Владимир Губайловский Поэма Юрия Кузнецова "Путь Христа" публиковалась в "Нашем современнике" в течение почти года (4/2000, 9/2000, 2/2001) и теперь вышла отдельной книгой в издательстве "Советский писатель". В журнальном варианте первая часть поэмы называлась "Золото на синем" и, по-видимому, не предполагала продолжения. В книге первая часть переименована - "Детство". Начало трилогии торжественно и вполне невинно:
Памятью детства навеяна эта поэма.
В первых строках задается тот камертон, которому автор намерен следовать, по крайней мере в первой части. Это - не икона, это - лубок.
Время приспело, явился ей
ангел во сне,
Благовещая, как голубь
в открытом окне.
Если следовать Евангелию от Луки, то Гавриил явился Марии вроде бы не во сне. И голубь, правда, был, но не ангел. В виде голубя явился Дух Святой, и не в окне, а в разверзшихся небесах, когда Иоанн крестил Иисуса в Иордане. Тем не менее этот симпатичный голубок вполне уместен для лубочной картинки. Христос рождается в положенный срок, растет, совершает маленькие и большие чудеса. То птичек оживил глиняных, и они улетели, то товарища по играм, который упал с крыши и разбился. Интересно, что товарища он оживил под давлением общественности - Христа обвинили в том, что он столкнул мальчика с крыши, и он, чтобы не было лишних разговоров, воскресил его. Христос учит своего учителя книжной грамоте и мудрости, и вообще его детство напоминает детство Геракла, только Геракл не умел творить чудеса. Первая часть трилогии написана светло и легко - это милая сказка о Христе, рассказанная в доступной неразвитому разуму наглядной форме. Если бы этим все и ограничилось! Не тут-то было.
У Христа, оказывается, была еще и юность. В канонических Евангелиях о юности Христа не сказано ничего, и здесь для автора полный произвол и полет фантазии. Но этот свободный полет сослужил ему не слишком хорошую службу. Центральный, можно сказать, поворотный момент сюжета и второй части, и всей трилогии - это эпизод с римским легионером, играющим в кости. Легионер проигрывает своему более удачливому товарищу все, что у него есть, и ставит в отчаянии на раба - у него нет и рабов, но он готов в случае проигрыша обратить в рабство любого прохожего. Легионер ставит, проигрывает и выходит на дорогу, чтобы тут же расплатиться добычей.
Вышел должник на дорогу
и встал на дороге.
Солнце садилось, и тени,
как мертвые боги,
Падали наземь...
Христос проходил стороной.
- Эй, негодяй!
Ты прошел между солнцем
и мной!
Честью клянусь,
ты меня оскорбил свой
тенью!..
Юный Христос
на одно задержался мгновенье:
- Ты проиграл меня в кости
и хочешь продать?
Я не желаю чужие долги
искупать.
Прочь от меня! - топнул оземь
Христос.
И без чести
Римский солдат провалился
как нежить на месте.
В этом эпизоде, ярком и запоминающемся, совсем не проходном, автор не просто непоследователен, напротив, он очень последовательно противопоставляет своего героя евангельскому Христу. Вообще-то дальше ничего, кроме имени, кузнецовского Христа с Христом евангельским не связывает. С Христом, как бы вольно ни трактовался Его образ, никак не вяжется фраза: "Я не желаю чужие долги искупать". А чьи же долги Он пришел искупать в этот мир?
Когда писатель пишет о чудесном, самое трудное - не описание самих чудес, это-то как раз легко. Самое трудное - это мотивированное внутренней логикой текста ограничение чудесного. Если человек может летать, то чего он не может? Если границ нет, то персонаж превращается во всемогущего мага, которому, собственно, нечего делать, потому что нечего преодолевать и не с чем бороться. А это приводит к пустословию и сотрясению воздуха громкими словами. Как раз в самом четвероевангелии границы и возможности Христа показаны мастерски (как ни нелепо это слово в таком контексте). Эти границы явно даны в Нагорной проповеди. Она ведь предназначена не только для человека, но и для Богочеловека. Он в первую очередь обязан следовать заповедям. И если для людей эта заданность, часто непосильная, то для Него эта данность - закон природы, который он не может нарушить ни при каких обстоятельствах, даже с целью самозащиты. "Не убий" - это абсолютное утверждение. В Евангелии очень точно очерчены все близкие к самой возможности зла моменты, как будто ставится задача показать, что можно, и тем самым подчеркнуть то, что уже нельзя. Когда один из учеников Христа отсек ухо нападавшему, готовый вступить в битву и сам погибнуть, Христос остановил его. И ухо исцелил. Кузнецов разрушил евангельскую логику, а своей не выстроил. На эпизоде с легионером поэма переламывается и распадается. Ее герой - это маг, способный воскрешать и уничтожать, всевидящий и всезнающий. Довольно скучная и мрачная личность. Если бы Кузнецов на этом эпизоде остановился, то трилогия имела бы тем не менее внутренний смысл, хотя и прямо противоположный Евангелию. Но поэма была бы целостностью. Это, конечно, прямая ересь, но не маскирующаяся под канон. Написав, можно сказать, по инерции третью часть - "Зрелость", Кузнецов исказил и дезавуировал и первые две.
Само название третьей части подразумевает какую-то эволюцию, процесс вызревания, но о какой эволюции может идти речь если говорить о Богочеловеке? Да и герой Кузнецова, уже с детства всемогущий, никакой эволюции не переживает. Он статичен, потому что он - все, жизнь и смерть. Заканчивается трилогия так:
Отговорила моя золотая поэма,
Все остальное - и слепо, и глухо, и немо.
Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне великую старость и мудрый покой!
Скромность и бескорыстие автора подкупают. Он уже и так несоразмерно велик - такую поэму написал, рядом с которой все остальные и все остальное слепнет, глохнет и теряет дар речи, он и смерть рукой отгоняет, как муху назойливую. И ведь почти ничего не просит для себя, так, по мелочи - "великую старость", примерно как у Льва Толстого, и "мудрый покой" - Толстому этого не перепало, а вот Кузнецову будет в самый раз.
