Чисты и непорочны

Как и во все предыдущие ночи - начиная с Великого Поста - покой не приходил к священнику. И даже сейчас, накануне Пасхи, не было ощущения, что он рядом с Ним, готовящимся воскреснуть из мертвых... То ли Бог оставил его, то ли он оставил Бога, но такого одиночества, такого вселенского холода и тоски не приходилось испытывать давно... Где, где он согрешил?! То есть понятно: всегда и везде, каждым помыслом, каждым шагом своим по земле, каждым вздохом-полувздохом он грешит и грешит. Но ведь и раскаивается ежеминутно, плачется о грехе своем первородном. Но прежде, когда самому казалось, что греховнее последнего грешника, Бог не оставлял его: он делал навстречу Богу один шаг, а Тот совершал десять своих шагов. Потому только и была еще жива его душа, не погребена в смраде и зловонии.

И ведь, Господи, Иисусе Христе, я все совершаю во славу Твою, в облегчение страданий Твоих... И днем в храме Твоем, когда творю молитву во спасение сынов Твоих заблудших, Ты рядом, не оставляешь меня. Но как только возвращаюсь домой из храма, тоска, съедающая все нутро тоска обступает меня... И стою я и стою, покуда не упаду на колени перед Ликом Твоим - и только молчание, только молчание в ответ. А потом упаду замертво, как сейчас, на ложе свое, взову к Тебе: "Владыко Человеколюбче, не ужели мне сей одр гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем?" Заплачу и весь в слезах прошепчу: "Но, Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя". И Ты меня спасаешь, не даешь мне умереть, поскольку знаешь, что не готов еще к смерти, грешен, и ведет моя дороженька прямо во ад... Но и покаяние даешь - спасаешь, но нет ответа мне, как заслужить милость Твою...

Он так и лежал без сна сорок восьмую ночь... плакать уже не мог... лежал и все думал о грехе своем перед Богом и вдруг увидел в темном углу комнаты, в углу, что напротив икон, видение... Церковка, ветхая церковка сияет светом неземным, голубым, что открывается обычно только оставившим на земле свое бренное тело и обретшим вечную душу, сияет посередь глухой чащобы... И тут стало понятно, ч т о надо делать. Не то чтобы Бог велел, нет, он и не помышлял о такой милости - услышать глас Божий, Его волю. Просто стало понятно: непременно, непременно следует найти этот храм, что светится светом неземным посередь тьмы-чащобы. Видел ли он эту церквушку во время своих скитаний, снилась ли прежде она ему - не помнил... Да и не важно все это!

Встал с ложа, не ставшего в этот раз по милости Божьей гробом, посмотрел на свою комнату, но в этот раз не видел в ней ничего, кроме глаз Спасителя, устремленных на заброшенную церквушку, сияющую светом несказанным в противоположном углу комнаты, рядом с дверью... И шагнул навстречу свету: шаг - другой шаг - комнатенка, а вместе с нею и тьма все раздвигаются-раздвигаются... вышел в коридор, на грязную заплеванную лестничную площадку, а церковка все манит и манит к себе своим чудным светом... Побежал-побежал по ступенькам вниз: следил только за светом, исходящим от церквушки, а потому покатился кубарем через весь пролет, расшиб лицо о прутья перил, но тут же встал - и снова кубарем вниз... на мгновение видение церковки исчезло... И стало страшно: а вдруг все?! конец чуду?.. ан нет, на одном из этажей поглядел в окно: светится-светится храм. Ждет его!

Вывалился, распахнув во всю ширь дверь, из подъезда: только не упустить - не упустить то место, откуда лился свет. Но нет... ужас-ужас... нет нигде церквушки. Сколько ни крутил головой во все стороны, сколько ни шарил жадными до чуда глазами по черноте - ничего нет. Не только церквушки, не только звезд, не только неба нет, но и на секунду показалось - вообще ничего и Никого нет... Холодный ночной ветер яростно надувал черный подрясник. Только теперь слабо сообразил он, зачем не оделся теплее в дальнюю, может быть, дорогу... Но туда он не вернется... по крайней мере сейчас не вернется... Прошло возбуждение, а вместе с ним и давно не испытываемый подъем сил... сейчас упадет-упадет наземь и будет грызть землю... но нет... преодолеть-преодолеть себя!

