "Знамя", - весьма печальный роман об абхазо-грузинском конфликте. Она любила Юрия Коваля. И высоко ценила опять же нами опубликованный тоже с ее подачи "Суер-выер", и даже его постановку, не самую удачную (в театре "Эрмитаж" Михаилом Левитиным), в рецензии горячо похвалила. И на выставку живописи Коваля в редакции "Знамени" отозвалась восхищенным отзывом. Вот эта восторженность (юная!) из Тани никак не уходила. Она-то, я думаю, в конце концов ее и подвела: случилась "сшибка" (роковое первоначальное название - для Тани - романа А.Бека) между восторженностью и реальной расчетливой низостью - и душа, и сердце ее, всегда жаждавшие справедливости, не выдержали.

Обладая сложным характером, Татьяна вступала и в сложные отношения. Неровные - порою она словно исчезала из твоей жизни, неизвестно на что обидевшись. Не знаю. Эти периоды надо было перетерпеть. А потом - опять раздавался чуть нарочито низкий, вибрирующий обертонами голос с вопросом по телефону: "Наталья? Как ты?"

Итак, Пицунда. Октябрь 1984-го. Полдень. Солнце. Все - и Таня - на пляже. Круглая белая спина перечеркнута бретелькой купальника. Блаженный, расслабляющий шорох морских волн. Ожесточенные - между "своими" градус дискуссии особенно повышается - споры.

На сохранившейся у меня в архиве фотографии - мы все на тринадцатом этаже Дома творчества, там расположена библиотека, и там же проходят заседания нашего семинара. Заседания - сильно сказано: живые обсуждения докладов (и вместе с ними) занимают не более двух - двух с половиной часов. Хотя - кругом сплошные златоусты. Танин доклад разумен, в формулировках точен. Как будто даже и не поэт, а ученый. Потом, позже я поняла соответствие ее аккуратнейшего почерка и тщательно выстроенного анализа. Так ей лучше, внутренне комфортней, - жизнь и мысль без неряшества.

Между Таней пицундской и Таней московской осени 1993 года пролетело всего девять лет. Танины привычки, образ жизни, убеждения остались прежними. Время - изменилось, жизнь поменялась круто. Пришло время, которое, казалось, мы ждали, мы звали, торопили. Ее ощущения, ожидания того, что "радость возможна" - тоже. Но все-таки сам градус ожиданий - понижен. Доминируют совсем другие мотивы.

"Переживай время, которого нету┘" - это я выписала из книги 1993 года, "Узор из трещин".

Прошло еще десять лет - до неожиданной вести о смерти оставалось совсем немного. Казалось бы, жизнь была наполненной - преподаванием, учениками, студентами, газетной работой, литературным бытом, а главное - стихами. Еще и необычными мемуарами, складывающимися в книгу "Вспышки памяти", и беседами - все это войдет в замечательно изданную (спасибо "Б.С.Г." и лично Александру Гантману) книгу "До свидания, алфавит". И уже на подходе если не сама "Сага с помарками", но идея книги.

Я своими глазами видела, как радовалась Татьяна своему успеху - на ее презентации в ЦДХ, проходившей в начале декабря 2003 года, на книжной ярмарке интеллектуальной литературы "Non-fiction". И своими глазами видела длиннющую очередь покупателей, выстроившуюся за книгой после ее презентации.

Кстати: ровно через год, тоже в рамках "Non-fiction", пройдет конкурс премии "Московский счет" - и Татьяна Бек войдет в число лауреатов, чему она очень, очень радовалась. И все же - разговоры и премиальные интриги ее жалили, и иногда очень больно, как в случае с ее выдвижением на Государственную премию. Ее до конца дней удивляло (хотя уже пора было к этому привыкнуть), что главные премии в стране получали одни и те же лица, как по списку. Не то чтобы Таня так хотела славы и денег, хотя и это бы не помешало (никому ведь не мешает).

