В рубищах великих слов

Вспоминаю, как году в 1975-м познакомился с Леней Губановым на квартире своего приятеля, московского математика, преподавателя МГУ, большого любителя изящной словесности. Губанов был тогда уже изрядно выпивши. С ним пришел хоровод его девиц и поклонников. Но сам домашний вечер его поэзии все же состоялся. Впрочем, очевидно, примерно такими же были и другие, в ту пору еще многочисленные вечера его поэзии, проводившиеся в квартирах ученых, в маленьких библиотеках, в студенческих общежитиях┘

Читал он свои стихи завораживающе, колдуя над ними, как древний шаман какого-то славянского племени. Он не был актером ХХ века в чтении своих стихов, как Евтушенко или Вознесенский, он был скорее древним гусляром. Не случайно он так любил Древнюю, допетровскую Русь, не случайно он посвятил ей многие свои стихи и поэмы. Может быть, он и сам к нам пришел как бы из того древнего времени?

А мне - семнадцать.
Я - семьсотый.
Я Русь в тугих тисках
Петра.
Я измордован, словно соты.
И изрешечен до утра┘
А Петр наяривал рубанком.
А Петр плевать хотел
на совесть.
На нем стрелецкая рубаха
И бабий плач царевны
Софьи┘

Ощущение от его поэтических уходов в историю Руси явно указывает, что он был на стороне стрельцов, на стороне староверов, на стороне древних сказителей. И даже все его уходы в авангард, в стихотворный эксперимент, скорее схожи с творческими раскованными поисками такого же русского шамана Велимира Хлебникова, нежели с расчетливой литературной игрой нынешних постмодернистов. Он обожал Древнюю Русь, все ее обряды и традиции, писал свои поэтические "Отступления в семнадцатый век", становясь сам на время то боярином, то стрельцом. При этом свои уходы в старину Губанов соединял с авангардом века двадцатого, продолжая эксперименты Хлебникова и Маяковского, сюрреалистов и концептуалистов.

Вроде бы и повторы осознанные у него идут довольно схожие с опытами нынешних экспериментаторов стиха, и звукопись, игра на чередовании определенных гласных и согласных, постоянные реминисценции, переклички со стихами то Есенина и Клюева, то Хлебникова и Маяковского, то Пастернака и Мандельштама - весь арсенал запоздавшего русского постмодернизма налицо. Но в поэзии Леонида Губанова даже полуплагиат какой-нибудь отдельной строчки из поэтов Серебряного века звучит как бы заново. По-варварски свежо и первозданно. "Я в рубищах великих слов / Бегу в потемках, наравне / С тем всадником, и слышу зов: / "Вернись ко мне, вернись ко мне!.."

Его так и воспринимали - как варвара русской поэзии, несмотря на все его многочисленные ссылки на Верлена и Рембо, на Пушкина и Лермонтова. Он жил исключительно в мире поэзии, в мире русской поэзии, но вольность его обращения и со словом, и с ритмом, и с образами была такова, что весь предыдущий поэтический опыт как бы улетучивался, и он вновь оставался один на один с миром первичности: первичности слова, первичности человека. "По всей России стаи, стаи┘ / А на спине моей как будто / Горят горчичники восстаний. / И крепко жалят банки бунта┘ / На город смотрят, рот разинув, / И зависть, как щенок, в груди. / А у меня, как у России. - / Все впереди. Все впереди!.."

Ему в те шестидесятые-семидесятые годы завидовали многие из куда более признанных и печатаемых во всех журналах поэтов. Завидовали его дерзости, его потаенной славе бунтаря и вольнолюбца. Завидовали его свободному владению стихом, его импровизациям, его моцартианскому началу. Он был негласным королем своего поэтического поколения. Как вспоминает его давний приятель поэт Юрий Кублановский: "Авторская декламация Губанова по силе эмоционального воздействия была вполне сопоставима с исполнением лучших тогдашних бардов, несмотря на то что не могла брать за горло струнными переборами. И слушавшие его в ту пору ценители через всю серятину последующей жизни пронесли полученный от него заряд-огонек". И на самом деле - не запомнить Леню Губанова было нельзя. Он был самородком в любой компании, впрочем, и любил подчеркивать это, не любил соперничества, из-за этого и драки с тем же Эдуардом Лимоновым, презрение к шестидесятникам, которых он не выносил.

