Галина Ермошина Бонфуа И. Избранное (1975-1998). Пер. с франц., послесл. и коммент. М.Гринберга. - М.: Carte Blanche, 2000, 320 с.
"ЭТО просто: окунаешь палец в синюю гуашь, проводишь им по словам, еле намеченным черными чернилами, и, возникая из смеси чернил и краски, вверх, точно приливной волной, выносятся водоросли, колышущиеся в мутной воде: то, что перестало быть знаком, перестало быть изображением, - нашей двойной страстью, двойной иллюзией. Глаза открылись, ты движешься вперед, навстречу утреннему свету".
Знак, Бог, язык, невозможность, протяженность, безграничность, одиночество - вот опоры речевого бытия Бонфуа. Все начинается, плавно возникая из самых простых вещей: "Я поднимаю глаза..."
Бонфуа привлекает неопределенное, неоформленное, доречевое пространство. Из голосов - "пчелиный гул, прозрачный ручей". Из времени - "кувшин с вином пустынного времени у ног Бога сновидений". Из речи - "слово вне мира". Из состояний - дороги, "большие каменные круги", "происхождение речи", "несомненное присутствие". Из остального - темнота, видимость и сон. Это - спокойные тексты, медленно текущая вода, тяжелая капля за мгновение до соприкосновения с поверхностью "ветра и дыма". "Из того, что не имеет конца, я вынимаю то, что не существует".
Камень, становящийся дорогой к Богу, и красный цвет, определяемый как бело-зеленый. Блуждание в событиях, напоминающих сон, разговор с речью, как с жителем неведомой страны, появляющейся по курсу корабля, плывущего в никуда, и одновременное присутствие здесь и сейчас. Всегда не хватает границ, чтобы четко очертить происходящее. "Но в его руках уже нет ничего, кроме свежего утреннего воздуха, воздуха, веющего здесь, или, может быть, не здесь, все равно, - там, где мира больше не существует".
Неразгаданность и незаконченность, длительность длящегося. Зрение застает лишь краткий период происходящего. Что происходит с событием в отсутствии взгляда на него, что более подвержено изменению - взгляд, предмет или та неуловимая краткость присутствия, "когда знак только брезжит". Хочется ли предмету или событию, чтобы кто-то думал о нем, помнил, видел во сне. Тот, кто сохраняет надежду только на неизменность или изменчивость, не забирает ли их с собой, лишая безмолвного собеседника этих возможностей. Перетекание или скольжение, легкое обозначение увиденного - не голосом, а взглядом ("слова, а тем самым и небытие, придуманы не нами, речь - плод нашего воображения").
Речи событий предшествует отделение сущностей и растворение в воздухе, успевшем стать речью, голосом неназываемых слов. Убедительность и доказательность - несущественные подробности. Из возможностей речи выбирается тишина. Все существует на грани "мгновения, не знающего границ", собранное взглядом и обреченное вновь рассыпаться, когда смотрящий отвернется, чтобы из рассыпанного вновь собрать целое в другой последовательности, добавляя детали.
Брошенное и случайное, пришедшее из сна или темноты, возникающее из тихих голосов и неразличимой речи, образует внимательность и бережность неторопливого пути и неспешного путника, возможность постоянного возвращения.
События мимолетны, включая в свое настоящее все несуществующие времена, пытаясь в частностях уловить целое и неделимое, слить все времена в одно неразличимое "сейчас", не боясь потерять ускользающие ритмы. Существование текста на виду - как облако, состоящее из невидимого вблизи мельчайшего тумана. Важно лишь осязание - молча и закрыв глаза - внутренняя речь не подведет. Только так можно определить, что находишься внутри. "Первым словом было "облако", вторым - снова "облако", третьим, четвертым и т.д. - "облако", или "небо", или, может быть, "воздух" - сказать трудно. Но седьмое уже разрывалось, таяло, уже ничем не отличалось от разрывания, таяния, других, более тихих, других, неисчислимых, других, ставших золой, почти пылью, белой пылью, которую тщетно перемешивали в большом дерюжном мешке, - и это было все, что еще оставалось от языка".
Бонфуа интересует то, что может перетекать в другие состояния и измерения. "С тех пор из всех живописных произведений ему нравятся лишь наброски. Ему кажется, что линия, замкнувшаяся в себе самой, изменяет делу этого бога, который предпочел радости завершенного творения бесконечный тревожный поиск". Текст становится дорогой к самому себе, в конце которой - не тупик совершенного слова или знака, а другая дорога, уводящая дальше. Вспышки памяти, мгновения сна, приходящие из другой жизни слов и удивлений, чтобы сложиться в знак и освободить предметы и вещи от тяжести и немоты. Существование памяти вокруг предмета, во взглядах на него, в молчании времени, протяженности воздуха, темноте и покое ожидания.
Зрение - лишь один из способов увидеть. Другой - вхождение в общую память, страшащую своей бездонностью, откуда появляется и куда исчезает все на необъяснимую продолжительность времени. Реальность - это плавающее мгновение, слово - память о реальности. "Он пытается написать это слово. Но почему буквы из-под его пера выходят совсем не такими, какими они должны быть? После "а" идут уже только дороги, зажатые между горными склонами, только бесчисленные камни, белые, страшные - и все-таки это, может быть, буква "m".
Бонфуа - это голоса предметов, ставших знаками, чтобы увидеть мир, - это зрение вещей, разговор камнями, озером, "ободком фарфоровой чашки, на котором блестит полуденное солнце". И чтение становится открытием и изучением новой речи, звучание которой слышится всюду вокруг нас.
"Кувшин, он же буква "а", стоит на низком столике - это буква "м". Но стена за сосудом тоже имеет значение, а именно "r", - так, может быть, и ее включить в чтение, не забыв при этом, что если она сходится с полом, выкрашенном красноватой охрой, то это значение меняется? Вы проходите через комнату, наполненную словами, переходите в другую, в третью, и, поверьте, вам становится не по себе.
Тысячу раз эти слова были истолкованы, но молчание опускается на них вновь и вновь, нужно опять обращаться к старым текстам, перечитывать их, а смысл между тем все чаще расплывается, то и дело угрожая оборвать ту легкую, паутинную нить, которая, как нам хотелось думать, ведет от буквы к букве..."