И все же, все же, все же - если "уста", то "невезучие"; если "берег", то - "последний". "Повинна и словом, и делом, / Я плачу у жизни в хвосте". По гороскопу телец: "упряма, и усердна, и ревнива". Тельцы "Привязчивы. Но действуют - назло. И зачастую гибнут от безумья". Перехожу к самой печальной странице - последней. Таня сломала ногу в голеностопе, в декабре 2004-го, спускаясь с "мраморных" ступенек продуктового магазина. Месяц с лишним не выходила из дома (нога была в гипсе). А потом - потом было последнее в ее жизни выступление в кафе книжного магазина "Букбери", в морозный Татьянин день 25 января (она из-за этого своего первого выхода в свет - с палочкой - не приехала на вечеринку в Овальный зал, где мы отмечали премию, на этот раз, увы, безденежную, Аполлона Григорьева).

Осталось несколько страниц,

Последних и смертельно белых.

Еще одна, а может, и не "еще", а главная тема: Татьяна Бек и андеграунд.

Она - из поколения "дворников и сторожей", но ни дворником, ни сторожем никогда не была. А те - те восприняли ее "рядом" как чужую и чуждую. Вежливо, но строго дистанцированно: это - наша территория (постмодерн по преимуществу), а это - ваша (смысловики-либералы). Это тоже ранило ее, и очень болезненно: она жестко и несправедливо воспринималась ими как дитя писательско-аэропортовской благополучной среды (кстати, Таня находила гораздо больше понимания среди старших диссидентов и полу-, Коржавина, Войновича и других, которым она всегда была готова самоотверженно помогать, если не служить). Отсюда, между прочим, проистекает и то, что ее подкосило: отношения с Евгением Рейном как человеком и поэтом, принимавшим ее служение (см. хотя бы ее речь на вручении ему Пушкинской премии и посвященные ему стихи), опрокинулись в ее сердце - диссидентствующий в прошлом, он как бы имел право на это; а после, после истории с Туркменбаши полностью утратил признанное ею превосходство, разбил свой образ, потерял - и в ее глазах это была ее катастрофа - то, чем был славен и чем навсегда, как решило ее подсознание, Рейн отличался от таких "либералок", как она.

В письме Эдмонду Уилсону от 23 февраля 1948 года (за год с небольшим до рождения Татьяны Бек) Владимир Набоков писал: "Отличительными признаками русской интеллигенции (от Белинского до Бунакова) были дух жертвенности, горячее участие в политической борьбе, идейной и практической, горячее сочувствие отверженному любой национальности, фанатическая честность, трагическая неспособность к компромиссу, истинный дух ответственности за все народы┘" Интеллигентский кодекс чести, так четко (и вроде бы - между прочим) обрисованный Набоковым, что на букву "б" надо бы добавить еще и Бек, был адекватен личности и поведению Татьяны. Со всей амбивалентностью этого кодекса она совпадала - и всю нелегкую противоречивость, разрывность его несла в себе, в своей душе, в своих уме и сердце. Не выдерживала порою - и обрушивалась с упреками, как бы самой себе. Крестница Александра Меня, дочь Александра Бека, поэт и прозаик, последовательница Слуцкого и Самойлова, любимица детей и студентов, интеллигент, настигнутый этим качеством - интеллигентностью - и в жизни, и в смерти.

На самом деле в этой принадлежности к либеральной интеллигенции крылось множество подспудных проблем, и прежде всего - проблема идентичности. В телефильме о Татьяне Бек (из цикла "Экология литературы") она качается на детских качелях во дворе московского дома, среди песочниц. Застенчивое, в платочке - дитя? Зрелая женщина? Русская? А еврейская, шведская кровь, а датская? Родом из СССР? Или - из анти-СССР, из совсем другого теста? Грузия, Абхазия, переводы - что, верила в "дружбу народов"? И чем эта вера обернулась? А чем обернулись наши либ. мечты и дем. иллюзии? Нет ответа. Вернее, ответ есть, но он так печален, что в него все равно не верится. Все равно что спросить: есть ли будущее? Всех ожидает одна ночь. Это не Михаил Шишкин, это - Гораций.