Может быть, поэтому те же шестидесятники, немало позаимствовавшие и мотивов, и ритмов, и конкретных тем из неопубликованных стихов Леонида Губанова, не особо стремились увидеть их напечатанными┘ Ни в 1960-1970-х, ни ныне, во времена полной вольности в публикациях. По сути, его открыли (спасибо друзьям) лишь в 2003 году, когда наконец вышла более или менее полная книга стихов Леонида Губанова "Я сослан к Музе на галеры┘". Так и был сосланным поэтом все полтора десятилетия перестройки и гласности, тут уже на советскую власть не свалишь. Не нужен он был бывшим и нынешним кумирам стихотворчества. Редкие публикации в малотиражных журналах его друзей ситуации не меняли: "И на коленях простою, / Век свой на днище слезы черпая, / Там, где любимую мою / Поят вином моего черепа!.."

А будь он напечатан в те времена, заметно стало бы, что, скажем, не Булат Окуджава со своей популярной песней "Дай же ты всем понемногу┘", а Леонид Губанов со своей "Воинствующей просьбой" первичнее и оригинальнее: "Дай монаху день мохнатый, / Удочку, земли богатой, / Ласточку и апокалипсис, / думку вербы - а пока я с ним. / Девушке - коня лихого, / Мох на шлем богатыря, / И лукавого больного / В комнаты нашатыря┘ / Чайной ложкой по лицу / Дай последнему дворцу. / Дай закату три зарплаты, / Домовому - треск колоды, / Пастернаку - злость лопаты / В облигациях урода┘ / Ну а мне дай мужество - / Никогда не оглядываться!.."

Кстати, и во многих стихах Андрея Вознесенского явно слышны губановские мелодии, видны губановские находки. Впрочем, поэт был щедр, и по молодости никогда не отчаивался. "А я за всех удавленничков наших, / За всех любимых, на снегу расстрелянных, / Отверженные песни вам выкашливаю / И с музой музицирую раздетой. / Я - колокол озябшего пространства┘"

И он звонил в свой колокол озябшего пространства, стараясь дозвониться до сердец соотечественников. Если сравнивать по дерзости и поэтической, и политической стихи Леонида Губанова и, к примеру, стихи Иосифа Бродского предссыльного периода, одних и тех же лет, то, на мой взгляд, стихи Губанова конца шестидесятых - начала семидесятых были и ярче, и дерзостнее, и более вызывающи, но - вот беда! - карательная Москва за Губановым послеживала, но в ссылку не отправляла. "Меня пугает эта слава / И черный локон запятой, / Прости, железная держава, / Что притворилась - золотой. / Побольше бы твоих пророков / Расстреливали на снегу. / Вы запретили веру в Бога / Надеждою на пять секунд. / Любовь вы к рельсам приковали. / Поэтов в тундру увели. / Зевая, опубликовали - / Какие розы отцвели..."

И не в упрек Бродскому я это пишу, не он выдумал свои страдания. И все-таки, даже если перевернуть время по-своему, результат был бы в любом случае другой.

Во-первых, Леонид Губанов непослушен во всем, он вызывающе ведет себя не только перед советскими властями, он не подошел бы и нобелиантам того времени, он бы успел разругаться со всеми западными славистами и журналистами, набил бы кому-нибудь морду и был бы отправлен в американскую тюрягу.

Во-вторых, был Леонид Губанов чересчур национальным русским поэтом, даже когда ругался со своим же народом и дерзил своим же святым. Он был чересчур православным, особенно в свои поздние годы, чтобы приглянуться западным славистам. Те отшатывались от Губанова, как черт от ладана: чужим духом пахло. Эксперимент с перевертыванием времени получился бы явно неудачным. "И, вспомнив все слезы и нищенство, / Всплывет православное облако / И скажет мне - ваше величество, / Чужое-то небо нам побоку┘"

Нет, вся слава Леонида Губанова была и остается внутри России. Более того, несмотря на свое московское происхождение (родился в Москве в 1946 году, крещен в церкви Святой Троицы на Воробьевых горах), он был похож на русского провинциального гения. И поведением своим, и стихами. Тут и гонор провинциала, и его постоянные разгулы и загулы. С русской непосредственностью он завоевывал Москву: "Ты - провинция, / Ты вошла в меня неспроста, / Вся от зависти, вся от купола┘"

В начале своего творчества, в период создания СМОГа (Самого Молодого Общества Гениев) слава Леонида Губанова перехлестывала все края, ему могли позавидовать и многие увенчанные и книгами, и премиями поэты того времени. Даже то, что фельетоны о нем писал Леонид Лиходеев в "Комсомольской правде", что его громили в "Крокодиле", вызывало зависть у регулярно печатавшихся коллег.

