Велимир Разуваев
Кто способен вывести на улицу уставших сизифов?
Антонио Дзанки. Сизиф. 1660–1665. Маурицхёйс. Гаага, Нидерланды
Случаются порой самые настоящие водовороты. Жизнь вокруг бурлит, а ты все вертишься, сопротивляешься, пытаешься не пойти ко дну, покуда тебя обволакивают краски ночи, тревожные воспоминания и сомнительные перспективы. И вот, когда совсем худо, смотришь в окно – а там уже и утро настало, ласточки воздух рассекают. И как-то легче становится. Уменьшительно-ласкательные птички: вот бы и человеку так. А потом думаешь: не, тут же «человечек» получается. А то и вовсе: «человечишка». Лучше уж на дно.
Хотя должен со всей честностью сказать: никогда там не был. Это все так, патетика. Еще одна болезнь века. Вроде того, что читал у Михаила Веллера: кругом козлы и бездарности, не печатают, денег нет, а у самого, между тем, бутерброды с сыром и колбасой. Или как мой декан (первый из них), вещая с кафедры про свое ужасное детство в СССР: и пока родители вкалывали, моя нянечка… Все эти отцы энергоэволюционизма и прожженные демократы, наверное, заслуживают улыбки несчастных голодранцев и босяков.
Но сентиментальность – грех. Человек чувствительный уподобляется океану, которому нет дела до того, что города на берегу смывает цунами от его волнений. От справедливости до голодной Африки 3 тысячи километров. Проще уж дать слово тому, кто бедность любил. Как великий французский писатель Альбер Камю. Скажу откровенно, что мало про него знаю; вернее не так – я знал, но многое забыл в силу особенных причин. Но он важен для меня и, уверен, для многих других, потому как этот «лягушатник» способен вселять такую вселенскую печаль, что потом не отделаешься.
Другой француз – Ромен Гари – как-то очень хорошо написал о нем в своем автобиографическом романе «Обещание на заре». Узнал Ромен про трагическую судьбу отца, сел, к стене прислонившись. Голову понурил. Но повезло ему, что в этот момент мимо проходил Альбер Камю – и отвел его в свой кабинет. Все. Точка.
У меня тоже было нечто подобное. Провожал я девушку в «Ритц», где у нее были назначены переговоры. Вошли мы в фойе – она пошла на встречу, а я на диванчике устроился. Сижу и прокручиваю в голове два момента. Во-первых – как меня сюда вообще впустили… Во-вторых – как же хочется спалить тут все, так сказать, для установления мировой справедливости. Думаю: от греха подальше выйду-ка я покурить.
Выхожу, а на улице фотографы, 16-летние девочки, вспышки, эйфория. Ну наконец-то, наконец-то. А ведь та роль Чацкого была не единственным моим достижением в богатой драматическими персонажами школьной театральной карьере… Отхожу в сторону, закуриваю. Проходит минуты три, и из дверей выходит Джерард Батлер. Машет всем ручкой, садится в машину и уезжает. И поскольку я там был единственный, кто воспринял ситуацию буднично (не ждал, в общем, я его), могу с уверенностью сказать: у этого момента было два царя - Леонид и я.
Камю я открыл в старших классах. Что, безусловно, было большой ошибкой. Тем летом я два или три раза перечитал «Постороннего» и потом часто к нему возвращался. «Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти», – вот это да, вот это концовка. Эх, Наташа… Или Настя. Или… В общем, понятно, обо мне – страдающем старшекласснике – написал.
Он сам был страдальцем. Причем всю жизнь. Болел – туберкулез. Любил – много и коротко. Женился на морфинистке, развелся, потом Франсин Фор, Мария Казарес и так далее. Не везло. Путешествовал по мере возможностей, писал: знаменитая «Чума», упомянутый «Посторонний», «Миф о Сизифе» – дань традициям французской эссеистики. Я был без ума от «Падения» – водоворот страстей и переживаний, новаторская форма (текст-обращение), сюжет о человеке, у которого было все, а потом…
Но что самое важное – дневники. Это единственный, наверное, писатель, чьи дневники мне было интересно читать. И не столько даже размышления и мысли, сколько описания погоды. Он был ассистентом в метеорологическом институте (где-то я читал, что даже на станции поработал) и потому, должно быть, мог буквально в двух словах создать пахнущий дождем или морем набросок. Его небо величественно в краткости, в основе пейзажа Камю достигается компромисс между отсутствием банальностей и велеречивости – и простором для собственного воображения.
