Андрей Байков
Фото Reuters
65-летний юбилей НАТО и канун очередного саммита альянса – удобный и, согласитесь, своевременный повод взглянуть на опыт развития этой организации. В очередной раз поставить экзистенциальные вопросы о ее значимости и нужности в современных условиях особенно уместно в период, когда она проходит очередное испытание на состоятельность, – испытание Украиной.
Трезвомыслящие эксперты и обозреватели как минимум с 2001 года пытаются развернуть дискуссию о востребованности НАТО в постбиполярную эру. Понятно, что в России НАТО-скептиков много. И все 90-е годы их одинокие голоса протеста, возражения и разочарования тонули в общем хоре НАТО-энтузиастов, сплачивающих, казалось бы, страны «старой» и «новой» Европы в мощном порыве к вновь обретенной солидарности. Эстафету расширения вслед за НАТО подхватил Евросоюз, и историческая справедливость, выразившаяся в единении расколотой холодной войной Европы, как будто торжествовала. Но сплочение происходило, как уже, кажется, понятно всем, в значительной степени на антироссийской основе традиционных фобий и обид центрально-восточноевропейских стран и принципиального недоверия к России со стороны их более зрелых соседей на Западе. До подлинного единства и НАТО и ЕС по-прежнему далеко. Присутствие столь разных стран на одних и тех же переговорных площадках, напротив, только подчеркивает отсутствие столь искомой солидарности. Функцию укрепления североатлантической солидарности НАТО и – косвенно – ЕС выполнили на троечку.
Занятно другое: убежденные НАТО-пессимисты, похоже, есть и в странах – членах альянса, причем некоторые и наиболее внятные из них принадлежат к элитной когорте западных специалистов-международников вообще. В 2001 году, напомню, участницы альянса впервые применили ст. 5 Устава Североатлантического договора, желая продемонстрировать не только символическую, но и деятельную готовность поддержать США перед лицом глобальной террористической угрозы. Но Соединенные Штаты и ведомые ими англичане, по-видимому, за «косовские промахи и ошибки» 1999 года, предпочли коллективному действию в рамках НАТО формирование ситуативной коалиции «желающих». Первый крупный удар по идентичности НАТО был психологически ошеломляющим. (Тогда же в развитии НАТО обозначилась интересная тенденция: подтянув к антитеррористической операции в Афганистане Россию – до и в период подключения к ней НАТО, Москва – по масштабу и доверительности взаимодействия с альянсом – стала его крупнейшим оперативным партнером, фактически ассоциированным членом, вовлеченным в практическую деятельность блока гораздо более действенно, чем иные из его первоначальных членов. Факт, о котором наши западные партнеры умалчивают не только сейчас, но и в годы относительно безоблачных отношений.) События 2001–2002 годов – первое выразительное свидетельство явной недостаточности и даже архаичности, принципиальной «несовременности» формата НАТО с точки зрения реализации американцами своей глобальной стратегии, мыслившейся в параметрах никем всерьез не оспаривавшейся однополярности. Тогда обиженными почувствовали себя западноевропейцы.
Очередное доказательство его «невостребованности» альянсу предъявили в 2003 году – не без помощи самих западноевропейцев – держав – лидеров блока в Европе – Франции, Германии и Бельгии. Эта удалая, с претензией на внешнеполитическую независимость тройка, явно неудовлетворенная ситуацией с принятием решений в альянсе по иракскому вопросу, демонстрировала симптомы «кризиса участия», синдрома, при котором противодействие США и Британии в связи с вторжением в Ирак чинилось не из-за их несогласия с целями англосаксов, а от очередной (второй за 2–3 года) почти нестерпимой обиды за то, что решения отныне принимаются не в тесном кругу ближайших союзников, как это было все 1990-е годы, и нарочито односторонне. Стоит сказать, что как бы ни неприятна была для США оппозиция России в иракском вопросе – она была ожидаема и понятна. Особенно тяжело американцы восприняли именно нежелание ключевых союзников по НАТО поддержать Вашингтон. Иными словами, в 2003 году обида по обе стороны Атлантики была взаимной.
Когда в 1949 году западные столицы договаривались о создании НАТО, у блока была благая миссия, конкретный противник и ясная цель. Сегодня, 65 лет спустя, ничто из перечисленного не кажется уже очевидным. С 1990-х годов эксперты и идеологи по обе стороны Атлантики соревнуются в попытках произвести на свет убедительную версию новой идентичности альянса – попытках, которые в свете текущего украинского кризиса, как никогда, несостоятельны. Жизнь в ней поддерживать можно только перспективой применения военного потенциала. В 1990-х годах на это работали кризисы, сопровождавшие кровопролитный распад Югославии. В нулевых годах на помощь пришла концепция «азиатизации» НАТО, дополнившая идею расширения НАТО, возникшую и эволюционировавшую в 1990-х, причем сразу в трех измерениях – тематические сферы действия («новые вызовы и угрозы»), географические зоны ответственности и – более конкретно – вхождение новых стран-членов. Наиболее эффективным, конечно, в деятельности НАТО был последний компонент.
Жизненная энергия НАТО в 1990-х годах вообще питалась почти исключительно повышенным интересом к ней стран Центрально-Восточной Европы, видевших в организации способ доказать свою причастность к западному сообществу. Натовская машина, как и любая сложная бюрократическая система, стремящаяся к самовоспроизводству и расширению, охотно откликалась на эти импульсы. Для традиционных стран – членов НАТО организация сохраняла привлекательность, пожалуй, только в одном аспекте – как единственный институционально оформленный механизм кооперации государств по разные стороны Атлантики, блоковая дисциплина альянса при этом неизбежно расшатывалась. Сказанное отражалось в повседневных практиках НАТО: основная масса встреч и их итоговые документы изобиловали общими местами. Острые углы предпочитали (и предпочитают) обходить стороной: организацией как будто дорожат, но задействовать ее для обсуждения спорных, а значит, действительно важных вопросов – избегают.
