Ройте рвы, чертите границы

"Юрта - жилище диких сибирских обывателей..."
К.Ф. Рылеев

Песочек

Моим родителям дали новую квартиру. Квартира была большая и светлая. Моей главной радостью было появление собственной комнаты и письменного стола. Я был рад постоянно бегать на пятый этаж и обратно, но одно обстоятельство меня озадачивало: у дома, в котором была квартира, не было двора. Как же я буду гулять?

Я очень волновался по этому поводу, и разрешились мои волнения весьма неожиданным образом: мама позвала меня в большую комнату и сказала: "Иди погуляй во двор. Что ты все время дома сидишь?" - "В какой двор?" - не понял я. "В этот, - кивнула мама в окно. - Заодно и с ребятами познакомься". "Здесь нет двора", - сказал я. Мама и папа засмеялись и наперебой стали мне объяснять, что двор есть, просто он не обнесен забором.

"А где же граница этого двора?" - решил уточнить я на всякий случай. "Господи, - вздохнула мама от моей непонятливости, - ну зачем тебе граница?" - "Чтобы не выйти на улицу", - объяснил я. Мама открыла было рот, но папа перебил ее, сказав: "А ты просто не выходи на улицу. Улица-то здесь такая же. Или что такое улица, ты тоже не понимаешь?" - "Понимаю, - ответил я. - А как мне знакомиться с ребятами?" - "Ну, просто подойди к кому-нибудь и представься. А потом спроси, как его зовут. Неужели это так сложно?" Я кивнул, дав понять, что усвоил инструкции, и побежал во двор.

В неправильном дворе я сразу подошел к мальчику своего возраста и начал знакомиться.

- Меня зовут Давид, - сказал я. - А тебя?

- Меня Виталик, - сказал он. - Ты любишь играть в песочнице?

Я никогда не играл в песочнице и поэтому не знал, люблю ли я это делать, но опасаясь, что, если мой ответ не будет утвердительным, мальчик Виталик не захочет со мной общаться и мне придется знакомиться еще с кем-то, я ответил:

- Люблю.

- Ну пойдем, - сказал он. - На, - и протянул мне один из двух пластмассовых совочков, бывших у него в руках.

В песочнице Виталик сразу стал насыпать сырой песок в небольшое ведерко, утрамбовывать его совочком и высыпать после этого обратно. Иногда песок ложился неровной кучей, а иногда принимал форму перевернутого ведерка. Свой сизифов труд Виталик сопровождал заклинанием:

- Паска, паска, делайся! Если ты не сделаешься, я тебя убью...

Наблюдая за ним какое-то время молча, я заскучал и спросил:

- А мне что делать?

- Играться, - удивился Виталик. - Ты же сказал, что любишь в песочнице играть?

Я вернул ему совочек и сказал, что, мол, спасибо, я еще тут похожу пока, посмотрю, а в песочнице потом поиграю.

Из подъезда дома, стоявшего напротив нашего нового, появился еще один мальчик, чуть младше меня, с фанерной штукой, напоминающей автомобильный руль. Поозиравшись по сторонам и махнув рукой копавшемуся в песке Виталику, мальчик подошел ко мне и сказал:

- Тебя как зовут? Меня Колечка.

- Меня Давид, - ответил я.

- А тебе какая тачка больше нвавится? - спросил он.

Я подумал и ответил:

- Двухколесная. Потому что, когда с одним колесом, равновесие очень трудно держать.

- Я не пво велосипед гововю, я пво машину.

Я тоже говорил не про велосипед, но не счел нужным уточнять предмет своего ответа, так как понял, что имеет в виду Колечка. Он имел в виду автомобиль.

- Автобус, - ответил я. - Только лучше междугородный: там кресла удобнее.

- А мне "жигуленок", - сообщил Колечка, глядя на меня, как мне показалось, с чувством умственного превосходства. Тому, надо сказать, были причины, потому что я не знал, что такое упомянутый им "жигуленок", а единственная ассоциация с любимым папой жигулевским пивом ничего не объясняла, так как - при чем тут автомобили?

- А что это - "жигуленок"? - спросил я.

- Тачка такая, - ответил Колечка и добавил: - Давай игвать.

- Давай, - сказал я, - а во что?

- В тачанки, - ответил Колечка и, отвернувшись от меня, выставил перед собой фанерный руль, издал губами звук, близкий к жужжанию, и куда-то быстро пошел. Я догнал его.

