Василина Орлова В эпоху декларируемого атеизма неверие в литературе было тотальным. Сейчас, открывая книгу, можно быть уверенным, что встретишься с какой-то формой веры. Конечно, советский атеизм был весьма своеобразен, проникнут самоотверженной, самозабвенной верой иррационального характера. Но и теперь жизнь пропитана мистическим чувством, если не misterium tremendum, таинственным ужасающим, то misterium fascinans, таинственным восхищающим. Бесформенная, безъязыкая, нерефлексирующая религиозность то и дело проявляет себя. Она обитает и в современном офисе, и в подвале-бомжатнике.
В волнах стихийной информации блеснет то один, то другой обломок "тайного знания". Некоторые из них вошли в жизнь, например, чего стоят словосочетания "православный коан", "дзенский патерик", "патриархи буддизма".
Русская литература грешила тем, что хотела быть реальнее реальности. Еще Чехов предостерегал от слишком большой читательской восприимчивости: литература дает идеализированные, парящие высоко над уровнем быта батальные сцены, больничные палаты, дома, деревни, города, страны. В настоящем бою все не так, в подлинном дурдоме все по-другому. Проще, страшнее, скучнее. Потому-то мы и читаем. Если бы "жизнь" была интереснее литературы, интеллектуальные наркотики оказались бы на свалке. Кто знает, сколько молодых людей приходили к намерению попасть в сумасшедший дом, чтобы набраться там сверхъестественного опыта после прочтения "Мастера и Маргариты". Поэтизация безумия стоила не одной покалеченной жизни. А все могло бы быть совсем не так, попадись жертве повесть Маканина или пьеса Венички Ерофеева "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора".
Заканчивая произведение, автор ставит точку в собственной жизни. Так подписывались под трактатом в позднее Средневековье: не ради того, чтобы "застолбить" участок золотоносной жилы идей, а чтобы друзья, зная автора, простили ему его несовершенства. "Копирайт", "трейд-марк", "брэнд" - все это из другой эпохи, неспособной к созиданию, ревнивой к чужим успехам.
Хайям воспевал сверхчувственное вино божественного откровения и сравнивал божественную красоту с красотой женщины. Нелепо считать, будто он был редкий развратник и только и делал, что предавался возлияниям. Это безграничная любовь, источник которой он открыл в своем сердце, проявляла себя парадоксальным образом. Кто однажды пытался сказать несказуемое, выразить невыразимое и облечь в слова необлекаемое, знает, насколько безнадежно пытаться рассказывать об этом обыденным языком. И, главное, насколько это, в сущности, не нужно.
Такие попытки в лучшем случае порождают Паоло Коэльо. Иносказание, притча, анекдот, басня, скабрезная частушка - подходит любая форма. Главное - не пытаться сказать об этом впрямую, иначе получится: "Воин света никогда не предает своих друзей".
Чтобы научиться говорить как Омар Хайям, придется, пожалуй, большую часть жизни провести в молитве. Чтобы научиться говорить, как Паоло Коэльо, не стоит ничему учиться. Мы же, простые смертные, которым не хватает таланта быть Хайямом и нахальства стать Коэльо, в своих попытках говорить о таинственном и пугающем располагаем не столь уж многим.
Верующий проникнут ощущением, что истина близка. В своем творчестве он обращается либо к собрату по вере, либо к "неверному". В первом случае он предпринимает "разговор с равным", во втором - "разговор с низшим". Это, конечно, спрямление. Но оно правомерно.
Верующий - если не пророк, то проповедник. Лишь иногда - ученик, сидящий у ног учителя. Но тогда ему нечего делать в литературе.
Бог запретил не только творить кумиров, но и делать изображения того, что "на земле внизу, и что на небе вверху, и что в воде ниже земли". В современном прочтении фраза преобразуется в запрет на все изображения и описания. Для православного литература, даже классическая, - великая пагуба, род прельщения. Все необходимое для души можно найти в Священном Писании, не упуская из виду Священного Предания. Сам Пушкин говорил, едва ли литература подарит народу что-нибудь более глубокое и веское, чем Библия.
Полномасштабное исследование русской литературы в свете православия предпринял Михаил Дунаев. Странно нам, прочитавшим Лермонтова в нормальной советской хрестоматии, где стихотворение "За все тебя благодарю я" проходило по разряду любовной лирики, увидеть "Тебя" вместо "тебя". Но "за месть врагов и клевету друзей" уместно благодарить только Его.
Литература - затея светская и сокровенных религиозных вопросов касаться не может. Но это не значит, что не касается. Наоборот, заигрывает с превратно понятыми даосизмом, буддизмом и даже религией бон, существовавшей в недоступных районах горного Тибета еще до просветления Будды. Все это - общие места целой вереницы современных текстов, например пелевинских.
Если какой-нибудь авантюрист-интеллектуал захочет извратить суть и смысл православного вероучения, пусть сделает его предметом моды. Нетрудно представить, как приметами "продвинутости" в молодежной "тусовке" станут не посещения кришнаитского кафе, мескалиновые опыты и медитация Махариши, а причастие, поверхностная начитанность в Житиях, поездка к святым мощам и ношение "крестика из Иерусалима". Хорошо еще, если впечатлительные подростки не попробуют сами повторить какой-нибудь подвиг жертвоприношения, в особенности из Ветхого Завета.
Современные писатели поразительно близорукие люди. Для них в истории словно не существует ни Освенцима, ни краха Советского Союза, ни войны в Югославии, ни 11 сентября 2001 года, ни "Норд-Оста". Все, что имеет срок давности более двух недель, неактуально.
Гегель считал, что философию завершает его система. Самые титанические умы верили в направленность прогресса, в смысл истории и в строгую соразмерность всех частей человеческого знания. Да что там! Гегель разделял народы на имеющие историческое значение и не имеющие такового. Мировой дух, хитро прищурясь, обманывает людей. А они, в свою очередь, руководствуясь мелкими своекорыстными интересами, играют мировому разуму на руку.
Конец истории для Гегеля - не конец света. А с нами происходило столько событий, которыми вполне могла бы себе позволить завершиться история, что диву даешься: почему же она все длится?
Христианство с его эсхатологией может взирать на все эти ужасы спокойно. Пророчества сбываются, как то и полагается пророчествам. Правда, древним германцам тоже был заранее известен исход вечной битвы┘
Для христиан история закончилась в точке отсчета, когда произошло событие, от которого ведется летосчисление, - Рождество Христово. Более того, для христианина истории никогда и не существовало. Для Бога нет ни прошлого, ни будущего. Он объемлет мир в одном бесконечно многообразном, полном и истинном моменте. Протестантизм считает даже, что Бог уже "заранее" знает, кто спасется, а кто погибнет и будет наказан.
Шеллинг, однако, рискнул утверждать на грани ереси: Бог переживает становление. И лишь современная русская литература делает вид, что ничего не происходит. Она не подвержена суеверным страхам: конец истории, проблема смерти. Может, потому-то доля литературы в культурной панораме неуклонно снижается: сегодня книга уже только развлекает или возмущает. На одной из площадей ее рвали и кидали в унитаз. Завтра она просто окажется скучной, забытой на полке. Чего, кстати, вполне заслуживает.
Религия и литература - две разные формы разговора с Богом, попытки обменяться с Ним посланиями. В этом сокровенном общении мы прошли много этапов. Некогда посредниками были только священники. Сейчас эту роль может играть и клавиатура. Будем надеяться, даже тогда диалог с Богом не превратится в диалог с компьютером.