Дотащился до детской площадки, плюхнулся на бортик песочницы. Здесь когда-то, когда сам он и не помышлял о Боге, а Бог, как теперь только стало понятно, не оставлял ни на секунду его, он часто играл и прятался от дождя... И снова дождь - тот дождь, из детства, полился с бывшего неба. Вода текла по лицу, подряснику, заполнила ботинки и утопила ноги в песке, но он все сидел и плакал. Плакал по себе, по людям, по счастью земному и неземному, которое так часто казалось близким, но при любом приближении к нему каждый раз исчезало без следа... Вот и сейчас его больной, воспаленный мозг, уставший быть при мертвой душе, сочинил сказку: на самом деле никакой светящейся церковки посередь чащобы нет. Ну какая может быть радость, да еще нечаянная, в этом оскорбившем самого себя мире?! Вот даже небо плачет-оплакивает беспросветную горечь, постигшую землю.

Мокрая ряса прилипла к телу священника и очертила во тьме небесной, слившейся с тьмой ночной, сгорбленную его фигуру... Все правильно, и так и должно быть: есть, конечно, люди, достойные Божьей милости, но он таких не встречал давно, да и сам к ним не относится.

Завтра в храме он обретет на несколько часов утешение: увидит чужое горе и отчаяние, людскую растерянность перед холодной бессмысленностью жизни. Эти несчастные будут смотреть на меня такими отчаянно-взывающими глазами, а я буду пригоршнями лить столько - целые моря - обманного утешения, что и сам поверю в то, что могу даровать прощение и утешение... А потом - потом снова начну выть от отчаяния и вселенской пустоты.

И вдруг сердце сжалось в предчувствии радости, непонятно какой, но радости - с чего бы это?.. А-а-а... сегодня должен воскреснуть Христос. Должен?.. А вдруг... Нет, не может быть никакого "вдруг"! Он не заметил, как перестал плакать, по-детски улыбнулся, думая о предстоящем... И тут увидел, нет, не глазами и не на небе, а внутренним взглядом в далекой кромешной тьме свою светящуюся церковку. Снова придумал ее?.. Нет, не придумал. Она, эта церковка, есть, существует.

Встал. В какую сторону идти? Лучше не задумываться, а просто идти и идти. С трудом вытащил из песка по щиколотку утонувшие ноги. Сделал нерешительный шаг - другой, закрутился мелко на одном месте и пошел, пошел. Мимо длинного дома, в котором рос и вырос, мимо других домов, мимо всего и всех... Когда переходил дорогу, обезумевшая вдруг, завившаяся машина заплясала танец, похожий на танец смерти, но не видел ни танца, ни машины, а все шел и шел. Вот и лес - придорожный лесок-чащок: березки вперемежку с сосенками... сосенки эти не успели еще убить-задушить березы, не успели засушить-иссушить болотца, а потому сосны, еще не сбросившие нижние веточки, встали бок о бок с березками сплошной стеной. Священник зацепился подолом за торчащую из болота корягу, не удержал равновесия и стал падать - не враз, как подкошенный, а медленно-медленно. Тем более падать было и некуда: мохнатые колючие ветки, а может, и не ветки, а чертеняки-лешаки болотные схватили его за плечи и давай трясти в своих объятиях. Потешившись вволю, наконец выпустили из своих лап, и пленник со всего размаху растянулся во весь рост, уткнувшись-воткнувшись лицом в сухие колючки низкого кусточка боярышника. Он не замечал ни крови своей, ни того, что куст стал красен от этой крови. Подумал только: не встану, ни за что не встану... так и буду постепенно погружаться в жижу болотную... Нет! Надо встать и идти... встать и идти!