- А как играют в тачанки? - спросил я, заинтригованный: у меня перед глазами встала красавица тачанка из краеведческого музея - дуги рессор, кованые колеса и внушающий уважение пулеметный ствол в кожухе радиатора... А на втором этаже - тропические бабочки...

- Ну, пвосто едешь и все, - с готовностью пояснил мне Колечка. - Возьми палку - вуль будет.

Я обругал себя за тупость: как можно было после "тачки" не понять, что и под "тачанкой" имеется в виду то же самое! Я поднял с земли какую-то палку и попробовал, жужжа и идя вперед рядом с новым своим знакомым, представлять, что еду в машине; получилось легко, но отчего-то я смог представить себя лишь на заднем сиденье и с газетой, а не с рулем в руках. Процесс ходьбы не вязался с этим представлением: логичнее было бы просто удобно где-нибудь сесть. Я бросил палку и, кивнув новым знакомым, пошел домой.

Раньше я играл во дворе. Играл один. Вокруг меня был забор. Рядом не было никого, кроме червяков, жуков и кузнечиков. Этим двор принципиально отличался от детского сада - двор был цитаделью моего мира в мире людей, в общем мире. Новый двор был открыт общему миру, слит с ним в одно целое. В новом дворе были другие люди. Я шел домой с ощущением серьезной потери.

* * *

По телевизору показали спектакль Образцова "Божественная комедия". Людей там играли куклы, а Бога и ангелов - люди. Этот забавный сдвиг заставил меня задуматься: а кто бы играл кукол, если бы таковые присутствовали в сюжете? В детском саду мальчик Саша Стрекозин, снимая колготки после возвращения с прогулки, вдруг заявил, победно озираясь по сторонам: "А я знаю, кто все сделал!" И, не дожидаясь чьей-то реакции, добавил: "Бог". - "Бога нет", - ответил я. "Бог есть, - заспорил Саша Стрекозин, - я Его по телевизору видел".

Сообразив, что речь идет о давешнем кукольном спектакле, я изумился тому, что кто-то мог воспринять этот милый и интересный, но все-таки театр всерьез, и решил развеять заблуждения товарища. "Это был кукольный спектакль", - сказал я. "Да, - согласился мой оппонент, - но там только люди были - куклы, а Бог и ангелы - настоящие". Это заявление совершенно сбило меня с толку. Не сориентировавшись сразу, как безошибочно возразить, я весьма неуклюже заметил: "У Него же там нос из папье-маше был..." - "Да, - неожиданно согласился Саша Стрекозин. - Но все равно было заметно, что Он настоящий: по тому, как Он двигался... Он же двигался, как настоящий". - "Как настоящий КТО?" - совсем сильно удивился я, подумав, что мой собеседник станет утверждать, что имеет представление о том, как двигается настоящий Бог... "ОН - как настоящий", - упрямо повторил Саша Стрекозин, сделав акцент на слове "Он".

И тут я догадался, что под словом "настоящий" этот дурак подразумевает "живой", и, не видя принципиальной разницы между человеком и Богом, он на фоне людей-кукол воспринял живого актера как Живого Бога. Я совсем растерялся, растерял все правильные слова и, вместо того чтобы говорить их, стал рассказывать про то, как делаются художественные фильмы, и про то, как художники делают бездонный космос из черного бархата. И Саша Стрекозин, видимо, догадавшись, что я постепенно подвожу его к мысли о том, что нельзя верить тому, что бывает в телевизоре, сказал фразу, за которую я немедленно собрался заподозрить его в наглой, беззастенчивой и - главное - бесполезной лжи. Он сказал: "А я Его и живого видел..."

Я повернулся к Саше лицом. "Где?" - громко и четко спросил я у него. "Меня бабушка водила, - сказал он, - в один большой дом. Там везде картины, а впереди стоит Бог и поет". Если бы я тогда уже знал, что, когда удивляешься, надо садиться, я бы после этих его слов сел. "А как поет Бог?" - спросил я, уже не зная, как относиться к этим странным словам. "Непонятно, - коротко ответил удостоенный лицезрения Бога и добавил, изображая на груди крест: - А тут у Него медаль". Как я возненавидел этого тупого ублюдка в этот момент!.. Я уже готов был обрести в своем мире Бога, а этот непроходимый тупица, оказывается, не видит разницы между Богом и попом в церкви! "Это был поп!" - заорал я. "Поп - это попа", - совершенно неожиданно завершил Саша Стрекозин и глупо захихикал.

