Одна счастливая деревня

Идешь, свободный и беспечный, по уютному, сияющему весенней чистотой Берлину, решаешь – в кои-то веки – выбраться на благоухающую природу. Садишься в электричку и оказываешься в парке-заповеднике на краю города. И вдруг перед тобой – какой-то дряхлый ангар, заброшенное локомотивное депо, пахнущее столетней пылью и плесенью. Заходишь внутрь и попадаешь в какое-то пространство сталкеров, отклоненное от привычных законов земного тяготения, в котором ты двигаешься и ощущаешь себя совершенно иначе.

Тебя встречают одетые как будто в форму офицеров «джи-ай» симпатичные, подтянутые, стройные, изъясняющиеся исключительно на английском девушки (а юбчоночки-то больно короткие, и одна, самая бойкая и симпатичная, кажется, трансвестит), проверяют твой паспорт, заносят в реестр, снимают отпечатки пальцев, одаривая тебя ослепительной улыбкой, вежливо, но настойчиво ставят в длинную очередь. А затем в составе небольшой группы проводят в сторожку, где велят посмотреть видеофильм с изложением правил поведения в деревне Руби-таун, куда тебя нелегкая занесла и откуда тебе, пожалуй, не так просто будет выбраться.

Узнаешь, куда тебя угораздило попасть (деревня, в которой почитают культ пророчицы Марты Рубин, странствующей в пограничном мире между жизнью и смертью. Той самой Марты Рубин, которая, предсказав Первую мировую войну, бесследно исчезла за год до нее, проспала девяносто лет и недавно проснулась – стало быть, снова явилась миру. Деревню эту решено было опекать и охранять, так как тут творится неизвестно что. Деревня подверглась странному облучению, которое как раз и изучают армейские специалисты). Еще узнаешь, что положено (повиноваться всем указаниям военизированной охраны) и чего не положено (нарушать порядок, делать записи, оставаться в деревне более трех дней и трех ночей, вступать в сексуальные контакты).

И, наконец, слегка заинтригованный и сбитый с толку попадаешь в саму деревню. Двадцать две хилые лачуги, жалкие времянки, обтрепанные вагончики-прицепы для летнего отдыха на природе, набитые старой рухлядью, предметами жизни давно канувших в Лету пятидесятых–шестидесятых годов: старые, обвисающие обои, замызганные занавески как будто бы из твоего далекого детства, давно забытые пластмассовые радиолы, допотопные телевизоры со свалки, по которым Телевидение Северных Стран крутит исключительно старые черно-белые американские фильмы.

Такие же электроплитки, миниатюрные обогреватели, грязные раскладушки (впрочем, с чистыми постелями), такие же миниатюрные столики с примитивным бабушкиным скарбом наверху, чтиво из серии Panther Book of the Month, да еще половина нехитрой цыганской жизни выброшена на обзор на улицу: кастрюли, тазы, миски, поварешки, инструмент, корыто, ну и, конечно, застиранное белье на веревках.

Руби-таун

Едва входишь на территорию этой вольной деревушки, этого непонятно зачем охраняемого армией бантустана, своего рода Анатевки маленького народца явно южнославянского происхождения, как попадаешь в объятия милого, приветливого, абсолютно неагрессивного люда, который в детстве ты мог видеть в блуждавших тогда еще по белу свету цыганских таборах. Да цыганские лица и вправду мелькают то тут, то там.

Своей открытостью, ласковым обращением и невероятной говорливостью народец вовлекает тебя в свой мир и посвящает тебя в свою историю и свои мифы. Почему-то начинаешь их жалеть (хотя это им бы надо пожалеть тебя!) и выслушивать их жалобы, будто доктор. И незаметно для себя начинаешь жить этой чужой, навязанной тебе, пусть и осмотрительно и деликатно, жизнью, в которую увезла тебя возникшая из ничего, из одного слова, из одной случайной бытовой детали машина времени.

Тут высокий статный красавец Лео в длинных форейторских сапогах, в козьей шкуре, наброшенной на голые плечи, да еще и сабля припрятана под постелью, тут бородатый сдержанный Джоэль со своим шустрым сыном Джоном, радушный и неотесанный кабатчик Иван в нехитрой и небрежной – как и у большинства – крестьянской одежде, чудаковатый Йозеф в матерчатой шляпе, один из основателей деревни, добытчик пищи и всякой всячины, приторговывающий на границе (и даже, как рассказывают по секрету, однажды привезший в Руби-таун двух африканок – то ли выторговал, то ли похитил), а еще тут целых две дюжины женщин, да с каким сочным характером каждая: отзывчивая, послушная, мягкая Лилиана, которая любит парня из охраны, а должна выйти замуж за своего, за «рубинца» (вдруг срывается с места, ведет в казарму и показывает своего, спящего на койке после вахты), тонкая, как хворостинка, Саския (а еще ее зовут Люция), последний из родившихся 16 лет назад в Руби-тауне ребенок, натура поэтическая, просит всех послушать ее стихи, дородная Джорджана с жгучими южнославянскими глазами и черными как смоль волосами, которую сегодня должны выдать замуж.

