Григорий Заславский Много лет назад, я уже окончил ГИТИС, ко мне обратился мой товарищ, еще со школьных лет. Он готовился поступить на театроведческий факультет. Будущие врачи часто, чтобы облегчить себе поступление в медицинский и приобрести первый опыт, идут работать санитарами в больницу, а мой друг работал дворником во МХАТе. И вот звонит он мне однажды и начинает объяснять, как мало ему платят, как хотелось бы больше и можно получать больше, но для этого надо взять там же, во МХАТе, второй участок, а для этого ему нужна «мертвая душа», человек, который согласится устроиться в Художественный театр дворником. Он предлагает это сделать мне, плюсы очевидны – в кармане появится красная книжечка, служебный мхатовский пропуск. Можно в театр со служебного входа заходить, в служебный буфет опять же. А служебный буфет и тогда в Художественном театре был хорошим, плюс ко всему с едой, вообще с продуктами, в Москве тогда было не очень благополучно, а тут, на четвертом этаже театра, и тепло, и вкусно, и недорого, а за соседним столиком – сам Олег Николаевич Ефремов. Или Смоктуновский. Счастье! Большего и не надо. Я, разумеется, согласился. Тем более друг просит. Так появилась у меня корочка с чайкой на обложке, с фотографией и официальной должностью – дворник. И очень быстро я попал в зависимость от этого служебного буфета.
На всю жизнь запомнил, как однажды, разбираясь с какой-то знатной котлетой, наблюдал со стороны за сидевшими за соседним столиком Ефремовым и Калягиным. Олег Николаевич только-только приступил к репетициям «Бориса Годунова», Калягин должен был сыграть заглавную роль. Репетиции шли трудно, в конце концов Годунова сыграл сам Ефремов, спектакль все признали неудачей, но вот Ефремов в роли Годунова стоил отдельного разговора, он сыграл трагедию не неправедной власти, он сыграл трагедию любой власти в России, кто-то даже написал, что в Годунове ефремовском проступают черты Горбачева, и с этим легко было согласиться, поскольку раздумья о тогдашней только-только случившейся трагедии распада, развала СССР занимали мысли Ефремова, а с Горбачевым он продолжал поддерживать отношения, не скрывал неизменной симпатии. Я и сегодня уверен, что в тот самый момент Калягин и принял решение выйти из этой истории, в успех которой, было видно, он не сильно верил. Затянувшись сигаретой, тогда еще не было запрета на курение в местах общепита, Ефремов громко не столько даже Калягину, скорее делясь собственными размышлениями, вместе с дымом выпустил из себя и вопрос: «Ты понимаешь, что у Пушкина самое главное?» Калягин напрягся и даже подался вперед. Они сидели за соседним столом, Ефремов задал свой вопрос громко, так, что напряглись и несколько подались в сторону стола, за которым сидели Калягин с Ефремовым, кажется, все, кто находился в этот момент в буфете. Я, разумеется, тоже. В одно мгновение весь превратился в слух. И мне, и всем, конечно, стало интересно узнать, что же у Пушкина самое главное. А в первую очередь это было интересно Калягину, поскольку, можно предположить, ключи к образу Годунова подыскивали долго и как-то до тех пор безрезультатно. А Ефремов задал свой вопрос и замолчал, уставившись, видел я боковым зрением, в одну точку. Казалось, вообще забыл и про свой вопрос, и про Калягина. Продолжал курить. И молчал. В буфете установилась почти гробовая тишина, все терпеливо ждали, когда Олег Николаевич ответит. Наконец он ожил и, сделав в воздухе рукой с сигаретой некий жест полукругом, завершил свою мысль: «Ты понимаешь, у него же все неоднопланово!»
Любшин, Ия Саввина, Софья Станиславовна Пилявская, Смоктуновский, Невинный – за одно удовольствие посмотреть на них вне сцены, в «человеческом виде», я ценил этот самый пропуск с чайкой. Ну а параллельно я уже писал свои статьи и после очередной премьеры – это был, как сейчас помню, спектакль «Швейк во Второй мировой войне», поставленный Марком Розовским, я написал не слишком добрый отзыв. Короче говоря, сильно поругал и спектакль в целом, и режиссера-постановщика Марка Розовского, у которого, к слову, до сих пор и с неизменным успехом идет в МХТ спектакль «Амадей», и исполнителям тоже досталось, каждому в отдельности. А спектакль был поставлен, можно сказать, для актерской семьи великого русского актера Вячеслава Михайловича Невинного и его замечательной супруги народной артистки России Нины Ивановны Гуляевой. В том спектакле и они играли неважно, о чем я и написал без обиняков, невзирая на лица.
Много лет спустя мне рассказали, как тяжело переживал Невинный эту статью, во всяком случае, когда его в коридоре встретила тогдашняя замдиректора театра Ирина Корчевникова, на нем лица не было. И чтобы как-то ободрить любимого актера, Ирина Леонидовна честно сказала ему: «Вы из-за рецензии расстроились, Вячеслав Михайлович? Да вы что?! Это ж наш дворник, я вам и показать могу, пойдемте в отдел кадров. Дворник, во дворе его участок, и фасад его… Даже внимания не обращайте! Еще расстраиваться, дворник какую-то ерунду написал, а вы переживаете…». И даже обещала разобраться по своей административной линии.
И черт его знает: по этой ли причине или по собственной моей безалаберности и разгильдяйству, пропуск вскоре куда-то мой запропастился. И стал я с тех пор ходить в театр исключительно с главного входа как критик, потеряв все свои прежние дворницкие преференции. А так бы, может, уже и квартира служебная была. Я не знаю, правда, дают ли мхатовским дворникам служебное жилье. Вовремя спросить забыл.
