Чехов как климат

Начну не с Чехова, а с Шекспира.

Шекспир открыл рефлексию, до Шекспира средневековая Англия не знала ни угрызений совести и уж тем более мук самоанализа. Но вот грянул «Гамлет». Датский принц стал первым человеком нового времени, которому открылся мир тонких эмоций. Королева мать, по простоте души и грубости нравов тогдашней эпохи, действительно не ведала, что выйти замуж за королевского брата «не износив и башмаков», выйти вторично замуж сразу после смерти супруга – безнравственно. Что значит безнравственно? Для королевы этот вопрос был за пределами понимания. Почему принц разгневан тем, что на «свадебный стол пошел пирог с поминок»? Рефлексия сына поначалу кажется королеве вздором, она объясняет его обвинения ревностью, а потом – после подсказки муженька – страхом не получить корону, в том случае если королева родит наследника.

О том, что сыну всего лишь стыдно за поведение матери, королева абсолютно не в курсе.

Новый король тоже отмахнулся от гамлетовской досады, плакса!

Для него убийство монарха было скорее технической проблемой: где, когда, каким образом – ага! Влить яд в ухо спящего венценосца.

О том, что сей человек еще и его брат, для Клавдия было последним пунктом в списке деталей убийства. Это был мир прямых людей и прямых действий, ход поступков без оглядки. Этот мир вообще не умел оглядываться. Он выковал привычку переносить адскую физическую боль, но был беззащитен перед микробом стыда. Не знал он и зеркала как повода для пристальной самооценки. Отражение носило чисто косметический характер: подкрасить щеки свеклой, давнуть прыщик.

А Гамлет как раз был воплощением Зеркала, принцем рефлексий, которые, кстати, коренятся в латинском слове reflexus ≈ отражение.

Ни король, ни королева, ни датский двор не оценили опасности гамлетовской рефлективности, они не понимали, что с появлением принца наступило другое время, что самоанализ страшнее чумы, потому что, заразившись флюидами совести, человек сам убивает себя, сам.

Леонардо да Винчи первым придумал биологическое оружие, по его совету с помощью его же исполинской катапульты в осажденную крепость через стену перекидывался труп умершего от чумы, и крепость в ужасе распахивала ворота победителю. Нечто в таком же роде устроил Гамлет, использовав приезд труппы актеров и разыграв перед глазами короля и королевы сценку (Мышеловка) отравления некого короля Гонзаго. По сути, это была бомбардировка датского двора флюидами убийственной рефлексии. И атака блестяще удалась! Король дрогнул и бежал прочь из зала, за ним устремилась мать, но было поздно. Зараза проникла в души. Внезапно король ощутил чувство вины за убийство родного брата, а королева усовестилась той поспешности, с какой вышла замуж. Это для нас, людей нового времени, муки совести привычны, и мы научились гасить набеги воспаленного чувства, для людей Средневековья приступ стыда был катастрофическим, они не умели реагировать на прилив совестливости, который вел к тотальному разрушению тела и духа.

Корень слова «рефлексия» скрыт в латинском flectere, что значит сгибание, переход. А в свите «флекса» целая косматая гуща понятий: флексор – это сгибатель, мышца, что производит сгибание, флексура – это изгиб горной породы и кривизна кишки, наконец, флегмона – это воспаление (в том числе совести) и даже пресловутая флейта Гамлета тут же, рядом с флегмоной – простейший духовой инструмент пастухов, который Гамлет демонстрировал как символ тщетности игры на его человеческих чувствах в силу их непостижимой сложности.

Кстати, чайка у Чехова ≈ это скрытый парафраз гамлетовской флейты, знак тщетности.

Из этой чащи изгибов на прямоходящих людей Средневековья вылетел рой жал, облако спор, дождь уколов, который покрыл дух короля и душу королевы кровоточащими ранами ступора, шрамами размышлений, свищами анализа собственных мыслей и переживаний исполненных сомнений и колебаний.

В итоге гамлетизм прокатил по датскому двору дыханием чумы.