Андеграунд явно был на слуху в культурной богеме, и о Губанове слышали все, кто даже не видел его ни разу и не читал его самиздатских стихов. "На горьких грамотах берез / Рисуя свой славянский росчерк. / Чтоб к вечеру прекрасно пьяным / В каморке вечера бесплатно / Уснуть под красным одеялом / Ржаного теплого заката. / Я знаю, мне печаль не выстирать, / Проснусь, воскликну: Боже правый! / И мысли золотыми листьями / Пойдут ко мне на сердце падать┘"

И ведь эти строчки, чудо-то какое поэтическое, были написаны юношей в 1963 году, в шестнадцать лет. Кстати, уверен, даже если бы он и умер молодым, как его любимый Лермонтов, он навсегда остался бы в русской поэзии уже своими первыми стихами┘

Может быть, для совсем молодого Леонида Губанова эта слава была даже чрезмерной, слегка заразила его звездной болезнью. А в конце семидесятых, когда мода на андеграунд прошла, умело напуганная карательными мерами правоохранительных органов, от той былой славы поэта остался лишь горький осадок. Неразличимый даже в лупу, ибо публикаций на родине как не было, так и не ожидалось впредь. Осталось с Леонидом Губановым горькое одиночество и несколько верных друзей. Спасала поэта от безнадеги и депрессии вера в свое будущее:

И молодому поколенью
Не разглядеть за сотней тел -
Что за свои стихотворенья
При жизни я окаменел.
Мои пророческие книжки
Не объяснит седая Русь.
Ну что ж, ни дна ей
ни покрышки
Когда я бронзовым вернусь!..

Он был не принят в эти семидесятые-восьмидесятые годы ни в кругах "либералов", ни в кругах "патриотов". Он был изначально чересчур волен по натуре своей. Он не был осознанным диссидентом или ниспровергателем основ. Он был в семидесятые-восьмидесятые годы вольным русским поэтом, что категорически не допускалось. Он был сероглазым всадником во мгле своего застойного времени. Я, того же поколения, что и Леонид Губанов, того же 1946 года рождения, свидетельствую: нашему поколению не досталось ни оттепели, ни даже права на отстраненное наблюдение за жизнью, которое получили так называемые тогдашние "сорокалетние". Первый всплеск нашего поколения - смогисты - были задавлены, не дойдя до публикаций. Остальные тащились в обозе "сорокалетних", предпочитая не бунтовать против тихого гниения и развала нашей родины. Кто-то не выдержал (не страданий, не преследований, а этого тишайшего застоя) и уехал за рубеж, подобно Юрию Кублановскому, Евгению Вагину, Николаю Бокову, Вадиму Делоне, но и там явно не подошел такой же сплоченной и кастовой эмиграции. Кто-то просто перестал писать, безнадежно наступив на горло собственной песне.

А как весело и оптимистично все начиналось. Владимир Алейников вспоминает о "губановской мечте о каком-то великолепном содружестве творческих людей, чуть ли не братстве, во всяком случае - славной компании, где все бы были в доску своими и все что-нибудь да создавали, творили - стихи ли писали, прозу ли, рисовали┘ в преддверии чего-то необычайного┘"

Все знали от него же, что он уйдет в мир иной в тридцать семь лет, в сентябре. Он так и писал: "Я лежу ногами вперед в сентябрь┘" О своем гибельном сентябре он писал еще в самые молодые годы. Так и случилось. Сердце остановилось в сентябре 1983 года, когда ему исполнилось тридцать семь лет┘

Всентябре вода прибывает,
В сентябре гробы забивают,
В сентябре мой окунь
спешит,
B сентябре молодкам
грешить┘

Он писал свои шедевры как-то безумно легко, а потом шально выкрикивал их на коленях подружек и в кругу бражничающих друзей. "Мои стихи рассеялись в народе. / Рассеянные люди ходят вроде┘ / Жуют и пьют, меня не замечая. / А если и зовут - на чашку чая┘ / Пишу я для себя, потом для Бога. / У каждого своя теперь дорога┘ / Но умирая вот на этой строчке, / Я думаю: народ - он Бог, и точка".

