Игорь Михайлов
Джаз – это не только музыка.
Джаз! – так кричит лимон, когда его безжалостно давит мускулистая рука.
Джаз! – поет, задев о карниз, летящая вниз головой сосулька.
Но джаз – это только нарисованный на куске холста в каморке папы Карло очаг.
...Я шел на джаз, как бык на красный свет, вспоминая, как один мой знакомый, рыжий, (причем здесь рыжий, сейчас постараюсь объяснить) мог часами высекать иcкрами синкопы из простой расчески. Мне казалось, что у него в ладонях зажата как минимум губная гармошка, как максимум взрывчатка, которой он собрался отправить тишину коридоров общежития на вечный покой.
…Поезд начинает свой медленный разбег. Пар закипает в его котлах, как вода в чайнике, а я вспоминаю рыжего… Рыжий… Это было в начале 80-х в общаге Коломенского пединститута, в который я так и не поступил, с треском провалившись на экзамене по биологии. Вопрос, который положил конец моим мучениям будущего учителя физической культуры, группа крови. Я не смог перечислить все известные науке и теперь наверное, мне, группы крови. Накануне экзамена мой приятель насвистывал на расческе one way ticket, я подыгрывал невпопад, но очень радостно и судорожно – на спичечном коробке, наш третий приятель, парнишка из деревни, которого мы прозвали Якубиком, обмотав голову полотенцем, зубрил учебник. По учебнику биологии важно, как в бассейне, рассекая водную гладь, плавали туфельки и инфузории.
…Куда мчится этот поезд?
В Чаттанугу?
Вы уверены?
Как можно быть уверенным, летя в пропасть!
Между прочим, я слышал, как эту незамысловатую песенку, словно мычание быка в хлеву, поет Антонелла Руджьеро. Если бы я был машинистом, то поезд наверняка сошел с рельсов. Но это к делу не относится.
…Мы потягивали из граненых, как наша жизнь, стаканов чифирь, решив засесть за учебники ночью или под утро. Музыка что надо, соло на расческе для двух раздолбаев!
На дворе пахло липами, ветер заносил в раскрытые настежь как нельзя кстати окна шумы притихшей, словно умершей, улицы с ворчливым лязгом трамвая, который выстукивал на стыках пульс нашей непутевой жизни.
Рыжий рвался на иностранные языки, а я – на физкультурный. Мы просвистели всю ночь напролет, спускались к каким-то смазливым девицам этажом ниже за заваркой и сахаром, флиртовали, заводили катушечный магнитофон, который орал благим матом one way ticket, а потом под утро так мирно и бесповоротно погрузились в сон, что проспали все на свете.
Вот это и есть джаз!
Джаз – это молодость, когда не считаешь, судорожно цепляясь за мгновения, то ли мелочь в дырявом кармане, то ли время. Ты еще сказочно богат, хотя в карманах ни шиша, но впереди вся жизнь, кровь бурлит, как пар в котле. Все девушки прекрасны, и все они твои, а если и не твои, то все равно за окнами весна, и все еще будет!
Джаз – это молодость!
Джаз всегда молод. В его венах бурлит нитроглицерин!
Когда часы пробили 12.00, экзамены должны были вот-вот закончиться, и мы на всех парах рванули в институт:
One way ticket!
 |
| Это ожидание счастья и его невозможность. Фото автора |
И вот я теперь понимаю, что в общаге города Коломны в первый и последний раз я пытался играть джаз. Одним Бог послал джаз, другим – лишь крохи с барского стола. Медведь отдавил мне все уши. Поэтому только в джазе меня и ждали…
К чему все это?
А к тому, что джаз это все то, из чего состоит наша беспутная жизнь, несущественные мелочи, промельки счастья в далекой общаге, запах липы, ночной проспект с пунктирами фонарей, поздний трамвай, убегающий вдаль, ожидание счастья и будущего, как подарка или праздника.
Ожидание счастья и его невозможность! Но это будет только в конце, когда наш поезд приедет на станцию назначения.
А покуда пар кипит в котле, время мчится со скоростью света, к старости обрастая скучными подробностями и деталями быта.
Жизнь есть джаз!
Но, полноте, музыка ли все это, весь этот джаз? Пустяки, труха, мелочь в кармане!
Джаз побирается крохами у других мелодий, крадет инструменты из знакомых каждому обывателю опер и жанров, ничего нового не выдумывая, берет в оборот банальные мотивы. Вот хотя бы этот «Поезд на Чаттанугу». Да, все это так, но джаз пробует высечь из этой мертвечины искру.
Джаз разбивает все эту неброскую, порой плоскую и одномерную обыденность вдребезги, на тысячи мелких осколков. И каждый из этих осколков собирает свое.
А где эта ваша Чаттунуга?
Мне билет в один конец!
Ну да – поезд на Чаттанугу зашел в тупик!
Скользкая тропинка неуклонно ведет вниз или вверх, или я что-то забыл или перепутал, сломать голову – самое простое, что может произойти с пешеходом поздно вечером в этом Коците.
Жизнь зашла в глухой тупичок с непритязательным названием Сортировочная. Джаз в этом кабаке подают к пиву, как воблу, или под водочку.
Вся эта московская, провинциальная до мозга костей публика ждет танцев в одиннадцать вечера, как гулящая девка клиентов. А пока эта четверка недоносков, которых никто не слушает, должна вроде как скоротать досуг обывателя.
Обыватель думает, а вернее, не думает (единственный, кто тут еще думает, наверное, я), что он, приехав из Житомира и пообвыкнув в Москве неполные три года, вполне себе москвич и средний класс, да еще с мятой зелененькой в кошельке.
Дамы – в канареечного цвета платьицах с отогнутой наискось, как почтовый конверт со штемпелем, грудью: запоздавшее во времени щегольство середины 70-х. Только тогда девочки ходили со сдвинутыми набок халами.
Кавалеры – в кашемировых кардиганах, быстро захмелев, клюют носом, восточные люди лениво цедят из стопок прокуренное пространство и сумрак. Их черные, как чернослив, глаза заметно влажнеют при виде расфуфыренных молодаек, несущихся поправить прическу в уборную.
И только несколько идиотов в этом Содоме и Гоморре понимают, что с первого этажа травинкой сквозь асфальт прорастает мелодия «Московских окон», а угрюмый контрабас (соло) вдруг взял и выдал «Коробейников».
Ох уж мне этот Карабас Контрабасович: стриженая черная эспаньолка, вязаная безрукавка.
Контрабас поначалу был явно не в себе. Он явно рухнул с дуба. Но это бывает – с непривычки. Когда в консерватории набирают рекрутов для ресторана, предупреждают: без комплексов. А весь его вид говорил: что я тут делаю, какой я кретин, что согласился играть в этом бедламе, больше ни за что и никогда.
Когда контрабас наконец оклемался и сквозь мрачный прищур полоснула лезвием опасной бритвы улыбка, которую заметил только я один, или выдумал, даже если ее и не было, чуваки, наконец, проснулись.
И я крикнул им, перекрывая рев этого зажравшегося зверя чревоугодия:
– Не тушуйтесь, ребята, выдайте этой лимите по первое число!
Пусть для них – джаз все равно что надоедливое и сонное жужжание мухи за стеклом поздней осенью, но ведь мы-то, нас двое или еще меньше, понимаем, что джаз надо играть только так, как будто идешь в разведку в тыл врага без надежды вернуться:
One way ticket!
