Сергей Дмитренко
Лекции Георгий Пантелеймонович читал, покуривая сигару.
Фото из архива Игоря Сухих
Фамилия у него из ухваченных Гоголем. Помните, в «Майской ночи…»: «…приказываю тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села Ганне»?! Фамилия, происходящая от слова «макогон». Так на Украине называют длинный деревянный пестик, которым перетирают семена мака, льна и прочих семян. Причем издревле мак для рождественской кутьи, читая молитву, перетирал мужчина, глава семейства, а макогон символизировал мужское начало.
При каких обстоятельствах пращура Георгия Пантелеймоновича Макогоненко (1912–1986) наделили таким прозвищем, ставшим фамилией, кажется, он сам не доискивался. Возможно, пращур был признанным мастером по изготовлению макогонов, возможно, здесь кроется какая-то необычная история вроде той, что произошла с героем Гоголя, но, по общему признанию современников, наш юбиляр полностью соответствовал своей мужской фамилии, а также религиозно прославленным имени и отчеству.
«Макогоненко был красив. – Свидетельство современницы, одно из множества. – Он умел приковать к себе взгляд собеседника самой своей «фактурой», осанкой, манерой говорить и одеваться, изяществом жестов. И это было всегда, постоянно, неизменно». Влюбленные студентки называли его «Левко Макогоненко», это прозванье приходило к нему с каждым курсом…
Но «дерзко элегантный», «любезный и хлебосольный» Юра (как часто называли его друзья) Макогоненко был по природе своей воителем, защитником слабых, неутомимым искателем справедливости. Один из его коллег однажды парадоксально заметил: «Если вы хотите понравиться Георгию Пантелеймоновичу, то попросите его что-нибудь сделать для вас. Он это сделает и будет всю жизнь хорошо к вам относиться».
Макогоненко был славен не только своими застольями «в мирное время» и тем, что постоянно подкармливал студентов, одалживал им деньги. Во время блокады, вспоминает Лидия Лотман, возвращаясь в Ленинград из фронтовых командировок, он «привозил микроскопические подарки женщинам-сотрудникам (сухарь, кусочек хлеба, конфету)». Словом, всегда и всюду помогал окружающим, чем мог.
С фамилией Макогоненко можно связать еще один украинский обычай. Если парень засылал сватов, а родители невесты ему отказывали, то про него нередко говорили, что он облызав макогин (облизал макогон). Кое-где при этом вручали и сам макогон, а в иных случаях у двора отвергнутого могли соорудить высоченный макогон из жердей и соломы.
Красавцу Макогоненко не грозила такая участь, и сердечных приключений в его жизни было предостаточно. Не так давно Вячеслав Огрызко в своем цикле о литературоведах советского времени опубликовал статью и о Макогоненко, где уделил немало внимания личной жизни ученого. Желающие подробностей могут к этому труду обратиться. Говорю не в осуждение: писать о Макогоненко и уйти от любовной темы просто невозможно. Она – часть его жизни, составляющая его счастья, движитель его переживаний. «Жить не нужно, если из нее уходит главное – любовь», – сказал он однажды.
При этом реальность обстоятельств интереснее какой-либо их романтизации. Дочь Георгия Пантелеймоновича, решившая по праву памяти раз и навсегда скрыть от посторонних глаз хранимую ею переписку отца с его женой Ольгой Берггольц, тем не менее рассказала мне реальную историю с правом публикации.
Как-то Макогоненко и Берггольц поехали в Москву, где Ольга Федоровна проводила время довольно своеобразно. Однажды она отлеживалась в гостинице, и Георгий Пантелеймонович, тяжело переживавший известный недуг любимой и несчастной жены, в одиночку отправился по ее привычному маршруту – в ресторан Центрального дома литераторов. Здесь он встретил завсегдатая – классика советской поэзии и знаменитого остроумца Михаила Аркадьевича Светлова. Во время застолья, после неотвратимо возникших разговоров «за жизнь», Светлов начал по-своему утешать Макогоненко:
– Ты, Юра, похож на старую жидовку, вышедшую замуж за Стеньку Разина!
Слава о Макогоненко-человеке придает особый оттенок его научно-педагогическому наследию. Сын лесничего в императорской России, Макогоненко в советское время смог поступить в университет, лишь заработав себе трудовую биографию. Вся его жизнь с 1930-х годов связана с Ленинградом, с университетом, с Пушкинским Домом. Слушая лекции Гуковского, он увлекся русской литературой XVIII века, стал крупнейшим знатоком ее, выпустил 17 книг, более 200 статей… Занимал различные литературно-административные должности, заведовал кафедрой русской литературы филологического факультета… Причем свои назначения он получал несмотря на то, что не состоял членом КПСС. Я бы назвал этот случай уникальным, если бы вдруг не стали вспоминаться некоторые другие подобные факты, относящиеся к таким же достойным людям, которые, очевидно, вспоминали о КПСС только тогда, когда КПСС уж слишком им о себе напоминала. Ученик Макогоненко Романов рассказывает: «Один из секретарей партийной организации кафедры признавался секретарю парткома университета: «Я его боюсь!»
Это было уже в брежневские времена, но Макогоненко никогда не плыл по течению. В 2000 году коллеги выпустили в честь ученого «Сборник статей, воспоминаний и документов», в котором можно найти предостаточно фактов о мужественных, а иногда самозабвенно героических поступках Георгия Пантелеймоновича в защиту людей, в том числе малознакомых, от произвола именно в сталинские времена.
В статье памяти своего учителя Гуковского Макогоненко написал внешне простую фразу: «Продолжение жизни ученого – его книги и ученики».