Зараженная стыдом королева, раненный чувством вины перед братом король, свихнувшийся Лаэрт, в конце концов, весь датский мир рухнул как карточный домик от дуновения чумы. Прямоходящие люди, став копией Гамлета, покончили жизнь самоубийством. Все развязки трагедии в той или иной форме есть акты суицида, и смерть королевы, выпившей яд по ошибке, и гибель короля. А раньше всех наложила на себя руки Офелия. Она, святая душа, была первой жертвой эпидемии рефлексии и не вынесла даже начальных проблесков душевных переживаний.

Заражение рефлексией грубых людей, цепная реакция гамлетизма ≈ вот смысл пьесы Шекспира, где Гамлет первый человек Возрождения, чей серебряный плащ на берегу моря до сих пор бьет в наши глаза лучом вдохновенной чумы.

Чехов в России стал тем же, чем стал Шекспир для старой Англии – он открыл русскую хандру.

До Чехова хандра считалась копией сплина, а причиной сплина слыла болезнь селезенки (английское spleen ≈ селезенка), и потому приступы тоски, хандры, плохое настроение, депрессию и прочие сумерки души начинали лечить как сбой в токе желчи, как обычный недуг тела.

Если открыть четырехтомный Словарь русского языка и заглянуть в словарную статью «сплин» – (устар.), уныние, хандра – то мы обнаружим, что она проиллюстрирована фразой из Лермонтова, из «Героя нашего времени»: «Вы дичитесь всех так, что ни на что не похоже.

Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит ваш сплин». Так обращается Печорин к княжне Мери.

Тут сплин еще понимается абсолютно в английском духе как болезнь селезенки.

Что ж, дух гостиной (т.е. светская атмосфера) разгонит вашу печаль.

Если заглянуть в словарную статью «хандра», то мы наткнемся на фразу из Пушкина: «На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская и в совершенном бездействии».

Пушкин понимает «хандру» всего лишь как мрачность, желание одиночества и нежелание общаться.

Чехов понимает под хандрой уже все мироощущение России.

Его хандра ≈ это вселенская тоска, то есть хандра, которая еще и начала хандрить.

И статью «хандрить» филологи украшают закономерной цитатой из Чехова, из «Попрыгуньи»: «Рябовский думал о том, что он уже выдохся и потерял талант, что все на этом свете условно, относительно и глупо. Одним словом, он был не в духе и хандрил».

Как стремительно развивается комбинаторное дерево чеховских смыслов, тоска ≈ это реакция на условность мироустройства, глупость и относительность «этого света». Хандрить ≈ значит быть живым, иначе ты сплошная бесчувственность, бревно. Каждый, кто чуток, неминуемо впадает в тоску, потому жизнь вокруг беспросветно глупа, условна, пуста и уже потому тотально трагична.

Чехов придал хандре воистину русский масштаб.

После Чехова над Россией стоят сплошные сумерки, даже в самый солнечный день от тоски нет спасения.

«Чайка» – это отраженный «Гамлет», цель Чехова та же – сделать российской березе и прочим поленьям прививку рефлексии. В роли гиперболоида обжига выступает молодой Треплев, который подобно датскому принцу устраивает свою Мышеловку, ставит таинственную пьесу в пьесе с единственной исполнительницей в главной роли. Роль этой русской Офелии – продемонстрировать матери-актрисе и ее любовнику-писателю новый уровень чувствований. Бросить с подмостков: господа, вы безнадежно устарели, ваши представления об искусстве и жизни мертвечина┘ Что ж, наш русский Гамлет поначалу попадает в цель, Мышеловка сработала: мать, увидев прелестную Офелию, с досадой понимает, как же она стара, а писатель, озаренный обликом юной актрисы, пытается бунтовать: дай мне свободу, умоляет он свою королеву. Но Чехов не был бы Чеховым, если бы не обратил жало самоубийственной рефлексии против героя, в итоге именно Треплев уходит из жизни.

