Александр Калягин Как родился спектакль «Лица»
Не знаю, стоит ли об этом говорить... У нас был абсолютно меркантильный подход. Вспомните середину 90-х: сплошные несчастья, войны – одна, другая, страшная бедность. Не знаешь, как встать, не знаешь как сесть, деньги пропадают в банках и т.д. Но в это время, как ни покажется странным, шло множество творческих вечеров. Стали пачками приглашать в Америку актеров с творческими встречами. Пригласили и меня. Я отказывался, не понимал, зачем мне выступать в таком вечере, если меня полюбили и запомнили актёром другого уровня. И предложил Володе Симонову найти какие-нибудь рассказы Чехова и что-нибудь придумать. Мы сделали два рассказика, репетировали в Художественном театре, где я тогда ещё работал. В Америку поехала бригада из трёх человек: я, Симонов и Валера Золотухин. В первом отделении Золотухин пел, а мы во втором играли чеховские рассказы. Нам показалось, что был какой-то успех, вошли во вкус и решили сделать спектакль не с двумя или тремя рассказиками, а некую историю, с началом и концом. С декорациями. Придумали ещё один рассказ, потом ещё один, так сложился спектакль.
По учению Станиславского и моего учителя Ефремова, если всё правильно заряжено, ничего уже актёру не страшно. Текст знаешь и – всё. Выходи и играй.
Мы играем «Канитель». Володя надевает старушечий платок, при этом он в костюме, в бабочке. Но зритель уже принял условия нашей игры.
Он понимает, что мы не бабки из «Кривого зеркала». Но все равно ≈ чрезвычайно осторожно идем по грани, по тексту Чехова. Я всегда считал «Канитель» одним из самых скучных рассказов. Кого куда записывать – за здравие или за упокой. Но в игре вдруг получается наша русская старуха, поп – священник, которого она вроде бы ненароком, но запутала. И зритель включается в эту игру.
О том, как Чехов спас от беды
Меня хотели на втором курсе отчислить за профнепригодность из Щукинского училища. У меня катастрофически не получались этюды, я деревенел, не понимал, чего от меня хотят. Единственное, что меня держало более или менее на плаву и за что меня все-таки переводили с троечкой, четверочкой по мастерству, – это самостоятельные работы. Уже вот-вот должны были обсуждать вопрос о моём отчислении. И мой товарищ посоветовал взять рассказ Чехова «Свидание хотя и состоялось, но...» – о том, как гимназист идёт на первое свидание, напивается, приходит на свидание пьяным... И нет объяснения в любви... Каким образом получилась эта самостоятельная работа, не знаю. Я сам человек не пьющий, до 35 лет алкоголя вообще в рот не брал. Как напиваться, не знал, однако мне говорили, что хорошо сыграл, сыграл все стадии опьянения... Чехов меня спас. А до этого моё поступление в Щукинское училище определило чтение рассказа Чехова «Мальчики». Благодаря этому рассказу меня принял Захава.
О том, что люди не меняются
Почему актеры так любят играть чеховские рассказы? Да, сочные характеры, да, замечательные миниатюры. Но, может быть, главное – в том, что читаешь, и то и дело ловишь себя на том, что мы не меняемся. Люди не меняются. Помню, как Смоктуновский произносил в четвертом акте «Чайки» фразу: «А... как много перемен...». Он произносил это так, что становилось понятно: ничего не поменялось, вообще ничего не изменилось! Стулья, может быть, другие, столы, может быть. Но в принципе – ничего. Жизнь не поменялась.
О том, чего иностранец не поймёт
Я преподавал во Франции. Предложил прочесть студенту рассказик Чехова. В отличие от наших иностранный актер – любопытный. Бежит, читает. Спрашиваю: «Ну, как рассказ?» Пожимает плечами: «Ну, так». Как им объяснить фразу, которая является квинтэссенцией моего отношения к жизни, когда, глядя в окно, чеховский герой говорит: «Очень хорошая погода, не знаю, то ли выпить чаю, то ли повеситься». Это – всё. Это очень русское понимание и состояние жизни на острие, вот есть острый край ножика и на этом острие надо жить. Иностранец смотрит на жизнь определеннее: если хочется выпить чаю, зачем вешаться? Если собрался вешаться, зачем пить чай? Вот этого парадокса они не понимают, хотя рядом – Беккет, Ионеско, и парадоксальные ситуации им интересны. А Чехова им приходится объяснять. И я убежден, – пусть обижаются на меня, если кто-то захочет, – иностранец никогда по-настоящему не будет хорошо играть Чехова. И никогда по-настоящему его не почувствует. Им непонятна фраза: «Жизнь прошла».
