Православие и власть

Составителю книги "Братство Святой Софии. Материалы и документы. 1923-1939" (Изд-во "Русский путь", 2000 г.) Никите Алексеевичу Струве "на одном складе, в картонках, уже предназначенных к уничтожению [┘] посчастливилось обнаружить часть архива Братства Св. Софии [┘] рукописные протоколы заседаний" и "записи парижских семинаров" о. Сергия Булгакова, среди них 10 семинаров с 22 октября 1928 по 31 декабря 1928 г. о Софии, премудрости Божией, в записи Валентины Александровны Зандер (1894-1989), на квартире у которой проходили семинары.

Булгаков напоминает, в основном по Книге Притчей Соломоновых и по Книге Премудрости Соломона, слова Премудрости "от века я помазана", "я была у Бога" - стало быть, это речь лица, к которому верующий может обращаться. Он сравнивает по этому признаку Премудрость со Славой Божией. Он подробно цитирует текст сохранившейся в Москве службы Софии: "Премудрость Божия, София преименитая, спаси ны, грешные рабы Твоя", и дальше. "Возможность появления такой службы снимает уже само собой вопрос о том, можно ли Софии молиться, как мы молимся Честному Кресту".

Булгаков называет основоположником софиологии св. Афанасия Великого, который в споре с арианами относил Премудрость не только к человеческому естеству Христа, но и к Отцу и Святому Духу. Восьмой семинар о. Сергия о Софии 4 декабря 1928 г. состоял из доклада богослова и литературного критика, ко времени семинара уже профессора Парижского Богословского института (1927-1940), Владимира Николаевича Ильина (1891-1974). Один из тезисов этого доклада: "Нужно сказать, что имяславчество [┘] и софиеславчество сливаются в одно двуединство. Сказать: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного" или "Премудрость Божия София спаси нас" - как будто вещи разные, но они говорят об одной и той же Сущности", приближает к тезису, который о. Сергий вводит на предпоследнем и последнем, 9-м и 10-м семинарах 24 декабря и 31 декабря 1928 г. Он отождествляет Софию с энергией, как она определяется в догмате св. Григория Паламы, который вводит "неразделяющее различение" между сущностью и энергией Бога, "более слабое", чем различение трех Божественных лиц, но принадлежащее неким образом самому нетварному началу, а не только нашему разуму.

По мнению о. Сергия, "Бог не только имеет сущность Свою как жизнь, но и содержание этой сущности - Славу [ср. выше о шехине!], которая есть совершенная полнота совершенного содержания [┘] Григорий Палама называет это энергией Божией, которой он противопоставляет усию. Энергия есть усия раскрытая. Но раскрытая усия и есть София [┘] Все наше знание о Боге - через Софию".

У Григория Паламы все наше знание о непознаваемой сущности Бога дается через Его энергии. Соответственно Булгаков на последнем 10-м семинаре отмечает: "Идя по стопам Григория Паламы в его формулировках: "Божественная энергия есть Бог, но Бог не есть энергия", - и продолжая развертывать это необратимое суждение паламитской формулировки, мы можем сказать и о Софии: "Божественная энергия есть София" [┘] София, энергия есть Бог, но не в смысле подлежащего, а сказуемого".

Главное и, по существу, единственное богословское возражение против догмата Григория Паламы и против софиологии о. Сергия Булгакова было одно и то же: введение еще одного различения в Боге, введение четвертой Ипостаси. Принятие паламитского догмата было напрямую связано с меняющейся позицией византийских императоров. Осуждение софиологии московской и карловацкой Церквами и ее защита митрополитом Евлогием были тоже напрямую связаны с двойной проблемой власти, во-первых, каноническими правилами внутрицерковного подчинения, а во-вторых, тем, что принятие эмигрантского богословия поставило бы митрополита Сергия в сложные отношения с советской властью.

И вот именно вопрос о церковной власти (юрисдикции) в протоколах заседаний Православного братства Святой Софии, Премудрости Божией, стал главным сразу на первых организационных заседаниях при утверждении Устава, молитвенного правила, годового праздника (21 сентября); потом он перешел через отношение Церкви к царю в вопрос о политической власти и оказался, по существу, единственным, который настойчиво и живо обсуждался.

На заседании 13 ноября 1924 г. обсуждалась книга историка Михаила Васильевича Зызыкина (1880-1960) "Царская власть и закон о престолонаследии в России" (София, 1924). На нем о. Сергий истолковывал анафематствование в Неделю православия всех тех, кто не признает, что царю подается особая благодать Святого Духа для управления страной: он подводит это под общий принцип апостола Павла "несть власти аще не от Бога", применяя это и к советской власти, только с тем ограничением, что "подобает Богу повиноватися более нежели человеку".

