Галина Окулова
«А также в области балета мы впереди планеты всей...»
– Ну и с чего все началось?
– Это все в 1994 году случилось. Я до этого делал всякие объекты и инсталляции из бытовых вещей, а тут увидел крючок для одежды, сделанный из зубной щетки, – уж не знаю, как эту пластмассу согнули. И начал такие вещи специально искать – по знакомым, по родственникам. Когда находил, естественно, задавал хозяевам вещей вопросы: как они это сделали, в каком году, зачем.
И они серьезно рассказывали: что, где, когда, жизненные такие истории получались. Ну и понял я, что все это надо записывать. А потом и сами люди втягивались, мне теперь многие звонят, сообщают.
– То есть агентская сеть такая?
– Ага. И вещи, получается, сами меня ищут.
– А не было искушения сделать что-то из тех мини-интервью, которыми сопровождаются эти вещи? Это же фактически театр «вербатим» в чистом виде.
– Была такая идея. Илья Фальковский написал в свое время сценарий, мы попробовали поставить его года четыре назад в «Театре.doc», но мне эта история не понравилась. Особенно отношение профессиональных актеров к вещам – для них это просто реквизит. А я сказал: «Нет! Это музейные экспонаты, а вы их тут пинаете. Я не согласен с таким обращением».
У меня нет сценаристских и режиссерских амбиций, я могу выступать как чернорабочий, поставляющий материал для сценариев, но мне это неинтересно.
– А что интересно?
– Вещи, которые я собираю, – это горизонт искусства, за который хочется заглянуть.
Художник не может не рефлексировать по поводу того, что он делает. Те вещи, которые собираю я, – они не отрефлексированы. А я раскрываю их потенциал, представляя вещь как арт-объект, тем самым показываю предел искренности, до которого ни один художник дойти не может.
– И как вы все-таки эти арт-объекты для себя определяете?
– Слово «самоделки»звучит пренебрежительно. Я называю это вещевым фольклором – по аналогии с вербальным, потому что это в чистом виде народное творчество.
Эти вещи интересны как часть современной материальной культуры – причем уникальная ее часть, которая постоянно обновляется, регенерирует и меняется, потому что меняется жизнь.
– Так. Показали вы арт-объект в музее. А дальше?
– Вот некая вещь находится у человека, ее фотографируют, записывают ее историю, документируют, показывают на выставке, она становится арт-объектом, потом возвращается автору.
Такое двойное изменение статуса меняет взаимоотношения хозяина и вещи. Она побывала в музее, а теперь человек репу чешет: то ли ее на стенку вешать, то ли дальше ею грядки копать.
Особенно это заметно на западных выставках – там все экспонаты страхуют, и когда человек видит сумму страховки, он по-другому начинает относиться к вещи.
В принципе, современное искусство и должно менять наше отношение к окружающему миру, ставить вопросы. Искусство, которое не порождает вопросов, – плохое искусство.
А в центре этого стоит человек. На выставках я всегда пытаюсь дать выдержки из рассказов авторов - вещь без контекста неинтересна. И кстати, не всегда без контекста поймешь функциональные назначение вещи.
– Например?
– Например: зачем таз согнули углом?
– Зачем?
– Чтобы ставить под рукомойник, который висит в углу. Все время брызги летели. Это простейшая трансформация. А бывает так, что если вещь просто показываешь в выставочном зале, вообще никогда в жизни не догадаешься, зачем она. Вот, скажем, эта канистра с прорезями какими-то - в Уэльсе ее нашел.
– Ну и?
– Кормушка для скотины. Сено туда набивают, а корова его через прорези вытягивает.
Хотя бывают абсолютно понятные вещи. Та же кувалда – у них постоянно ручки отваливаются, а люди во всех странах к ним приваривают железные трубы. Впору проект делать «Кувалда интернешнл».
– А со временем меняются какие-то тенденции?
– Вещи советского периода имели свои особенности. Раньше часто использовалась алюминиевая проволока, которая валялась везде. Корзинки из такой проволоки делали – а теперь ее чуть ли не со столбов срезают. Другие стандарты были, другая эстетика, другая среда. Вот лукошко из резинового мяча – на Западе таких вещей нет. Там мячи давно делают из пластика, а у нас еще остались резиновые, с полосочками. Вырезали дырки – получилось лукошко.
На прошлой выставке «Москва–Берлин» я показывал чайник – сам он из нержавейки, а носик деревянный. Со знаком качества чайник, его лет двадцать назад сделали на каком-то северном заводе, и в нем стоит нагревательная спираль, которая используется где-то на подводных лодках. Супернадежная: за двадцать лет чайник многократно выкипал полностью, нагревался докрасна, вот припаянный носик и не выдержал, а спирали хоть бы что. У хозяина рука не поднялась выкинуть этот чайник - отпилил ручку то ли тяпки, то ли метлы какой-то, выдолбил ее и вбил в дырку, которая осталась от носика.
– А сейчас что?
– За последние десять лет очень изменилась вещественная среда. В начале девяностых, когда пришли западные материалы, в этом феномене самодельных вещей начали использовать пластмассовые всякие штуки, пластиковые бутылки – ведь раньше пластмассы было очень мало.
И это тоже интересно, это тоже надо фиксировать, как-то с этим работать. Если смотреть под углом материальной культуры, что-то должно остаться от нашей эпохи.
– Что именно?
– Я беседовал с директорами краеведческих музеев, которые после развала Советского Союза оказались брошены на произвол судьбы. Они по инерции еще собирают какие-то чугунные утюги, в некотором роде правомерно полагая, что это часть материальной культуры – но той, которая была.
А как с работать с современной культурой, что с ней делать – им непонятно. Все остановилось в советское время на образцах продукции местных заводов. История государства, страны – всего это в летописи маткультуры не существует. Недостаточно броневика, с которого Ельцин что-то орал в 1991 году.
Еще немного, и мы обычную советскую лопату не сможем увидеть. Те, что в магазинах сейчас продаются, – они уже по другим лекалам сделаны.Нужно собирать коллекции – лопат, кастрюль, сковородок. Вот прямо сейчас собирать!