Именно после этого диалога я надолго возненавидел людей, смеющихся над примитивными звуковыми ассоциациями. И все-таки я был доволен: космонавты не обманули нас с вами - Бога действительно нет. Радуясь очередному подтверждению древней истины, я вспомнил, откуда мне стало о ней известно: это был плакат на втором этаже детской поликлиники (которую тупицы вроде Саши Стрекозина неправильно называли больницей), на нем был нарисован улыбающийся космонавт в скафандре и написано: "Всю Вселенную прошли - нигде Бога не нашли".

"Юбанца"

Учительница была старая и некрасивая. На голове у нее была огромная копна синтетических белых волос, а на помятых некрасивых пальцах очень плотно были надеты тяжелые и некрасивые золотые кольца с красными камнями. Все мальчики были одеты в темные сине-фиолетовые костюмы с узкими погонами и алюминиевыми пуговицами. Все девочки были одеты, как горничные: в скромные коричневые платьица и белые фартуки. Почти у всех с собой были ранцы, а тем, у кого были портфели, было строго-настрого указано или купить ранцы, или переделать в них портфели - якобы для сохранения правильной осанки. Парты стояли тремя рядами. Собственно, это были не парты, которые я видел в мультиках и на картинках, а грубые сборные столы из древесно-стружечной плиты. На стене, к которой были обращены взгляды всех нас, сидящих за этими столами, висела классная доска. Доска тоже была не такая, как на картинках, - не черная, а светло-голубая с белесыми разводами. Она была сделана из линолеума и, как потом выяснилось, писать на ней было очень трудно - для того чтобы мел не скользил, доску приходилось мыть сахаром. Сахар должны были приносить родители учеников и учениц. Учениками и ученицами назывались мы, сидящие за столами-партами и одетые одинаково. По радио часто играла песня про девочку Наташу, которая стала "первоклашкой", о чем будто узнала вся страна. Про страну была полная чушь, конечно: не думаю, что даже тех первоклассников, которых показывали по телевизору с большим колокольчиком, запоминало так уж много людей. А слово "первоклашка" меня бесило: в нем чувствовалось какое-то пренебрежение. Я предпочитал слова "первоклассник" и "первоклассница": они звучали серьезнее и сразу было понятно, о человеке какого пола идет речь.

О значении пола я узнал случайно. Сосед Мишка отвел меня в сторону во время игр в новом беззаборном дворе и по большому секрету крайне невразумительно объяснил, что он узнал какое-то новое слово (в его устах это слово звучало как "юбанца"), которое означает "девчонка сует писюн мальчишкь". Последний звук был произнесен невнятно. "МальчишкИ или мальчишкЕ?" - спросил я. Мишка не понял вопроса и повторил так же невнятно. Спрашивать же его о падежах было бесполезно, потому что, как я заметил, кроме меня и моего папы, никто в мире не знал, что это такое. Тогда я спросил: "Куда она его сует?" - "Писюн, - ответил Мишка и осмотрелся по сторонам. - Только это никому нельзя говорить: это секретное слово". Я опять ничего не понял и спросил: "А зачем она его куда-то сует?" - "Тогда течет малафья", - с готовностью объяснил Мишка. "Что течет?" - продолжал уточнять я. "Малафья. Белая такая вода". - "Откуда она течет?" - мне почти пытать его приходилось. "Из писюнов". - "А зачем это нужно?" - "А тогда хорошо". - "Кому хорошо?" - "Кто сует, - сказал Мишка и, еще раз оглядевшись по сторонам с видом государственного преступника, добавил: - Только это все секрет". - "Хорошо", - пожал я плечами и подумал, что и при желании ничего не смогу кому-то рассказать об этом разговоре, потому что ничего толком не понял.

Мишка, кстати, был большим любителем приврать: то он стрелял с балкона из настоящего пистолета, но пистолета этого у него сейчас нет, потому что дядя его унес домой, то он жевал апельсиновую жвачку размером с настоящий апельсин, то его дедушка был гестаповцем во время войны, а сейчас состоит в ветеранской организации. Сначала я удивлялся и верил, потому что не мог представить, что мой друг, а мы считались друзьями, мне врет. Потом, когда неоднократно поймал этого друга на неправде, удивлялся, зачем он это делает: ему не было от этой лжи никакой выгоды, даже наоборот (если ложь раскрывалась), а врать, не имея для того достаточных оснований, да еще и себе во вред, казалось мне делом чрезвычайно глупым. В конце концов я решил, что это что-то вроде болезни, и перестал обращать на Мишкино вранье какое бы то ни было внимание. Поэтому рассказ про "юбанцу" я счел тогда таким же бредом, как и сказки про дедушку-гестаповца, и быстро забыл.