Так он шел и падал, падал и шел по направлению к светящейся посередь чащобы церковке. Но теперь сомнения - есть она или нет, найдет ее или не найдет - оставили его. Не то чтобы он абсолютно знал или верил: церквушка эта существует на этой грешной земле... Просто теперь существование или несуществование церквушки ничего в его жизни не изменит. Это как неминуемый путь во ад или в рай, который открывается за несколько мгновений перед смертью... Но это знание уже ничего не изменит, не изменит предопределенного пути.

Туда, в жизнь, он теперь не вернется при любом исходе. Если церквушка существует - останется там навсегда. Если же нет... нет... Ежели нет, то так и должно тому быть... Так он верил в Него... такова эта вера... А по вере и воздается!

Он раздирал руками кустарник, разросшийся между деревьями, и все шел и шел. Теперь уже никогда не остановится - так и будет идти... В какие-то мгновения он забывал, куда идет и как оказался в лесу, но он не останавливался и вдруг, раздвинув в кровь ободранными руками кусты, увидел поляну с холмом, а на холме - о чудо! - деревянная церквушка, сияющая светом неземным... Нет, это наваждение, морок, мираж... Прислонился, как распятый, к дереву, даже не прислонился, а повис на нем... Закрыл глаза, но даже и с закрытыми глазами видел церквушку и свет, льющийся от нее, - голубой, что открывается только оставившим на земле свое бренное тело и обретшим вечную душу... Открыл глаза - точно, стоит церквушка посередь чащобы.

Осталось пройти с сотню метров, но силы, что вели его сюда, еще в неизвестность, теперь оставили его. Попытался оторваться от дерева, но тут же упал - сам, как срубленное дерево, упал прямо в грязь. Впрочем, всего этого - холода, болота, в котором лежал, тьмы и дождя - он не замечал. В нескольких метрах от него высилась церквушка, на секунду-другую, пока были силы, подымал голову, смотрел на нее и тут же чвакался весь, с головой, в болотную жижу. Ему казалось, что заснул. И во сне он снова видел церквушку. Сон или забытье было недолгим, он решил во что бы то ни стало добраться до церквушки: поднялся на колени - плюх снова в жижу... полежал-полежал - снова на колени - и снова плюх головой в болото... придется ползком.

Он не помнил, сколько времени прошло с того момента, когда решил доползти до храма, но в следующий миг просветления осознал себя приткнувшимся плечом к церковной двери. Света никакого, тем более неземного и несказанного, уже не было: тьма и тьма. Привстал, навалился на дверь: та поддалась и открылась. Вдруг появилось небо - очистилось от туч и принарядилось луной: лунный свет, пробиваясь через оконца церковки, осветил то немногое, что осталось от убранства храма. Все, что можно было унести из церквушки, унесено. Все, что из дерева, - сожжено. Левый придел превращен в ночлежку - там кто-то устроил нары.

На куполе и кое-где на стенах сохранилась роспись, чудом уцелела часть алтаря - даже врата. Видно, очередь не дошла до костра, дымок от которого устремляется в небо через разбитые окна.

Священник перекрестился, поцеловал еле различимое изображение Спасителя на вратах и открыл их: прошел в алтарь, преклонил колени перед престолом. Надо служить. Во что бы то ни стало успеть к Пасхальной утрене! Успеть к воскресению распятого Иисуса Христа.

Господи! Здесь все растащено - вряд ли найдется кадильница. А без кадильницы как же?! Кадильница-то кадильницей, а не выпал ли из кармана ладан - вся ряса изодрана. Сунул руку в карман: не выпала коробочка с ладаном, не выпала.

Кадильницы, конечно, нигде не было. Тогда он отломил кусочек ладана и бросил его на дымящиеся уголечки костра...

Вот и каждение алтаря. Заодно и каждение всего храма, хотя весь храм кадить положено чуть позже.