Все они настолько естественны и натуральны, настолько вжились в свои образы – 100-процентное «Я есмь», – что отказываешься обличать их в игре или наигрыше, совершенно не видишь их в роли актеров и затрудняешься видеть какую-либо границу или лазейку между фикцией, вымыслом и действительностью. Ни один не расскажет тебе ничего лишнего, не расколется. А порой даже в отдельные минуты, проведя в Руби-тауне часов семь-восемь, ты готов и слезами облиться над их вымыслом, хоть до конца так и не понимаешь, разыгрывают тебя, или надувают, или просто так вот испокон века и живут.

Из каждого домика доносится легкая ностальгическая музыка, танго, фокстроты, блюзы, входят и выходят жильцы, растворяясь в массе зрителей, девушки слегка кокетничают, мужчины жуируют и флиртуют, то вдруг срываются с места и летят куда-то на всех парах, и кажется, сейчас откуда-то появится Виннету или Чингачгук и начнется пальба и ковбойские гонки. Ан нет. Все будет развиваться степенно, под присмотром гвардии, разгуливающей по территории, пока наконец ты не поймешь, что здесь ты – драматург собственной пьесы, которую ты должен сочинить из фрагментов зафиксированных тобой реалий и поведанных тебе историй жизни племени рубинцев.

Что это? Экзотическая деревня из какого-нибудь романа Карла Мая? Тебя захватила летающая тарелка? А вдруг параллельный мир? Произведение современной поп-культуры, заложившей в свой перформанс скрытый, намеренно не до конца ясный, флюоресцирующий смысл? Театральный, цирковой мирок под крышей ангара, искусственный, как и все, что существует под крышей шапито? Какое отношение это имеет к театру (а ведь этот проект Кельнский драматический театр взял под свою опеку)?..

Не отступая от тебя ни на шаг, они начинают водить тебя по своей деревне и рассказывать свои истории, с видом заговорщиков или невинных полутронувшихся умом пациентов этого нового Шерантона приоткрывать мрачные тайны (впрочем, кто-то наверняка думает: сочинять, пудрить мозги). Из этих историй, порой путаных, не совпадающих друг с другом, один толкует одно, а второй другое, в твоей голове постепенно складывается некий сюжет, большая фабула, объемлющая историю жизни этого, как они себя называют, нацменьшинства и их покровительницы, земной матери и божества Марты Рубин, а потом ты и сам внезапно открываешься и начинаешь рассказывать им про себя.

Мир вокруг

Рубинцы рассказывают свои истории кто с экспрессией, кто сентиментально, мечтательно, стараясь доказать, что есть в подлунной такое вольное государство в государстве, что есть и другая жизнь, построенная не на денежном обмене. Но их жизнь находится под угрозой, ибо этому народцу, зажатому – согласно мифу об их бытии – после бегства из Румынии (кто-то говорит, из Болгарии, а кто-то – из Португалии) на крохотном клочке земли между Севером и Югом, своего рода зоне по соседству с минным полем и огромными скалами, грозит вымирание: они скажут тебе с трепетом, полушепотом, будто чернобыльские сталкеры, что под их ногами давно уже выжженная земля, зелени нет и подавно, что их женщины больше не могут рожать – последний ребенок родился здесь семнадцать лет назад – и что причины своей беды они, простой люд, не знают, возлагая надежды на свою Марту, спящую там, наверху, в таком же ветхом дощатом доме, называемом ими капеллой. Прекрасное время их свободы в прошлом, тем с большим упорством они продолжают жить его иллюзией.

Они боятся мира, который их окружает, – и Север, и Юг опасен для жизни, относительный покой есть лишь в царстве Марты Рубин. Стараешься посетить все домики, и парикмахерскую Salon Lorena, будто бы из твоего детства, и продуктовую лавку, и все игрушечные барчики, откуда доносятся давно забытые шлягеры – Sonja-Bar, Rubi Star, – в каждом да найдешь и услышишь что-нибудь интересное.

Время от времени, по крохам тебе что-то рассказывают о ней, то и дело указывая на капеллу, где она спит, лишь изредка, по ей лишь одной слышному зову являясь общине и паломникам. Постепенно мистическая тайна Руби-тауна приоткрывает завесу над собой (история маленького гонимого народа, окруженного больной и враждебной цивилизаций), но не становится оттого более понятной. Их мифы и их правда приведут тебя в изумление и возбудят в тебе чувство сопричастности и гнева неведомой тебе природы, гнева, не жаждущего крови, а требующего от тебя что-то предпринять во имя их спасения.