Тупая девочка

"Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать", - сказал я себе и сперва решил исследовать районы новых больших домов вверху улицы Ленина, где, как мне казалось, концентрация моих ровесников превышает все приличные пространству нормы. Войдя во двор, объединяющий около себя сразу три протяженных девятиэтажки, я заметил нескольких человек в беседке и приблизился к ним.

- Привет, - сказал я.

Они молча посмотрели в мою сторону.

- Давайте знакомиться, - предложил я.

- А ты кто? - спросила меня девочка, по лицу которой я сразу определил, что слов она не знает почти совсем и именно с ней я общаться скорее всего не стану совсем.

- Меня зовут Давид, - сказал я.

Все сидящие в беседке как-то сразу помрачнели, и никто не предложил мне совочек для игры в песочнице или "вуль". Высокий мальчик, на которого все немного скосили взгляды, видимо, лидер этой группы, спросил:

- Ты что, теперь здесь живешь?

- Какое это имеет значение? - вопросом на вопрос ответил я ему.

- Ты в четырнадцатой школе учишься? - снова спросил он.

- Нет, - сказал я.

- А откуда ты пришел-то, где учишься, где живешь?

Я рассказал.

- А на ...я ж ты сюда-то пришел? - спросил меня этот мальчик.

- А что, далеко разве? - спросил я. - Всего-то пять остановок на автобусе... Скучно просто, общаться не с кем, одни дураки вокруг... Ищу новых знакомых.

- А сам что - до ...я умный? - спросила тупая девочка.

- Естественно, - ответил я не ей, а подозреваемому в лидерстве и еще одному в очках, - иначе не было бы и проблемы.

- А если человек сам говорит, что он умный, значит, он дурак, - сказала тупая девочка и заметно задрала нос.

- А если человек говорит, что он дурак, то он, вероятно, умный? - поинтересовался я.

- Конечно, - сказала тупая девочка и еще выше задрала свою немытую мордочку.

- И что, - спросил я, - умные тут есть?

Все заерзали и замычали, а тупая девочка звонко сказала, что нету.

- А дураки? - спросил я.

Все смущенно заулыбались, а явная дура с гордостью подтвердила свою принадлежность вслух.

- Отлично, - сказал я. - Тогда позвольте откланяться. Мне тут ловить нечего.

- Пацан, - сказал мне подозреваемый в лидерстве, - ты валил бы домой... Нех┘ по чужим дворам шариться. Езжай к себе и там общайся, а тут и в рог получить можно, понял?

Я почувствовал, что "в рог" получить и правда можно, махнул рукой несостоявшимся знакомым и покинул двор. "В конце концов, - думал я, - их было всего шестеро, а чтобы найти хоть одного, надо опросить как минимум шестьдесят пять". И я углубился в другие дворы. Игравшие с мячом девочки просто шарахнулись от меня, когда я с ними заговорил, в подъезд и дико, глупо и нервно выглядывали оттуда через окно лестничной клетки. Мальчики, мывшие в тазике щенка, с радостью рассказали мне о щенке, но после этого потеряли ко мне всякий интерес, отвечали односложно и, помыв щенка, ушли не попрощавшись. Игроки в подобие футбола в ответ на мое предложение вступить в игру поинтересовались, из какого я двора, и, поняв из моих объяснений, где я живу, покрутили мне у виска и тоже перестали меня замечать - будто меня и не было вовсе. Лавочки, на которые я подсаживался, пустели, люди, с которыми я заговаривал, услышав одну-две фразы, менялись в лице и отходили. Больше всего всех шокировало мое желание найти партнера по общению вне непосредственного ареала обитания.