А в центре всех этих рассуждений, пейзажей и писательских приемов, конечно, человек. Тем и важен Камю – 50 лет назад, сейчас, 50 или 500 лет спустя. Я не знаком со статистикой продаж художественной или философской литературы. Слышал как-то, что французом зачитывались в США. Слышал еще, что у нашей молодежи в ходу Иосиф Бродский. Про Камю не знаю, но, мне кажется, сейчас надо скорее его читать, чем Бродского.
А дело вот в чем. Мне приходилось писать – и, к сожалению, еще больше читать – о сторонниках теории заговора неких иностранных сил в России. Речь идет о пресловутых методичках Джина Шарпа. А если конкретнее – то о его книге «От диктатуры к демократии». И, ей-богу, это очень смешно. Шарп написал неплохую книжку. С благородными, пожалуй, целями: противодействие авторитарным режимам, ненасильственная борьба, все дела.
Но тут нужна поправочка. Шарп – это такая смесь Ганди и Камю для девочек. Ну правда – кого способен пробудить и вывести на улицы Шарп? Уставших сизифов, в полной мере осознающих тщетность бытия? Столько разговоров про увеличение производительности труда, про лентяев, про то, что кризис оставит лучших – голодранцам и босякам впору хохотать, и это будет злобный смех сквозь слезы. Каждый день я читаю о каком-нибудь водителе фуры, который вылетел с дороги, потому как сидел за рулем больше суток.
И ведь все терпится. И понижение зарплат, и увольнения, отсутствие льгот и гарантий, серые схемы оплаты труда, невозможность выйти на митинг, прогосударственные профсоюзы, пиаровские СМИ, никакущие жилищные условия и бла-бла-бла – за все это можно выпить. И Шарп об этом. Выпьем! Смех и слезы.
Бунт здесь рождается совсем иначе – через кризис ценностей. Недавно я как раз читал статью про то, как наши революционеры первой четверти XX века закалялись в горниле философских дебатов. А теперь у одних – европейский путь (какой такой европейский – тоже не поймешь), у других – ужасный Шарп, а у третьих, как писал недавно Михаил Жванецкий, – нет идей.
Зато у последних есть удачно эксплуатируемые консервативные ценности – и это в стране, где с разводами беда. И ведь по всему получается, что эти третьи оказались объективно умнее. С разводами беда, но в Бога на каком-то чуть ли не генетическом уровне народ верит. По-своему, радикально, так, что и сомневаться начинаешь – правда или нет, но верит.
Параллель проста. Важным персонажем размышлений Камю был Федор Достоевский. Точка пересечения – абсурд. Для француза он был выражен в Сизифе, толкающем камень на гору, а затем каждый раз спускающемся за ним. Ужасно, но лишь когда ты об этом думаешь, а так – камень становится родным. Для Достоевского абсурд заканчивался, он видел ответ. На пересечении всех возможных вариаций того, как бы звучал этот ответ, лежит одно слово – «Бог».
Камю в Бога не верил. Но верил в перманентный бунт, являющийся залогом того, что человек понимает: я существую. Наш человек живет без бунта, но с Богом. При всем при том, что религия сегодня в каком-то смысле национализирована.
Но речь не о том, что Бога нужно вернуть, убить или еще что-нибудь. Не о революциях – хватило уже. Речь об умах, которых не хватает. С превеликой радостью прочитал недавно в Facebook у Антона Долина про россиян, которыми должна гордиться страна. Но сколько их таких? Так ли велико их значение? Оглянешься – безвременье. Собственный, особый путь, но без архитектуры, музыки, литературы. И совести («совестью Запада» называли Камю).
Другими словам – это все не про людей. У одних, у других, у третьих. Потому и не верится никому. Нет «особости» – одни не предлагают, другие не могут, третьи пугают – но чем? Не страшно ведь, если терять особо нечего. Накопить каких-то культурных ценностей за новейшее время не успели, а те, что были, – забыли. Кризис каких ценностей должен произойти? Кризис Бога? Сплошной абсурд. Вот только понимание этого абсурда приходит все чаще, а камень свой нравится все меньше. Нет любви – ненависть зрителей. Хотя нет, постойте. Я не ждал Батлера у «Ритца», а потому жил не зря.
Да и Петру Мамонову я верил – когда он получал «Золотого орла». Но кто об этом помнит…
Дарья Гармоненко 