В 2014 году страны НАТО на наших глазах с радостью ухватились за возможность вдохнуть в НАТО новую жизнь, найдя для него конкретное военное применение: отражение возможной агрессии со стороны России, которая мнится им с разворачиванием крымских событий. А ведь с начала 1990-х годов нас пытались убедить в том, что трансформация организации из военно-политического блока в блок политико-военный удалась, что политическая составляющая в нем, пожалуй, едва ли не заслонила его изначальный оборонный характер. Но, похоже, за 25 лет после падения Берлинской стены НАТО так и не смогло притвориться политико-военной организацией. Легитимизировать существование НАТО по-настоящему способны лишь конфликты либо внутриевропейские, либо к Европе вплотную прилегающие. Как ни кощунственно это звучит, НАТО не предназначено для урегулирования этих конфликтов, оно может их лишь подогревать, поскольку питается ими. Использовать НАТО для защиты американских союзников по НАТО в Европе и шире – урегулирования украинского кризиса – идея явно неудачная и не имеющая шанса на успех.
Нынешний украинский кризис, косвенная вина которого отчасти лежит и на самом факте существования НАТО, точнее, желании части украинских внутриполитических сил вступить в него, только оттенил проблематичность организации с точки зрения судеб европейской безопасности. Дело ведь не в том, что Россия принципиально против вхождения тех или иных стран в состав альянса. В конце концов вступать или не вступать в ту или иную организацию – суверенное право каждого государство. Другое дело – с какой геостратегической ситуацией столкнется Россия после того, как состоится очередное расширение НАТО на такие страны, как Грузия или Украина. Непосредственной – военной – угрозы России это не сулит, что бы там ни говорили. Но с момента первых расширений НАТО в 1990-е неумолимо сжимались ресурс и пространство независимого действия России в своем непосредственном окружении, которые после присоединения к Североатлантическому альянсу Прибалтики и с эвентуальным вступлением Украины может просто исчезнуть, во всяком случае – на европейском фланге.
Действуя как победитель в холодной войне, НАТО и его руководители исходили из тезиса об отсутствии у РФ законных интересов безопасности в Европе, вели себя по отношению к России как к проигравшей стороне – с позиции, с которой Россия – и никакая другая великая держава – примириться, понятно, не сможет. Уменьшение ресурса независимого действия России вследствие приближения НАТО к ее границам (а не прямая военная угроза, исходящая от стран НАТО) – вот та самая красная линия, о которой писали и продолжают писать здравые американские политологи – Кр. Лэйн и Дж. Меершаймер (см. последнюю статью Дж. Меершаймера в «Форин Афферз», сентябрь-октябрь 2014 года). Это и есть та единственно логичная интерпретация российского тезиса об опасности, исходящей от НАТО, включенного в текст последней редакции российской Военной доктрины. Как говорится, пользы от организации на континенте никакой, зато вреда – хоть отбавляй.
До 2014 года понижение интереса к НАТО, а следовательно, и к функционирующим на его базе структурам, было явлением обоюдным и объективным. При этом для вновь вступивших членов или ряда стран, стремящихся к вхождению в НАТО, оно по-прежнему сохраняло важную символическую ценность – свидетельство признания их «западности» и поддержания скреп североатлантической солидарности.
Российские власти эта риторика не должна вводить в заблуждение. Как не вводит она в заблуждение государства, стоявшие у самых истоков трансатлантической солидарности, которые еще в 2001–2003 годах осознали второстепенность НАТО в деле реального сохранения этой самой солидарности в нынешних условиях. Опыт эволюции НАТО в 1990-х и нулевых годах подсказывает, что современный тренд на реактивацию
НАТО под удачно подвернувшимся предлогом украинских событий – исторический зигзаг, не отменяющий принципиального вектора движения. «Благодаря» волнам расширения организация разбухла, стала внутренне более рыхлой, «капризной» и утратила признаки идеологического единства, составлявшего ее главный актив в годы холодной войны. Несмотря на ограниченные успехи НАТО в Боснии и в периферийных по отношению к Европе конфликтах, в ключевых постбиполярных кризисах (Афганистан, Ливия) даже сами западные страны предпочитали поручать альянсу лишь технико-логистические функции. К иракской кампании НАТО решили не привлекать вовсе, а косовские события выявили досадные координационные изъяны европейской группировки альянса. С афганской кампании в стратегии США налицо тяготение от альянсов к дву- и многосторонним коалициям. Наверное, поэтому переговоры на уровне глав внешнеполитических и оборонных ведомств Великобритании, Франции или Германии волнуют аналитиков и комментаторов в несравнимо большей степени, нежели очередной обмен формально-декларативными заготовками на даже неформальных натовских встречах.
Для спасения ситуации необходимо отойти от блоковой логики в деятельности альянса, а значит, кардинально пересмотреть роль, которую НАТО играет в Европе сегодня. Безопасность европейских стран, в том числе малых и средних государств, возможна только в концерте с Россией и при учете ее интересов безопасности. Но сможет ли организация с блоковым стилем мышления, закаленным опытом холодной войны, перестроиться, перейти к мышлению не в парадигме коллективной обороны, а в терминах коллективной безопасности? За последние 23 года ей эта задача оказалась не под силу. Но чем дольше решение этой задачи откладывается, тем более туманны перспективы надежного мира в Европе. НАТО и европейский мир несовместимы.