Наконец тебе подают знак, и ты поднимаешься по деревянным ступенькам наверх, видишь издали изумительное миловидное личико спящей пророчицы, напоминающей Шемаханскую царицу, озираешься, видишь практически пустое помещение с несколькими образами, искусственными цветочками и скромными подношениями, как в ламаистской палатке где-нибудь в Сибири во времена застоя, когда отправлять религиозные ритуалы было невозможно, тебя просят очистить руки пудрой и присесть на коврик.

Эта простота и бедность вызывает в тебе еще большее чувство смирения. Лицезреть чудо явления Марты нет никакой надежды. Сидящая рядом у Мартова ложа под балдахином наперсница Стелла, щебечущая, будто Зулейка, обещает, что она, может быть, скоро и проснется. Через полчаса она действительно просыпается. С опухшими от продолжительного сна глазами она тем не менее кажется еще более привлекательной (сидели ли вы когда-либо рядом с живой святой?), потом она с трудом поднимает большие ресницы, улыбается нежной улыбкой Одигитрии, скользит далеко устремленным взором по головам сидящих пришельцев, останавливается почему-то на тебе и спрашивает: «Откуда ты?»

Потом просит поесть, а немного поев, соглашается ответить на несколько вопросов. Она знает многое, знает, что в пограничном мире между жизнью и смертью ничего нет, что нет ни рая, ни ада, а только тление и полное исчезновение и что и она когда-нибудь умрет. Нет, по ладони она не читает, по картам не гадает.

Она действительно видит сверху, что происходит с землей и все происходящее на земном шаре. Да, предсказания ее всегда мрачны, ибо мрачен этот мир и несовершенны порядки. Впрочем, проповедей она не читает, и после нескольких ее ответов, унося с собой еще большее количество вопросов, с которыми ты пришел, спешишь удалиться и дать место другим.

Час праздника

Между тем деревня живет своей жизнью, день близится к закату, и если тебе еще не наскучило здесь, ты можешь стать свидетелем чудовищного ритуала распределения полицейскими «гуманитарной помощи». Словно на вечернюю поверку, во фрунт выстроились у «казармы» охранники под предводительством капитана-трансвестита, внизу на полу яблоки, лук, капуста, хлеб, банки с тушенкой, напитки, на каждого жителя с гулькин нос, напротив, в очереди, – вооруженные кастрюлями и мисками рубинцы, с которыми ты уже успел перезнакомиться и подружиться.

Раздача милостыни на плацу происходит под утешающую и вдохновляющую музыку (под веберовского «Вольного стрелка»), и как ни хорохорятся мужчины, как ни веселятся женщины, на душе у всех, кто тесным кольцом окружил эту оперную массовку, тяжкое и горестное чувство коллективного унижения и позора (впрочем, в правилах ведь было написано: не выступать, не то на допрос и в каталажку┘)

С понурой головой, призадумавшись, идешь назад, на площадь перед капеллой, и вдруг – какой реприманд! – к тебе подходит офицер, помощница капитана охраны и передает от имени своего начальника приглашение на чашечку кофе. Странное, честно говоря, охватывает чувство, когда становишься объектом внимания секретной службы – странно, почему это именно ты попал в поле зрения? И пока Captain Starn неторопливо, с идеально поставленной улыбкой рассказывает о гуманитарной миссии северных государств, ты сам только и мечтаешь, как бы поскорее окончилась аудиенция. Ты уже готов как можно скорее покинуть эту землю обетованную, как к тебе подходят жених с невестой и Люция, стихи которой ты так пока и не выслушал, право же, как можно не остаться┘

Сгущаются сумерки, и заканчивается украшение небольшой палатки напротив капеллы, где будет восседать брачующаяся пара. Наступает пора свадебного ритуала. На всех простые бесхитростные украшения – цепочки из кукурузных хлопьев, предварительно заготовленные всем миром с участием гостей. Девушки в белых кружевных платьях обносят жителей деревни и гостей блюдами с сахаром и с костью, вокруг которой намотана веревка (надо посыпать ее сахаром, чтоб слаще была жизнь молодых, – именно этой веревкой Марта опутает тела молодых, навечно соединив их в брачном союзе). Затем все девушки деревни входят в магический круг и, охраняемые со всех сторон юношами, исполняют изнурительно долгий ритуальный танец, вначале напоминающий коло, в ходе которого они доходят до эротического исступления: так девушки Руби-тауна заклинают небо послать им детей. Внезапно со всех сторон вихрем вылетают полуобнаженные мужчины и начинают в бешеном темпе гонять кости по площади перед капеллой. Игра опасна, ты инстинктивно пятишься назад, но все равно какое-нибудь полное силы молодое тело заденет или толкнет тебя прямо в толпу.