Между тем в ней для меня особый смысл, прямо относящийся к самому Макогоненко. Помимо академической деятельности он долгие годы занимался изданием произведений русской литературы XVIII века, в том числе для широкого читателя. Готовил новые издания сочинений Радищева и Фонвизина, Карамзина и Ивана Дмитриева…
Дело было около сорока лет тому назад во Владикавказе, тогда носившем другое имя. Я вошел в лучший букинистический магазин города на углу Александровского проспекта и Базарной улицы (тогда у нас было обыкновение отыскивать дореволюционные топонимы и употреблять их в речи). На ближнем прилавке заметнее всех лежала толстенная книга, по виду совсем новая, светло-серая, с простым названием: «Русская литература XVIII века». Я подошел, перевернув, открыл по-еврейско-арабски, слева направо, чтобы посмотреть содержание. Оказалось – антология. Имен было много. Попадались уже знакомые: Ломоносов, Сумароков, Фонвизин…. И вдруг внизу страницы, слева: «И.С. Барков». Я захлопнул книгу. Не от смущения – чтобы посмотреть цену: 2 р. 76 к. Впрочем, букинисты книгу уценили на копейку: 2 р. 75 к. У меня с собой была трешка, выданная мне дома для каких-то покупок, а сюда я заглянул по пути. Это трудно перевести на сегодняшние деньги, но тогда за трешку можно было 100 раз проехать на трамвае, взять килограмм хорошей говядины на рынке, сходить пообедать в ресторан, наконец, купить бутылку водки (я еще не покупал)… Я вновь открыл книгу на страницах с Барковым. Заметка о нем, как подавно о других писателях и поэтах, оказалась сопровожденной рисованным портретом. А то, что о Баркове было написано, настолько далеко уводило меня от первичных, всем известных о нем легендарных представлений, что я перестал размышлять о предназначении вверенной мне трешки, а немедленно обменял ее на книгу, получив еще сдачи 25 копеек. (Можно было купить шесть прекрасных пирожков с ливером в «хлебном» по соседству – во Владикавказе не говорят «булочная», копейка оставалась на газировку без сиропа.)
Так я стал обладателем и немедленным читателем книги, которую считаю одной из самых важных в моей читательской судьбе. И потому, что она попала в мои руки вовремя, еще в выпускном классе школы. И потому, что она была очень умно, понятно, увлекательно составлена. И главное, потому, что ее составитель, «доктор филологических наук, профессор Г.П.Макогоненко» ухитрился-умудрился втиснуть почти все главное в русской литературе XVIII века в одну книгу, правда, здоровенную (сейчас взвесил: 1524 грамма)…
Вскоре в знаменитой тогда «Библиотеке всемирной литературы» вышла пара нарядных томов – русская проза и проза того же XVIII века, также составленные Макогоненко. Особый подарок – цветные иллюстрации там: лубок, живопись, графика. Маленькая картинная галерея. Со временем я понял, что все эти книги очень профессионально, можно сказать, образцово сделаны: мне думается, что и теперь их можно просто переиздавать, например, репринтом. Но сразу я понял другое: эти книги создавались с любовью к нашему было затонувшему литературному веку, с огромным уважением ко всем читателям, которым они попадут в руки.
Так, в томе «Просвещение» наперекор пагубе хрестоматийности все произведения даны без сокращений. Составитель признается, что в книгу не попали из-за значительного объема «Письма русского путешественника» Карамзина и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, но тут же указывает, как эти произведения отыскать. Разумеется, оба автора в антологии представлены их малой прозой, а также как поэты. Благодаря Макогоненко я получил реальные представления о жизни и творчестве Баркова, он открыл для меня прозу Михаила Чулкова и «Душеньку» Богдановича, потрясающе живую сатиру: пьесы Крылова, Княжнина, Капниста… Через десяток с лишним лет, уже преподавателем Литературного института, когда мне в пожарном порядке пришлось замещать коллегу на лекциях по литературе «безумного и мудрого» столетия, я главным образом стал перечитывать уже порядком потрепанную антологию с отрывающимся корешком (теперь он полуоторван)…
Какие порой в жизни заплетаются потрясающе прекрасные узоры! Конечно, когда увидел томище Макогоненко, я, старшеклассник, уже знал стихи Ломоносова, «Недоросля», «Путешествие из Петербурга в Москву»… И надо сказать, мы в классе эти произведения действительно читали, обсуждали, писали по ним сочинения, а не просто «проходили». Повезло с учительницей литературы. Ирина Николаевна Киреева окончила филфак ЛГУ и, как в конце концов выяснилось, слушала лекции не только – правильно! – Макогоненко, но и его учителя Гуковского. На днях позвонил ей в Смоленск, где она теперь живет, и она долго рассказывала о том ленинградском филфаке конца 1940 – начала 1950-х…
А мне, никогда не видевшему Макогоненко, с теплым чувством вновь вспомнилась своя история. В середине 1980-х годов после аспирантуры я пришел с диссертацией в один уважаемый ученый совет. Здесь меня приняли вполне радушно, но вдруг председателю совета показалось, что пришелец (то есть я) слишком быстро движется к заветной цели, и он по формальным причинам стал откладывать защиту. Мои друзья и старшие коллеги, стремясь мне помочь, перебирали варианты, и вдруг кто-то воскликнул: «Надо попросить Макогоненко!» И все оживились. Ни у кого не было сомнений, что живущий в тогдашнем еще Ленинграде Георгий Пантелеймонович сможет повлиять на московского строптивца во главе ученого совета… К счастью, обременять своей докукой этого гераклического человека не пришлось: вздорный вопрос вскоре был снят, но, повторю, меня навсегда восхищает бывшая у Макогоненко человеческая слава, сам ее характер, вызывающий глубокое почтение.
Таков Макогоненко.