О том, что болит
У иностранных актёров железное правило: что закреплено на репетиции, то уже навсегда. Это кажется само собой разумеющимся. И мы, когда репетируем и вдруг находим точное слово, жест, режиссёр говорит: «Закрепи». К Чехову, мне кажется, такого подхода не может быть. Как можно, играя Чехова, что-либо закреплять? Его мир – плавающий, мерцающий. В нём не может быть ничего раз и навсегда закреплённого. Играя Чехова – моё глубокое убеждение, – ты должен полагаться, даже использовать фактор своего сегодняшнего состояния. Болит голова или живот – не пытайся боль перебороть или ею пренебречь. С этой болью надо идти на сцену. Тогда получается. Поэтому когда играет крепкий актер, у которого всё закреплено, Чехова нет. Ничего не болит. А надо, выходя на сцену, выносить все свои не замазанные гримом болячки. Это очень трудно, это страшно, но, с моей точки зрения, Чехов именно это предполагает.
Про фильм Михалкова и возраст Христа
Почему у Михалкова получилась «Неоконченная пьеса для механического пианино»? Я, когда пытаюсь ответить на этот вопрос, вспоминаю историю Художественного театра. Всем было по 30–40 лет. И нам было тоже по 30 – по 35 лет, один Кадочников был старше, да и то в нашей компании и он помолодел. Это критический возраст для человека, когда особенно горько можно сказать, что жизнь прошла. Эта серединность, которая всегда пугает, всегда настораживает. Может быть, Чехова надо играть именно в этом возрасте? Может быть, именно в этом возрасте он особенно понятен?
Во время работы на «Неоконченной пьесе...» я вёл дневник. Никогда не вёл дневников, только в детстве, в школе писал всякую ерунду. А здесь записывал, как Платонов с женой, нужна ли ему жена... Купил трехкопеечную тетрадочку для записи слов, записывал свои вопросы, пытался ответить на них, выстроил диаграмму роли. Да, мы репетировали, и временами это было жестко и даже жестоко, какие-то сцены начинали снимать ночью, следующие – без перерыва – в семь утра. Дурачились, пили, веселились. Но репетировали, репетировали. А вечером, когда бы надо было уже отключиться и отдохнуть, я садился писать свой дневник. Да, атмосфера, которую удалось создать Никите Михалкову, замечательная атмосфера, да, потрясающе снял эту картину Павел Лебешев, да, чудно актёры играют, но что-то ещё сошлось. Никита, конечно, был мотором, что, конечно, передавалось нам. А мы? Я, Табаков, Ромашин, Богатырев, Соловей ≈ почти все ровесники. И сто с лишним лет назад, в начале века, – может, успех Художественного театра был заложен ещё тем, что пьесы Чехова играли 30–35-летние люди? Когда ты задаешь себе вопросы, которые тебя пугают, но которыми русский человек непременно задается в этом возрасте.
О том, чего не сыграл
Я пропустил много ролей. Пропустил Андрея в «Трёх сёстрах», дядю Ваню. Фирс впереди? Мне это неинтересно.
Андрея же всё время не так играют. И Машу не так играют. С одной стороны, это – бешенство, которое в неё вселяется от невыразимой скуки жизни в провинции. Потеря отца. Она знает про свою красоту, а тут две сестры ноют... Но Машу, к сожалению, я не могу сыграть, а Андрея – мог, но не сыграл. А Фирс совсем неинтересная роль. Что на ней зацикливаются – не понимаю. Старик и старик, ну, забыли и забыли. Ай-яй-яй, ужасно. А до этого что было?! Там люди уже все разругались, пошли в такой разнос. Лопахин такое натворил, что весь мир взрывом разнесло. А тут – какой-то Фирс.