Что мешало печатать такие стихи? Чего боялись цензоры? Он часто бывал неровный, небрежный, драчливый, не заботился о своем совершенстве ни в жизни, ни в поэзии. Это характерно для любого непечатающегося поэта, каким бы талантливым он ни был. Он же свои стихи, как правило, слышал только на слуху, а исполнял он их изумительно, звучащее слово поглощало все недостатки иногда небрежно сделанного стиха. Лишь публикации, журналы, книги, заставили бы его строже относиться к своей редактуре. (Поэтому я и сейчас не верю в поэзию интернета. Нет самодисциплины, нет взгляда со стороны на свое творчество. Публикации - и чем скорее, тем лучше - необходимы всем.)

Друзья уставали от него, бросали в сомнительных компаниях, от прежнего авторитета безусловного лидера не осталось и следа, да и весь ранний андеграунд шестидесятых годов, якобы не нуждавшийся в публикациях, все более перекочевывал на сытый Запад со своими выставками, со своими книгами в кожаных переплетах, наверстывал упущенное. Губанову Запад был не нужен совсем, изредка в каких-то антологиях и западных журналах появлялись и его неотредактированные стихи. Он то искренне радовался, то закидывал их куда-нибудь в форточку. Ему нужна была его Россия. Но где же она? Где его читатели, его слушатели? "Но буду я работать до тех пор, / Пока с сердец не сброшу зло и плесень. / Ах, скоро, скоро вас разбудит горн / Моих зловещих, беспощадных песен!.."

Но отнюдь не все его песни были злы и беспощадны, хватало и лирики, хватало и нежных чувств. Хватало и простых, по-рубцовски простых песен и стихов, почему-то упорно не замечались издателями и они. Будто его же раннее предчувствие еще шестнадцатилетнего юноши - "но не будет мне изданий┘" - обязательно должно было оправдываться?

Юный гений мог и найти свой мир, порой и находил его, в подвалах и котельных, в деревнях и старых соборах, среди остатков старой русской интеллигенции и в книгах, в книгах, книгах. Он, можно сказать, вобрал в себя все богатство русской поэзии, он шел их путем - вольного служения русскому слову. Поэзия Леонида Губанова, особенно ранняя - насквозь цитатна - Есениным и Гумилевым, Клюевым и Маяковским, Северяниным и Пастернаком┘ Поразительно, как он - начиная с есенинских мотивов - внезапно переходит на стиль Маяковского, соединяя, казалось бы, несоединимое. А потом еще дополняя и Мандельштамом: "В саду прохладно, как в библиотеке, / В библиотеке сладко, как в саду┘ / И кодеин расплачется в аптеке. / Как Троцкий в восемнадцатом году".

Но молодость уходила, росли стопки неопубликованных стихов, поэт замыкался в себе, впадал в отчаяние, разонравилось читать новое пьяным собутыльникам, он жаждал своего широкого читателя. Он верил в него, читатель был его надеждой. Он рвался к нему, но путь оставался один - самиздат, листочки перепечатанных на машинке строчек. Он оставался самым неиздаваемым поэтом такого высокого уровня в ХХ веке.

Я не согласен с Юрием Кублановским, когда он пишет: "Поколение до нас плохо себя мыслило вне печатания, даже Бродский при всей его тогдашней неординарности искал возможности публиковаться. Мы же страницами советских журналов брезговали почти изначально... и это были органичные установки свободной нашей эстетики┘" Поначалу, может, так и было, хотя не забудем радость Леонида Губанова, да и всех его друзей после публикации в "Юности" стихотворения "Художник" (трех четверостиший из его поэмы "Полина"). И представим, если бы не было разносной критики этого отрывка в центральной печати, а появились бы новые публикации, то и путь Леонида Губанова был бы иным.

Холст 37 на 37,
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем┘
Когда изжогой мучит дело.
И тянут краски теплой
плотью.
Уходят в ночь от жен и денег
На полнолуние полотен.
Да! Мазать мир! Да!
Кровью вен!
Забыв измены, сны, обеты.
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта!