Но на этом заклятия и страхи кончаются, настает час праздника, преображающий и Марту, и рубинцев. «Вы не ведаете, что за счастье вам выпало – увидеть эту свадьбу», – возглашает весельчак Гектор, обращаясь к толпе. И вполне может быть, что вы увидите такую простую и бесхитростную, но полную искренних страстей свадьбу один-единственный раз в жизни┘ эти бесконечные братские объятия с пожеланиями счастья┘ эти бесхитростные подарки в виде скарба на каждый день и домашних приготовлений, ящика виски, заморских сладостей и ананасов, которые тут же пойдут на братский стол┘ этот танец с захмелевшей Саскией в обнимку┘ сермяжное кукурузное счастье┘

Не раз ты бросишь взгляд на одиноко стоящую на балкончике капеллы Марту в пышных узорчатых платьях, с сигаретой в руках, напоминающую теперь в лучах заходящего солнца старую мудрую цыганку, поощрительно глядящую на молодежь, и тебе будет казаться, что и она пристально смотрит на тебя, словно хочет сказать нечто пророческое, но не может. Почему она здесь? Кто послал ее? Неужели это та самая девочка, которая якобы в 1880 году появилась неведомо откуда в цирке, блистала как наездница и танцовщица, а потом вдруг обрела дар мрачной пророчицы? Слепящая тьма неполного знания и мировой путаницы, которая, будто в модели, отразилась в ее деревне и ее недостроенной истории, застилает ей глаза. Ей больше нечего сказать тебе, кроме того, что она сказала им в трансе: «Все будет так, как было раньше». Есть только то, что ты можешь услышать в собственной душе, если откроешь ее миру, как Марта. Но ты никогда не забудешь эти глаза с поволокой, жгущие тебе душу.

Потом тебя снова пропустят через контрольно-пропускной пункт, стройненькие вышколенные полицейские во главе со все так же безукоризненным капитаном-трансвеститом поставят тебя, слегка ошалелого от увиденного и пережитого, на место, отметив тебя в своем списке, вернут паспорт и отправят тебя в твою прошлую привычную жизнь, где давно уже нет никакой сумасбродной деревни и никакой Марты Рубин.

Уйти, чтобы вернуться

Перформансы Ливинг-театра, родившиеся на волне событий 68-го года, требовали рая сегодня и видели этот рай в радостном хаотическом общении голых тел, вплоть до спаривания. Перформансы Шехнера, хотя и нацелены были на разрушение порядка, имели четко разработанную структуру. Вызывающие инсталляции вечно левого задиры Шлингензифа вообще не имеют ролевой игры, отчего кажутся слишком эстетскими, сухими, политизированными и надрывными. Перформансы группы СИГНА, вырастающие из хаоса самой действительности и существующие на грани реальности и фикции, имеют мало общего со своими предшественниками эпохи антибуржуазного бунта. Фантазия их питается равно как богатейшей поп-культурой Запада, так и не менее богатым фольклором европейских народов и опирается на законы классической драмы, где не обойтись без завязки, единства действия, сюжета и живых, разработанных характеров.

Марта Рубин, Руби-таун – плод фантазии датской перформансистки и художника-инсталлятора Сигны Сёренсен (она же Марта Рубин), работающей вместе с австрийским медийным художником Артуром Кёстлером и художником-декоратором Томасом Бо Нильссоном. Вместе с 30 актерами-любителями они – группа «Сигна» – ищут, как правило, старые заброшенные здания и пытаются создать в них новое квазитеатральное пространство, не привязанное к какому-нибудь определенному времени. «Сигна» ставит вопросы о мироустройстве, дичающем человеческом общежитии, которые современное общество пытается вытеснить из сознания обывателя. Она уже обрела известность благодаря своим работам в Дании, Швеции, Испании, Аргентине, и вот теперь первый опыт сотрудничества с немецким профессиональным театром. «Марта Рубин» – первый перформанс, приглашенный на Берлинский фестиваль «Театральные встречи» за всю историю его 45-летнего существования. О кухне работы группы пока что мало известно (знаем только, что «хлам» и реквизит для немецкого перформанса они подбирали в заброшенных деревнях вокруг Кёльна, где когда-то процветала угледобывающая промышленность).

«Марта Рубин» – пример открытой формы, не завершенной в своей фабуле и постоянно развивающейся во времени (от 36 до 192 или даже 250 часов в разных перформансах) структуры, которая может получить завершение лишь в фантазии зрителей. Поэтому они так рвутся сюда, приходят снова и снова, чтобы расшифровать до конца скрытую модель и примерить ее к собственной, такой далекой чужакам Руби-тауна жизни. Утопический потенциал «Сигны» пока не исчерпан. Зовет ли «Сигна» к бегству от действительности? Вряд ли. Она лишь хочет показать, что время от времени надо уходить, чтобы вернуться.