Гиперболоид Чехова обстрелял спорами хандры все уголки русской души. До него русская литература понимала хандру всего лишь как настроение, сбой, черную полоску┘ Чехов открыл новое измерение хандры – увы, господа, это погода всей нашей жизни. Хандра превратилась в сумерки («В сумерках» – так назывался первый сборник рассказов Чехова), которые распахнулись печальным пернатым крылом дождливой пасмурности над бесконечным пространством. И как на этом фоне пронзительны огоньки чеховских усадеб, какими алмазами горечи врезаны в нашу память слова чеховских персонажей: терпи, дядя Ваня┘ мы будем работать┘ мы умрем, и нас посетят сновиденья,┘

Чехов в состоянии тоски решился на беспрецедентные темы, сюжеты и мысли, например, вышучивать беременность, на что легко идет его Шарлотта из «Вишневого сада». Помните?

В четвертом, заключительном действии чревовещательница Шарлотта «берет узел, похожий на свёрнутого ребенка» (Именно так написано в ремарке у Чехова!) и начинает его баюкать на два голоса:

«Мой ребёночек, бай, бай┘

Слышится плач ребёнка: уа, уа!..

Замолчи, мой хороший, мой милый мальчик.

Уа!┘уа!

Мне тебя так жалко! (бросает узел на место) и т.д.»

Зловещая пародия на роды подана в ключе смеха, и тот факт, что смех уцелел даже в таком жутком контексте, и есть тайна установки Чехова на комизм своей комедии «Вишнёвый сад», где вышучиваются сексуальные отношения между людьми. На такое не решился ни один из наших главных классиков, – ни Толстой, ни Достоевский.

До Чехова русский мир был средневековым миром прямоходящих людей, Чехов согнул прямое в кольцо – у Пушкина рефлексия принадлежит только автору, которую Пушкин держит в себе, как держит раскаленную добела плазму мощное магнитное поле. Ни один из героев поэта, даже Онегин, даже Татьяна, не знает рефлексии, они сожалеют, – да, любят, – да, испытывают стыд, – да, но не рефлексируют, не тоскуют, не ломают пальцы, не стесняются (а это главное психологическое открытие Чехова, до него стеснялись только низкого чина, ранга, а у Чехова стесняются судьбы!), не воют на Луну по поводу сделанного, и тем более не сделанного, а только лишь намеченного.

Бодрое мироздание Пушкина не знает тоски. Оно скачет галопом на всех сорока ногах.

Мироощущение Достоевского, как ни странно, тоже лишено чеховских нот хандры и сплина (как, впрочем, и у Чехова не найти достоевщины). Мир устроен неправильно, в гневе восклицает Федор Михайлович. Чехов более страшен в своих выводах: мир устроен глупо, все относительно и давно выдохлось. Из иудейских пророков он ближе всех к Экклезиасту, который неустанно повторял с меланхолией сладкой горечи: все суета сует и всяческая суета┘

Однажды Розанов заметил о Гоголе, что «Гоголь отвинтил какой-то винт внутри русского корабля, после чего┘ началось потопление России».

Перефразируя Розанова, можно сказать, что Чехов лишил прежнего вкуса все плоды жизни, изменил взятый Пушкиным темперамент отечества, отменил солнечную погоду, распахнул вид на сумерки, которые шире России, и что же?

Мы ничего не простим Достоевскому, мы освистаем даже Толстого, мы отшатнемся от Гоголя, только Чехову мы все прощаем, потому что его гений бесконечно правдив и узнаваем, смех горек, сумерки глубоки, дамы бесполы, собаки душевны, волчицы стары, сад не плодоносит. Как одинокий черный монах вихрем проносится чеховский дух из Палестинских пустынь над морем у Ялты, чтобы промчаться молча сквозь русские сумерки, слегка качнуть ель, обронить лист, вспугнуть зайца и никому не ответить, как не отвечают человеку никогда ни погода, ни небо, ни география, ни климат.

Благодаря Чехову мы наконец поняли, что устали.