Но даже эти строчки, посвященные самоотверженности искусства, вызвали лютую ненависть прежде всего у замшелых бездарей, испугавшихся прихода нового талантливого поколения. Губанова отбросили грубо и напрочь┘ И все же уехавший вскоре в США, затем в Париж Юрий Кублановский успешно публиковался с предисловиями то Иосифа Бродского, то Александра Солженицына и, что такое жизнь непечатающегося поэта, не представляет. А где же взять поэту твердую литературную дисциплину, как не в горниле редакций журналов и издательств?

Пьяные скандалы, шумные выступления перед памятником Маяковскому, даже попытка организоваться в группу смогистов - ничто не могло и не может заменить для поэта его публикаций, его книг, его литературного признания.

От полного отчаяния Леонида Губанова в этот период позднего одиночества и неприкаянности спасла только вера в Бога. Впрочем, нечто подобное происходило и с ранним Глебом Горбовским. Последовал период его христианских, глубоко православных стихов. "И я клянусь, что десять лет / Я нес бы крест свой для прощения, / Тьму перелистывая в свет. / Где Божий Дар и посвященье!.."

Постепенно затихает мечта о всемирной славе, стихи его стали проще и прозрачнее. Он начинает внимательнее приглядываться к деревенской прозе, к тихой лирике, к тем писателям, которые в раннюю пору Губановым просто не замечались или отметались как чуждые. Он пишет стихотворение на смерть Василия Шукшина: "Белая лошадь славы / Вздернула удила. / Месяц моей державы - / Розовые крыла┘ / Белая лошадь славы / Стала хрома, ряба. / Я - непутевый самый / Из твоего ребра┘"

Не буду приглаживать действительную жизнь поэта, он не отказывался от всего своего прошлого, от грешных стихов, от загульной жизни, да и в стихах у него шли полосами и темные и светлые темы, будто Сатана боролся с Богом в его душе. Уже никому ни на Западе, ни в России не нужный, он вдруг пишет стихи, родственные Николаю Рубцову, чью поэзию высоко ценил: "Родина, моя родина, / Белые облака. / Пахнет черной смородиной / Ласковая рука. / Тишь твоя заповедная / Грозами не обкатана. / Высветлена поэтами, / Выстрадана солдатами. / Выкормила, не нянчила / И послала их в бой. / Русые твои мальчики / Спят на груди сырой..."

То, что для диссидентов и зарубежных издателей Губанов был потерян с его патриархальными, почвенническими, христианскими стихами последнего периода жизни, - в этом сомнений нет. Сразу нашлись и любители крушения мифа о Губанове, крушения губановской легенды. Мол, темно и вяло, сыро и непричесанно, к тому же в христианство ударился, стихи о солдатах сорок первого года писать начал. А у поэта как раз именно в его поздний период стала возникать еще и чудная любовная лирика.

Об одном из лирических шедевров уже писал Юрий Кублановский, я лишь соглашусь с ним. И процитирую замечательные строчки:

Твоя грудь, как две капли, -
Вот-вот - упадут.
Я бы жил с тобой на Капри -
А то - украдут.
Золото волос и очи -
Дикий янтарь.
Я бы хранил, как молитву
к ночи.
Как алтарь┘

Он знал, что его будут беречь на потом. Он все про себя знал, как мало кто из поэтов. Таким очень трудно живется. Он умудрялся не только жить, но и творить радость другим, творить чудо русской поэзии. Ему и сейчас завидуют поэтические неудачники и ремесленники, те, кто не умеет жить на высшем пределе.

Я считаю Леонида Губанова - одним из поэтических классиков русского ХХ века. Сыном державы, которая обходилась с ним сурово, но он ей платил в ответ лишь любовью. "Скоро, скоро ваши двери / Я открою. Словно вены, / Горько хлынет кровь пророчеств / По потресканной душе, / Пейте, птицы, пейте, принцы, / Пейте, бабочки и звери, / Все, что было заколочено / И спало в карандаше".

Он был легким и страстным хозяином своей вольной поэзии, он попал не ко времени, что делать в скучный застойный период таким поэтам. С другой стороны, он и спасал свое время. Был его поэтическим принцем, которому дано и порезвиться, и окунуться в любовь и ненависть, и жить весело, без натуги, зная о своей скорой смерти. Леонид Губанов умер мгновенно, от сердечного приступа в сентябре 1983 года. Серый конь его поэзии всегда будет с нами.