Да нет же, свои...

ИСТОРИЯ создания этой книги чем-то напоминает мне сцену из "Мельмота-Скитальца" Метьюрина (английского романтика начала ХIХ в.): спасающийся от инквизиции в глубоком подземелье еврей посвящает остаток жизни созданию книги о прошлом своей семьи. Книга Виктории Левитиной и вправду создавалась в глубокой тайне. Никто не подозревал о том, зачем эта не состоящая в штате ни одного академического вуза еще довольно молодая женщина бесконечное число раз посещает архивы, обивает пороги библиотек. Ведь "безобидные" (не имеющие никакого отношения к еврейской тематике) материалы тщательно подбирались, сама рукопись неизменно пряталась.

Между тем снабженная именным указателем и словарем, выстроенная по хронологически-тематическому принципу книга по своему стилю мало похожа на академическое научное издание. Серьезный театроведческий анализ применим лишь к подлинным произведениям искусства. А такие постановки в Александринском, Большом драматическом, Малом и Художественном театрах после революции были. Обращаясь к пьесам Айзмана "Светлый Бог", "Тит. Разрушитель Иерусалима" Иернефельта, "Ахэр" Волкенштейна (о днях императора Адриана), актеры и режиссеры размышляли в них на вечные философские темы, пытались найти точки соприкосновения между историей и современностью. Поэтому о них Левитина пишет обстоятельно и серьезно. Блистательная эрудиция автора сказывается и в разборе появившихся в перестроечную и доперестроечную эпоху пьес Ерофеева ("Вальпургиева ночь, или Шаги командора") и Горенштейна ("Споры о Достоевском").

Созданные в советский период лживые, конъюнктурные, тенденциозные пьесы Левитина характеризует в публицистическом ключе. Да можно ли серьезно, как подлинные произведения искусства рассматривать пьесы, где изображаются похожие на монстров, одержимые духом торгашества маны, бодро-весело шагающие в ногу со всем народом, не в меру преданные советской власти евреи 1930-х гг., порочные пролазы-приспособленцы 60-х и, наконец, не успевшие дождаться открытия железного занавеса раскаявшиеся сионисты. Горечь и досаду на весь этот поток сценической макулатуры Левина изливает в ироничных замечаниях и едких остротах. Главы ее книги напоминают страстные монологи вновь переживающего ушедшую эпоху человека, а выделенные заключения к ним - голос звучащий за кадром. При этом она ставит весьма и весьма нелицеприятные вопросы: почему почти не было пьес, описывающих, как евреи воюют в Великой Отечественной (это при 500 тысячах участников войны и 130 Героях Советского Союза), а имеющие непосредственное отношение к катастрофе талантливые пьесы Галича "Матросская тишина" и Борщаговского "Дамский портной" запрещались, почему профессиональный, интеллигентный, уважаемый журнал "Театр" годами существования израильского театра "не замечал" (в постоянной рубрике "По театрам мира" для него места не нашлось, и после Заира или Занзибара шла Исландия или Италия), с какой стати "Большая советская энциклопедия" назвала Шагала "великим русским художником" и "французским живописцем". Гнев справедлив, смех уместен, как уместен он в при виде "нелепых гримас" комнаты кривых зеркал.

Конечно, считает Левитина, при такой внутриполитической обстановке считать советскую драматургию отражающей реальное положение (и характеры) евреев в высшей степени наивно. В отличие от драматургов дореволюционных входить в конфронтацию с властью, говорить о политике государственного антисемитизма советские драматурги не могли. Но обойти молчанием обусловленные внешними причинами недостатки советских евреев им бы стоило. По мнению исследовательницы, говорить об умении некоторых евреев подладиться ко всем и ко всему безответственно, о нежелании части из них воевать - поддерживать ненужные настроения в обществе, и уж изображать их в числе "палачей" (сотрудников НКВД) означает открыто признаться в своей ненависти к ним (разве мало было пострадавших от "компетентных органов евреев"?). Скрыть свои досаду и негодование на вводящих изображение отрицательных еврейских персонажей драматургов (Розова, Астафьева, Солженицына) Левитина, иногда вопреки имевшим место реальным фактам, не в силах. Вполне понятно, что исследовательница (начало профессиональной активности которой пришлось на страшное послевоенное время) скорее склонна подробней останавливаться на фактах травли евреев: разгромах еврейских театров, публичных аутодафе, устраивавшихся в вузах и на пленумах Союза писателей.

То, что в рассказывающей о политических преследованиях еврейской интеллигенции книге Г.Костырченко "В плену у красного фараона" дано пунктиром, Левитина рассматривает с разных точек зрения. Ее интересует все: поведение обвиняемых евреев, отклики на происходившие "процессы" в прессе, не поддающиеся описанию действия руководителей на местах... Левитина пишет об этом как великолепно владеющий материалом исследователь и как очевидец событий. Приводимые ею обширные выписки и цитаты из архивных документов чередуются с не менее ценными собственными наблюдениями. Вот как она вспоминает о вынужденном "саморазоблачении" обвиненного в популяризации немецкой формалистической теории профессора Мокульского на одном из собраний в ГИТИСе: "Я помню, как дрожали в его руке листы с перечнем двадцати двух пунктов - столько он насчитал своих "ошибочных" утверждений. Над кафедрой дергалась мертвенно-белая маска унижения, боли: публичное самовыплевывание. И голос, пытающийся казаться спокойным, но задыхающийся, торопливый, сам себя подгоняющий - лишь бы не сорваться, лишь бы дотянуть до конца".