Развлекаться и разуметь

Большой-пребольшой Арлекин, скоморох и богатырь. И маленькая бутылка рома.
Сальвадор Дали. Большой Арлекин и маленькая бутылка рома. Мадрид. Центр искусства королевы Софии

Сначала пророчество. Оптимистическое. Или пессимистическое? Решайте, товарищи, сами. «Поляками Москва была оставлена,/ И двести лет должно было пройти,/ Чтоб армия бежала Бонапартова/ По самому обратному пути!/ Есть в этих цифрах что-то предсказамое,/ А потому имею я в виду,/ Что, может быть, случится то же самое/ В 2012 году!» Что там у нас в 2012-м намечается? Вот-вот, страшно и подумать.

Завтра, 30 января, исполняется 90 лет со дня рождения поэта Николая Глазкова (1919–1979). Десять лет тому назад я уже писал про Глазкова. В «НГ» я еще не работал тогда, служил в другой газете, но писал про Глазкова, конечно, в «НГ». И про судьбу его написал, и про справедливое и подлое восхищение собратьев-поэтов (они его разодрали на цитаты). И про то, что есть два типа поэтов. От одних остаются стихи и проч. От других стихи и воспоминания о них. Разумеется, мне более приятен второй тип. Глазков как раз из таких. Но сейчас о биографии его мне писать не хочется. Кто знает – и так знает. Кто не знает – почитайте, друзья, в различных источниках. Не пожалеете.

Лучше я все-таки сугубо о стихах скажу. Причем не о традиционно «глазковских», которые многие знают, не ведая автора. Ну, например, такие: «На пир в ауле/ Отцы нам дали/ Напареули/ И цинандали». Нет. О менее известных. И более длинных, хотя он сам писал, что лучше всего у него «те, что покороче». Верно. Но и другие хороши. И не только «иронические», но и вполне трагические и серьезные. «Умирая/ Под ураганным огнем,/ Стучится в ворота рая/ Энский батальон (...) – Мы все здесь убиты, и двери/ Ты райские нам распахни. –/ А Петр отвечает: – Не верю!/ Я выше солдатской брехни./ Наверно, напились в таверне/ И лезете к небесам,/ А сводка – она достоверней,/ Ее генерал подписал».

Хочется цитировать целиком. Не всегда получается. Приведу сколько можно. Стихотворение называется «Большевик». «Рожденный, чтобы сказку сделать былью,/ Он с голоду и тифа не зачах,/ Деникинцы его не погубили,/ Не уничтожил адмирал Колчак,/ Он твердости учился у железа,/ Он выполнял заветы Ильича./ Погиб не от кулацкого обреза,/ Погиб не от кинжала басмача (...) Ну а потом его судила тройка/ Чекистов недзержинской чистоты./ Он не признал вины и умер стойко/ В бессмысленном бараке Воркуты». Глазков писал про своего отца. Печатать такое в то время было немыслимо. И даже писать. А Глазков – писал. И его не трогали. Потому что – юродивый и скоморох. А иначе не выжить ведь.

Из анкеты, составленной самим Глазковым: «Зачем жить? – Дабы развлекаться и разуметь. Что такое любовь? – Объективная реальность, данная нам в ощущениях. Мировоззрение? – Христианство, марксизм, футуризм». Дата –1944 год. Он мог подобное говорить и в 1944-м, и в 1938-м. Странное дело: поэтический расцвет Глазкова пришелся как раз на годы сталинщины. Он сочинял невероятно свободно. Скоморох! Один скоморох может выжить и в ежовщину. Один шут останется нетронутым и при Ягоде, один клоун может говорить истину и при Лаврентии Берии. Что стало с Глазковым в оттепель? Самое страшное. У него стали выходить книги.

«Причесанные».

Все-таки в печать выпускать, даже в то время, нельзя было настоящего Глазкова. Только прошедшего цензуру и самоцензуру. Хуже всего, конечно, что самоцензуру. Она действительно убийственна. При всем том, что Глазков оставался Глазковым и все равно был на колокольню выше поэтов-современников. Но не себя 40-х годов.

Не буду я цитировать Глазкова разрешенного, лучше приведу несколько шедевров, сделанных при Сталине. Вот, скажем, мое любимое:

На Тишинском океане
Без руля и без кают
Тихо плавают в тумане
И чего-то продают.
Продает стальную бритву
Благороднейший старик,
Потому что он пол-литру
Хочет выпить на троих.

Другого слова, кроме «шедевр», я, извините, здесь применить не могу. И ведь дата написания – 1948 год. И еще один текст. Вообще довоенный.

Пьяный ушел от зимнего холода,
Пьяный вошел в кафе какое-то,
Словно в июльский день.
Стопка, другая, и третья, и пятая,
Задевая людей.
Пьяного выволокли на улицу,
Лежит человек на снегу
и простудится.
Во имя каких идей?

Здесь важно вот что. «Стопка, другая, и третья, и пятая». Думаете, четвертая пропущена для размера? Вовсе нет. Обычное дело. Глазков ни слова не писал в простоте. Ни слова ради «поэтического» я уж не знаю чего, ни слова для рифмы, размера ради. Все абсолютно по делу. В самом деле, порой именно четвертую и не замечаешь. По себе знаю.

Нормально и естественно, если б что-то подобное написал любимый мной Олег Григорьев (1943–1992). В 70-е. Но в конце 30-х! И не в Ленинграде, а в Москве...

Глазков не то что забыт, нет, но его помнят сейчас только «профессионалы». А зря. Поэты «второго ряда» почти всегда лучше стихотворцев так называемого «первого ряда». На мой взгляд. Я могу ошибаться. Но не могу не любить тех, без кого не представляю русскую поэзию. Без того же Николая Ивановича Глазкова.