Юлия Виноградова
Из серии «Кровати». 1942–1945 год.
Фото из каталога выставки
Увлечение фотографией давно проникло в область коллекционирования, вызвав к жизни повышенный интерес к истории фотоискусства. Причем не только к тем именам, чье творчество давно и заслуженно признано вехами в истории фотоискусства, но и к тем, талант которых еще предстоит узнать и раскрыть. Одного из таких неожиданных мастеров представила Галеев-галерея на выставке, посвященной фотографии 1930–1940-х годов.
В советской России Борис Смирнов был известен прежде всего как классик прикладного искусства, гордо именуемый «основоположником школы отечественного стеклоделия». В послевоенные годы он и правда трудился на Ленинградском заводе художественного стекла плечом к плечу с Верой Мухиной и Эдуардом Криммером и добился там немалых успехов. Впрочем, и тогда отличался безобидным чудачеством вроде чайников с запаянными носиками – как протест против прикладного понимания искусства.
Но деятельность его началась задолго до стеклотворчества – в 1920-х, на проектных идеях которых и вырос Смирнов – воспитанник ленинградского Вхутеина. Выпустился архитектором, проектировал общественные, зрелищные сооружения и к ним – родильные кровати и типовые театральные кресла. Универсальность таланта и увлеченность всем новым привела в лебедевский Детгиз. Тогда же начал снимать, много и увлеченно, с той лишь разницей, что фотография так никогда и не стала очередной сферой профессиональной реализации, видимо, вполне сознательно. Любительские снимки «для себя» позволяли ему пользоваться любыми способами выражения мыслей и эмоций, ориентируясь только на собственный вкус и развитое пластическое чутье. Позволяли отойти от системности и точности к более непосредственному, чувственному восприятию окружающего мира.
Два небольших зала немного пожелтевших и потертых фото. Два зала всепроникающего духа истории, живущего в каждой черно-белой карточке, заботливо спрятанной под стекло. Подлинных фотографий сохранилось немного. Во всяком случае, гораздо меньше, чем негативов. В этом смысле изданный к выставке каталог является ее непосредственным продолжением, хотя, безусловно, не в силах заменить роскошь старых отпечатков.
В довоенных сериях чувствуется влияние обэриутов, с которыми Смирнов был очень дружен (с Хармсом еще в детстве учился в гимназии Петершуле). Та же прямолинейность восприятия реальности, доходящая до абсурдности, склонность к игре, парадоксальность. Недаром так хорошо дополняют фотографии стихотворные строчки Введенского, Заболоцкого, Хармса, подобранные организаторами выставки и включенные в экспозицию.
В архиве у начинающего фотографа – поэтические деревенские пейзажи и снимки детей. В серии «Приметы» – бабочки, гусеницы, грибы и травы. К ним присоединяется «пластилиновый народец» – человечки из домашнего театра, придуманного для маленького сына. Композиционные и светотеневые опыты, поиск ракурсов и пластики изображения. Пожалуй, самая замечательная по внутренней силе – серия «Кукла». Безжизненная, с разорванными ватными внутренностями и белыми глазницами, она несет в себе ощущение безысходности и гибели, тем более яркое на фоне звенящего леса, полного жизни. Снятая в 1934 году кукла воспринимается теперь как знак мрачной эпохи.
Впрочем, страшные знаки не покинут фотопленку Смирнова. Война не позволит ему опустить камеру – как главному маскировщику Балтийского флота Смирнову позволено снимать маскировочные работы, блокадный Ленинград и занятую Германию. В перефразированном виде на снимки 1940-х переберутся персонажи прошлых лет, видоизмененные страшным колдовством войны. Деревенская рыбацкая сеть превратится в колючую проволоку и маскировочную пятнистую сетку. Милые сердцу «приметы» станут одинокой солдатской ложкой на голой земле, а игрушечный «народец» расползется черными фигурками по заснеженному Ленинграду. А вот самой войны-то на снимках нет. Есть тишина, пустота и холод, оставленные войной. Есть силуэты расстрелянных зданий и каркасы кроватей, изуродованных, как и судьбы их владельцев. Но самое жестокое, что есть в этих снимках, – их безусловная красота, вызывающая одновременно ужас и восхищение. Художественная гармония, делающая жуткую тему невыносимо откровенной и правдивой.