Священник оглянулся в поисках чего-то крайне обычного, посмотрел на хоры. И тут вспомнил: певчих-то нет. А на Пасху вся служба поется, не читается. Неужели смогу всю утреню пропеть сам, один?.. А разве я один? Разве не со мной Спаситель, разве не со мной Жены Мироносицы и Апостолы, разве не со мной святые, мученики и угодники?! И потому полным, глубоким голосом, в котором еще осталась память о скорби Страстной недели, но в котором предчувствуется радость, запел стихиру - стих, повествующий о праздничном событии: "Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити".

Теперь уж совсем не осталось неуверенности: пустой, а на самом деле не пустой, а наполненный Божьей благодатью храм отозвался на весть о Воскресении Иисуса сотнями голосов - ангелов, можно было подумать. И уже безо всякой робости священник перешел к тропарю: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав".

Храм вдруг вспыхнул - будто осветился, как бывает на пасхальной службе, тысячами зажженных свечей. Но свечей, он посмотрел, в храме как не было, так и нет. Откуда же этот свет? А-а-а... это тот свет - несказанный, что виделся ему еще там, в городе, когда впервые предстала перед ним эта церквушка. Это тот неземной, несказанный свет, утверждающий извечную, неминуемую победу над тьмой, заполнил собой весь храм и осветил его.

Пора-пора приступать к пению канона - девяти песен, каждая из которых открывает ирмос. Как он всегда волновался, когда начиналась эта важнейшая часть утрени, - не забудет ли стих, а сейчас чувствовал: допоет весь канон до конца на одном дыхании: "Воскресения день, просветимся людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси, Христос Бог, нас преведе, победную поющия".

Сейчас должен зазвучать с хоров припев. Ах, да, ведь певчих нет. И вдруг, может быть, ему опять только почудилось, но с клироса донеслось: "Христос воскресе из мертвых".

Никогда не приходилось слышать такого легкого, словно неземного, пения - как ангелов дыхания. Не заметил, как пропел несколько песен из канона. Вот дошел до шестой песни: "Еже прежде солнца Солнце зашедшее иногда во гроб, предвариша ко утру, ищущия яко дне мироносицы девы, и друга ко друзей вопияху: О другини! приидите вонями помажем Тело живоносное и погребенное, плоть Воскресившаго падшаго Адама, лежащую во гробе. Идем, потщимся якоже волсви, и поклонимся, и принесем мира яко дары, не в пеленах, но в плащанице Обвитому, и плачим и возопиим: О Владыко, востани, падшим подаяй воскресение".

Вдруг с шумом распахнулась дверь: в храм ввалились люди - только нехорошие какие-то люди. Сразу видно, что люди нехорошие, нецерковные, хотя и чувствующие себя в храме как дома. Много он видел таких в церкви на своем веку.

- Тут кто-то есть, - угрожающе произнес кто-то из них.

- Менты?.. Или еще кто хуже... - испугался второй.

Самый смелый из них зашел в алтарь:

- Ба! Да у нас в гостях поп. Скулит чего-то.

Священник спокойно прервал пение канона, с достоинством обернулся:

- Мирянин не может входить за врата. Выйди из алтаря!

В его голосе прозвучало столько спокойной решимости, что вся троица, может быть, и лба не перекрестившая за всю свою неладную жизнь, оробела и сделала несколько шагов назад.

Но тот, который вошел в алтарь, набычился:

- Слушай, поп! Ты иди заливай свои сказки куда подальше отсюда - покуда цел.

- Дурак ты, дурак! - ответствовал священник.

- Кто? Я - дурак?!

- Ну а кто еще? Не я же... Приближается Воскресение Христово, Светлая Пасха, а вы стоите здесь предо мною... да что предо мною... перед Богом и богохульствуете.

- А ведь точно. Не врет поп: сегодня Пасха. Я у одной бабки спер яйца, а они - крашеные. И кулич спер. Вот это все...

- Положите все это в сторону. Святить будем... Ну-ка принесите мне воды!

Не понимая, почему поддается этому тихому, но властному голосу, тот, который хвалился, что украл крашеные яйца, принес таз с водой.

