Григорий Заславский Я застал людей, знавших Чехова лично, но узнал их в том возрасте, когда, видимо, таково свойство памяти, человек помнит только самое главное. А живой человек всё-таки сложнее. Пожалуй, самую большую радость я испытал от книги англичанина Рейфилда, хотя ортодоксов, цитатчиков, возмущает фривольность изложения реальной жизни Антона Павловича, увлечённость, как они считают, физиологической стороной бытия. А я себя поймал на том, что после прочтения этой книги ещё больше люблю его.
И ещё. Я думаю, очень важную информацию – в том, что касается понимания того, что Чехов написал, я получал от отца. Он был врач, и знание несовершенства человека, ограниченности бытия земного я получил от него. Отец ушёл на войну 17 июля 1941 года, а вернулся 16 декабря 1945 года. Он мог остаться в тылу, был ассистентом академика, и у него имелась бронь, но он пошёл, потому что не мог не пойти. Отец был интеллигентом в первом поколении, а самым интеллигентным человеком на Руси, конечно, был Чехов.
О героях раннего Чехова
В драматургии раннего Чехова самое интересное – это, наверное, очевидность переходного периода от Островского к тому Чехову, которого знают все. Построения ещё вроде бы прежние, а человек уже другой. Герои Островского очень прочные, не могу сказать, что они ландрином покрыты, и у Островского – разные есть персонажи, но герои Чехова совсем без кожи. Вот эта бескожесть героев Чехова, когда сталкивается с традиционными построениями, мне кажется, даёт актерам удивительные возможности.
К съемкам «Неоконченной пьесы...» мы готовились довольно специфически. Мне кажется, Михалков ничего от нас вообще не требовал. Мы жили вместе долгое время, вместе ели-пили, играли в футбол. И вот из этого странного воздуха, которым мы жили, рождались, по-моему, самые удивительные вещи, – например, это странное вроде бы кривляние бегущего на корточках по полю Платонова–Калягина, на самом деле, как я это воспринимал, человек рыдал навзрыд и, дабы скрыть это, прикидывался вот так. Немирович-Данченко называл это знакомыми неожиданностями. Наверное, «знакомых неожиданностей» и добивались.
Пятнадцать лет назад я взял сценарий Никиты Михалкова и Александра Адабашьяна, потому что у меня был актёр, который удивительно годился на роль Платонова, – Владимир Машков. По сути, надо было создать условия, чтобы он себя естественно проявил. Да и Марина Зудина, Ольга Блок-Миримская, Андрей Смоляков... Если начну перечислять, то многих назову. Потом я поставил «Механическое пианино» в Финляндии и финский спектакль представлял страну на европейском фестивале, о чём я говорю не к тому, чтобы отметить свои заслуги, а чтобы сказать, что я достаточно настойчиво обращаюсь к этому материалу.
Я думаю, мы скоро вернёмся к этой пьесе в нашем театре на Чаплыгина. Она мне представляется крайне необходимой и для зрителя, и для сегодняшнего репертуара. Для чего сегодня? Вернее – для кого? Для актёров, которые на моих и на ваших глазах становятся мастерами. По сути, это уже второе поколение мастеров театра, а может, даже и третье. Неоконченная пьеса Чехова – очень редкий материал для выявления таланта. Наверное, это будет совершенно неожиданный и режиссёр, и совершенно неожиданные актёры.
Здесь есть о чём говорить. Это история о том, как человеку человеком быть. «Гамлет» тоже вроде бы про то же самое. Но тут – о том ещё, что соблазнов и оправданий человеку не быть человеком – тысячи и больше, и все с пониманием к этому относятся, не все, конечно, но многие. И как тут человеку человеком быть?
На уровне физиологии
У Чехова – очень острое понимание конечности бытия. Причём скорой. Я весьма трезво отношусь к тому, что делаю, но вот об одной из работ хотелось бы сказать. Я сейчас собираюсь писать на радио «Скучную историю», где главное ощущение: сгусток жизни перед уходом в мир иной. О концентрате, что ли, жизни перед уходом. Вот об этом.
Главный спектакль
Главная пьеса, главный спектакль, который я видел в жизни, это «Три сестры» Немировича. Мне уже 74 года, а до сих пор ничего более совершенного, более прекрасного о человеке я не видел. Запись, которая сохранилась, конечно, ничего этого передать не может. Думаю, что записывали спектакль, когда актёры уже были не в форме, когда возраст вставал над всем, это уже был, можно сказать, довольно жестокий эксперимент над актёрским искусством. Я помню, как на улице Москвина я видел этот спектакль и сцену Вершинина и Маши из второго действия. Лет, наверное, 50 или больше прошло, а я помню её.
О сходстве
Аутоиронии Чехова хватало на то, чтобы не дефинировать, что, скажем, было то, а теперь – вот это, был человек одним, потом стал другим. Нет, он слишком, что ли, мощен для того, чтобы запоминать такие частности, – освобождение от хитинового покрова или что-то ещё. Поэтому радовался жизни, как дети, когда ограничивают их в еде, например, из-за аллергии или почему-либо ещё: нельзя есть, трогать даже нельзя, а они всё равно прорываются.
Я тоже умею радоваться жизни. В этом, может быть, наша единственная схожесть с Антоном Павловичем. Умею, потому что прихожу не с пустыми руками, если можно так сказать, имею отчёт о проделанном. Не с пустыми руками – это, правда, очень серьезная защита. Я думаю, что совершенство того, что выходило из-под его пера, перманентное совершенство – то, что защищает Чехова, так что никогда, никакому критику не удавалось умалить достоинство Чехова. Это очень важно.
О несовершенстве человека
Чехов слишком много знал о несовершенстве человека. Так много, что начинал жалеть человека. Чушь, когда говорят: не надо унижать человека жалостью, – вот Чехов жалел человека, а жалеть по-русски это – любить.
А с другой стороны, нет на свете другого писателя, который бы мог так написать сцену Маши с Вершининым, их разговор, когда некуда идти, чтобы быть вместе. В нём – какие-то совсем ранние, совсем ещё молодые, но пронзительные сигналы о несовершенстве мира и об опасностях, которые этот мир таит для человека, в него вступающего.