Булгаков, таким образом, с самого начала готов в принципе "сдать" царя. Конечно, царство есть священный чин, и в византийской традиции не царь зависит от Патриарха, а Патриарх - от царя. Однако в реальной истории царям не удалось быть на высоте своего идеала. Можно сказать, что христианам не удалось наладить правильную связь христианского идеала царя и внехристианских сил в нем.

Проблема царя решается, казалось бы, так просто: возвращением к раннему христианству, где царь Церкви был не нужен. Булгаков однако все равно называет эту проблему одной из самых трудных и страшных. Обращает на себя внимание то, что в разборе Булгакова не появляется тема разделения властей. Царь один, потому что вообще харизмы, данные всей Церкви, осуществляются в личности, и потому, что царская власть не может быть раздроблена в ответственности.

Ту власть, которая сменит царя, Булгаков видит такой же единой и личной. При этом важно, что он не задает вовсе вопроса о том, как распределится харизма власти по личностям в случае разделении властей. Участники дискуссии, как и он, даже не задумываются о разделении властей. Георгий Васильевич Флоровский (1883-1962), который тоже "сдает" царя, нечаянно исключает на будущее для православного сознания перспективу разделения властей.

Через две недели, на заседании 27 ноября 1924 г. в Праге, вопрос о власти продолжается так же интенсивно. Николай Онуфриевич Лосский (1870-1965) отказывается от царя с еще большей готовностью, чем Булгаков. У Лосского, причем только у него среди всех участников обсуждения очень издалека появляется перспектива "аппарата власти", внутри которого, лишь бы он хорошо действовал, не нужно выделять никакую одну личность как "Жениха Церкви". Такой аппарат работал бы "вне связи с Церковью - лишь бы его одушевляла этическая идея". Но едва наметившись, виды на разделение властей и на отделение Церкви от государства у Лосского тут же заслоняются: среди равных внутри аппарата власти он видит кого-то одного более равного.

Выступавший после Лосского Василий Васильевич Зеньковский (1881-1962), тогда еще не священник, как все, отказывается от реального царя и так же, как Флоровский, видит православное сознание, по существу, и неотменимо привязанным к идее царя, одного, благословенного!

Сильнейшие церковные мыслители, собравшись вместе, говорили с широтой и свободой, причем не академически, а как реалисты. Уверенность, с какой они невзначай исключили перспективу разделения властей и отказа от единовластия на православной территории, похожа на пророчество. Эти зоркие умы нигде на горизонте не усмотрели возможности немонархической политики. Православная территория для них не исключает инославия, но под покровительством большинства.

Власть для участников заседаний едина. Единство понимается как целость и соответственно здравость. Такое единство для всех, не исключая даже Лосского, воплощается в одном лице. Участники заседаний поэтому не видят проблемы с освящением власти, которая возникла бы в республике, где лиц с равными правами оказалось бы много.

Заседание 21 мая 1925 г. в Праге перешло к положению Церкви в России. Оно было названо безысходным. Церковь в стране оказалась настолько привязана к власти, что у нее не осталось даже своего голоса: непонятно, чей голос слышался в так называемом завещании, подписанном якобы Патриархом. Оказалось, что единовластие в согласии с Церковью обеспечивало ее единство, а когда Церковь осталась одна, она естественно распадается на автокефалии еще до осознания и официального оформления раскола. Булгаков на этом заседании отметил: "Фактически мы имеем здесь настоящую автокефалию. Если бы, например, какая-либо из митрополитских или епископских кафедр в эмиграции стала свободной - разве было бы послано ходатайство митр. Петру о ее замещении? Нет, она была бы самостоятельно замещена здесь".

Булгаков применяет многозначительный термин Антона Владимировича Карташева (1875-1960) для этой фактической автокефалии: "мы с церковной Россией - в разном подданстве". Теоретически и канонически подданство для Церкви, как выяснилось в дискуссии о царе, не нужно. На практике политическая корректность, утверждает Булгаков, требует от московской Церкви лояльности "не за страх, а за совесть". "Разное подданство" фатально ведет Православную Церковь к расколу. Причина в органической связи православия с властью.

Выйдя из Братства Св. Софии, Бердяев опередил его распад. Распад Братства опередил процесс автокефализации, который члены Братства так ясно предвидели.