Священник прочел молитву, протянул по привычке руку в поисках креста, вспомнил, что здесь утвари никакой церковной вовсе нет, снял тогда с груди свой крест на цепочке и ловким, привычным движением опустил его трижды в воду.

- Крест-то серебряный, - прошептал кто-то из троих. И было понятно, что означает эта простая констатация факта: не трать время попусту, души попа - и снимай крест!

- Ну точно, дурак! - грозно буркнул самый главный из них. - Что значит, родился в тюрьме - так ничего святого и нет. Говорят тебе: Пасха сегодня.

- Ну вот, - неспешно продолжал священник, - теперь я вас окроплю святой водой - во очищение душ ваших.

Он плеснул на головы нежданных прихожан полные пригоршни святой воды - те от внезапности, обрушившейся на них, может быть, впервые в жизни благодати, замерли в охватившем их восторге: дыхание сжалось... и когда стало казаться, что оно никогда не вернется, вдруг задышалось - глубоко и совсем не так, как прежде, будто лопнули в груди какие-то преграды.

Священник видел, как потрясена троица, но не удивлялся: так и должно быть... Божья благодать доступна каждому, кто ее хочет и может принять. Он лишь произнес:

- Не буду спрашивать о ваших грехах... Хотя вам всем не мешало бы исповедаться! Но Бог вас простит!.. А сейчас молитесь как можете.

- Мы не знаем молитв.

- Молитесь своими словами - это даже угоднее Богу, от чистого сердца такая молитва идет... А я пойду за врата... сейчас будет совершаться великое таинство - воскресение распятого Христа... И вы поможете своими молитвами воскресить Его.

Священник с любовью, с которой прежде глядел только на Лик Спасителя, смотрел на своих прихожан: на их лицах отражалось еще одно таинство - воскресение мертвой было души... Он вспомнил просьбу к Господу из малой ектении, которую поют, правда, в другие дни: "Изведи из темницы душу мою..." И не знал, чьи души - его собственная или этих разбойников - погребены в темницу. Но ныне он, заблудший сам, и эти трое выйдут все вместе из темницы в свет.

Священник обратился к пастве:

- Мы потеряли много времени... Продолжим петь канон. Я буду петь за первый лик, то есть первый хор. А ты, - обратился он к человеку, на лице которого еще совсем недавно была печать убийцы, - за второй лик, второй хор.

Посмотрел на другого, робкого:

- И ты будешь петь за второй лик - второй хор.

- А я - я? - расстроился, как дитя, третий.

- И ты можешь петь - подхватывай сразу за мной. Я начинаю, а вы повторяете.

Священник набрал воздуха и запел: "Величит душа моя воскресшаго тридневно от гроба Христа Жизнодавца. Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе возсия. Ликуй ныне и веселися, Сионе. Ты же, Чистая, красуйся, Богородице, о востании Рождества Твоего".

Пастырь опустил глаза с неба на своих прихожан:

- А теперь вы все повторяете. Я помогу, еще раз спою, вместе с вами.

И те, невпопад, страшно волнуясь, желая спеть лучше, чем другой, не понимая почти ни одного слова и не выговаривая их - с рождения не слыханных и не произносимых, выводили и выводили песнь.

"Величит душа моя воскресшего тридневно от гроба Христа Жизнодавца..."

Он глядел на лица стоящих в храме. Завтра они, может быть, или ограбят снова или зарежут кого-либо. А может быть, не завтра, а уже сегодня накинутся на него и удавят. Но сейчас - сейчас на их глазах и в их глазах воскресал Христос и они были чисты и непорочны. Вот они повторяют трижды, и с каждым воскликом все больше и больше веры и радости: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав".

Священник поднял голову к куполу, где парил воскресший Христос. И он сразу все понял: оттуда, сверху, полился свет, неземной, голубой свет, который открывается обычно только тем, кто оставил на земле свое бренное тело и обрел душу - вечную... И он летел и летел навстречу этому голубому свету в голубой дали.

Летел и шептал: "Христос воскресе..."