Не скажу, чтобы я сильно этому удивился. Я не ожидал этого, но столкнувшись, сразу вспомнил, как пару лет назад ко мне в квартиру ворвались два Димки, Колян и Колечка и сказали примерно следующее: "Блин! У нас болванку и банку украли, а он книжки читает!.." Дело было в следующем: двор давно и достаточно устойчиво разделился на две команды, противостоящие друг другу в различных играх. Я номинально считался в той же команде, что и мои возмущенные гости, но участия в большинстве игр не принимал, не находя их для себя интересными. Димки, Колян и Колечка ввели меня в ситуацию: завязалась игра, состоявшая в перепрятывании друг от друга двух предметов: большой магниевой болванки и трехлитровой банки, наполненной стальными шариками от подшипников. Некоторое время оба артефакта были в руках нашей команды, но вот уже несколько дней, как тайники пустовали, а враги торжествовали победу. Усилия моих номинальных соратников по поиску вожделенных предметов не приносили совершенно ничего, а попытка открытого нападения закончилась синяками и захватом ложного тайника с издевательскими записками. "Но их же больше!" - кричал Колян. "Давид, давай с нами, а то западло", - подключались Димки. Колечка кивал. Я уверил соратников в своей солидарности и обещал содействие. Следующие пару дней я не вспоминал об игре, а на третий заметил, стоя на лоджии, как наши игровые противники вереницей спускаются в подвал соседнего дома. Быстро одевшись, я вышел на улицу и спустился в другую секцию подвала, отделенную от той, куда спустились враги, бетонной стеной. Сквозь стену проходила труба отопления, и через отверстие в стене, бывшее несколько шире самой трубы, можно было все видеть и слышать. Противники наши проводили в подвале "штабное совещание", то есть просто устраивали групповой сеанс любования на сокровенное - на блестящие шарики в банке (это действительно красиво) и на огромную цилиндрическую болванку магния (а из этого можно делать всякие взрывающиеся штуки). Пронаблюдав за этим военно-религиозным обрядом, я вылез из подвала через окно, ведущее в другой двор, почистил одежду, погулял полчаса вокруг квартала и вернулся домой. Вечером, когда все мои товарищи по играм, по моим расчетам, прилипнув к телевизорам, сопереживали отчаянному грузинскому абреку по имени Дата Туташхия, я спустился в подвал с большой сумкой, положил туда болванку и банку и, чуть не надорвавшись насмерть, отвез банку с шариками на автовокзал, где положил в ячейку автоматической камеры хранения, а болванку магния спрятал на много лет как заброшенной стройке в центре города с облупившейся надписью "Свой институт - своими руками" на ветхом зеленом заборе.

На следующий день моих соратников пытали. Они, понятное дело, ничего не сказали и пошли вечером ко мне, узнать, что я знаю. Я рассказал, но не все. Сообщив, что предметы в наших руках, я не счел нужным указывать на конкретные места хранения, аргументировав свое решение расхожей истиной, гласящей, что то, что знают двое, - знают все. Соратники обиделись и сказали, что сами все найдут. Я не возражал. Около недели две команды рыскали по кварталу, после чего все вместе пришли ко мне и сказали, что ну его нафиг, потому что неинтересно, и чтобы я все всем рассказал. Я рассказал. "Ты, блин, Давид, - сказал мне кто-то один, и все его поддержали, - ты офигел, куда увозить... Мы же во дворах играем, а ты бы еще в аэропорт увез..." Я возразил: "Если что-то прячут, это делается для того, чтобы это что-то нельзя было найти, так? Я все сделал правильно". Все загудели, что так неинтересно и что играть надо во дворах.

Разыскивая умных в городе и натыкаясь на вопросы, почему здесь, а не "у себя", я вспомнил о той игре и о привязанности собственных соседей к кварталу. Обобщив, я продолжил мыслить на эту тему и вспомнил часто звучавшую по радио песенку: "С чего начинается Родина? С картинки в твоем букваре, с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе..." То есть, продолжил я для себя, - с тупости и ограниченности. А вспомнив, как много вокруг говорится о Родине, о стране, о патриотизме, о пограничниках, которые могут и в рог дать тем, кто пришел из чужого квартала, вспомнив, что про Родину написано в учебниках, в художественной литературе, что часто говорится о привязанности к Родине, что "летят перелетные птицы в осенней дали голубой, летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой, а я остаюся с тобою, родная моя сторона, не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна", что за измену Родине расстреливают, я сильно расстроился, потому что почувствовал, что вряд ли на шестьдесят пять глупых людей действительно приходится хотя бы один умный, а мое внутреннее молчание было уже внутренним криком, которого никто так и не мог услышать┘