Галина Макарова Юрий Любимов. Рассказы старого трепача. Воспоминания. - М., Новости, 2001, 576 с., илл.
Обложка книги Юрия Любимова "Рассказы старого трепача" в оформлении Давида Боровского напоминает о конструктивизме, об изданиях двадцатых годов, об афишах выставок Татлина и Маяковского, об эпохе дерзавшей и энергичной, проникнутой радостным и праздничным мироощущением вопреки всему. И даже большое черное "Я" на титуле, которое уже трактовано кем-то из критиков как мрачная метафора, подобным образом не воспринимается. Нам сразу заявляют о масштабе, четко заявляют, прямо-таки с авангардистской прямотой. Это не вызов, но подтверждение значимости личности рассказчика; масштаб заслужен и оправдан - и "МЫ" вкупе с "ОНИ", смонтированные на задней странице обложки, тоже вполне четки, только буквы поменьше.
Буквы эти условно обозначают трехчастную композицию книги, где все части соседствуют на равных: Я - Любимов, МЫ - Таганка, ОНИ - наши враги. Все вместе - ЕГО жизнь в искусстве. В "Рассказах" Юрия Любимова много смешного, нелепого, достаточно злой иронии, часто ерничания, досады и обид. Сразу следует оговориться: все это объяснимо и оправданно, иначе и быть не могло, но в ряде фрагментов подобные интонации становятся преобладающими, почти навязчивыми.
Автор будто бы забывает, кто есть он, чье Я по справедливости занимает половину обложки и ее своеобразно украшает, и кто суть ОНИ. По мере чтения книги (а она весьма объемна) нет-нет да и вспомнится: "Ты, Моцарт, недостоин сам себя". Исповедуясь и проповедуя, Мастер почти не вспоминает, а если и вспоминает, то с оговорками, между прочим, что он - именно Мастер, каких наперечет. И это не скромничание: речь совсем не идет о том, как Я ИХ победил, а о том, как ОНИ меня терзали, как доводили, как издевались. И все - правда, не убавить, не прибавить. Очевидно и другое: Любимову хочется, чтобы ОНИ, те, кто мешал, их имена и поступки, их глупость и верноподданичество остались в истории, как сохранилось имя Герострата.
И вот - перестройка, возвращение, радость встречи с родным театром, а потом и всевозможные поощрения, премии и знаки утешения - от власти, вечно презиравшей и вечно толкавшей на протест. Власть новая берет реванш за власть старую. Названия премий можно не перечислять - радости от них, как видно из книги, не густо, как и радости вообще от жизни.
Нынче по поводу премий принято иронизировать, но у Любимова вся ирония направлена в прошлое. И последнее событие, на которое Любимов тратит все свои саркастические возможности, - конфликт с Николаем Губенко, раскол Театра на Таганке. Конечно, досадно, что ему посвящено так много страниц, да еще и в конце книги. То, что в конце, по всем законам восприятия, запоминается накрепко.
Так и здесь. Прочтешь "Рассказы" и в памяти остаются не трогательные, теплые страницы о детстве, родителях, о спектаклях в иммиграции ("плачущий" крест и вдруг являющийся на сцене рояль в "Тристане и Изольде"), не воспоминания о поездках к физикам в Дубну (страницы, посвященные встречам и беседам с академиком Петром Капицей, вероятно, лучшие в книге) - а так и не оконченная тяжба, взаимные обвинения и упреки, стенограммы. Все это - склочное и недостойное - стоило бы изгнать из памяти читателей, если уж из своей прогнать нельзя; застряло как саднящая заноза, как осколок.
Книга нарочито не выстроена; здесь и воспоминания, и "мысли вслух", и избранные интервью, и стенограммы, и сообщения о коллегах, драматургах (и, прежде всего, потрясающие воспоминания о Николае Эрдмане, одном из самых дорогих людей для Юрия Любимова), актерах, сценах мира, собственных спектаклях. Лейтмотив и объединяющее начало - письма к сыну Пете, вклинивающиеся в текст то совершенно неожиданно, то продуманно, то в виде морализирующего постскриптума. Любимов - никак не Честерфилд, и его письма к сыну включены в книгу по иным причинам. Здесь царят любовь и доброта, семейные чувства и вечная ценность родственных отношений, и это не может не подкупать. Но везде или почти везде сквозит досада, отовсюду лезут вездесущие ОНИ. Тяжба не окончена, хотя, вероятно, никогда не может быть окончена или преодолена - такова уж натура автора.
Напротив, в режиссуре Любимов всегда умел делать все. Само это искусство - вечное преодоление, преодоление штампов и традиций, диктата драматурга, актерских амбиций и актерских же откровений, сора и в собственной голове.
На Таганке у Любимова всегда говорили о несвободе, о гнете обстоятельств. Сам факт существования театра, актерская игра, очень личная, откровенная, сама режиссура, внятная и завораживающая, - были свободны и пророчествовали о грядущих переменах. В книге подчас призрак несвободы ведет себя чрезвычайно активно, своевольничает вопреки всему. Что тут поделаешь? Любимов - Мастер, он уже воздвигнул себе памятник; и наивно, почти глупо хотеть, чтобы со страниц книги такой же памятник являлся. Но книга остается в истории, а спектакли - нет. И книжный памятник может бросить тень на памятник, созданный в Театре на Таганке.
Одновременно с воспоминаниями Любимова вышел его новый спектакль - "Театральный роман" Михаила Булгакова. Таганка снова сводит счеты с властями, то весело, то мрачно. Художник на сцене - в ловушке, в темных булгаковских очках, отгородившийся от мира. А Любимов - без очков, и по-прежнему может, как кажется, творить на сцене все. Режиссерская рука тверда и уверенна, фантазия даже чрезмерна. Любимов, как всегда, чувствует каждый миллиметр сценического пространства, как музыкант - диезы и бемоли. Он - тут легко ошибиться - то ли в пятерке, то ли в десятке выдающихся режиссеров конца столетия. И он это знает, но в книге об этом не говорит ни строчкой.
