Юрий Соломонов
Помнят ли они теперь, о чем когда-то пели вдохновенно?..
Фото © РИА Новости
А тут еще, на мою беду, в поселке открыли музыкальную школу, ее директором стал Василий Васильевич, наш сосед, с которым я часто ходил на рыбалку. Мама не преминула этим воспользоваться и отправила меня на вступительное испытание.
– Спой что-нибудь, – попросил Василий Васильевич, присаживаясь к пианино.
Я набрал в грудь побольше воздуха и не то чтобы спел, а скорее начал с особым чувством рассказывать свою любимую: «Мы – красные кавалер-р-ристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ!..»
На втором куплете мне показалось, что Василий Васильевич мне не аккомпанирует. Но я вдруг вспомнил, что по национальности он был цыган, и, наверное, моя песня, в которой присутствовали лошади, заставила его забыть все на свете. На следующем куплете он вообще закрыл пианино, а я, не ведая, что исполняю a cappella, довел повествование до конца.
Его оценка моего дара была исполнена дружеского сочувствия:
– Слушай, давай завтра в затон сплаваем, там, говорят, окунь на голые крючки клюет.
Так музыкалка прошла мимо меня. Но «красных кавалеристов» до сих пор исполняю. Сам себе. Утром. В душе. А чем хуже знаменитый «Левый марш», который тоже периодически всплывает в моей музыкальной памяти?
«Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!» – пел с друзьями герой великого фильма Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин». Это же там есть странный и пронзительный эпизод: на трамвайной платформе по провинциальному городку проплывает духовой оркестр 30-х годов, и звучит тот самый марш немецких коммунистов. Но почему именно немецких? «Режиссер А. Герман не случайно предложил этот марш в столь комичном и нелепом исполнении – это киногротеск, – пишет в своем блоге один тонкий знаток. – Где-то в захолустном нищем Унчанске люди, живущие за пределами здравого рассудка, по команде партийно-идеологического начальства должны были откликнуться сердцем на звуки этого марша. Маразм крепчал!»
Крепчал скорее советский режим. Дело в том, что в фильме есть своя, вынужденная, недосказанность. В ту пору в СССР появилось много немецких коммунистов, бежавших после 1933 года из Германии в СССР. Потом кого-то из них сгубит ГУЛАГ, а кого-то после пакта Молотова–Риббентропа вышлют обратно в нацистскую Германию. Какой уж тут «киногротеск».
А светловская «Гренада» – может, это тоже шутя? Да нет, на полном серьезе – о мировой революции, о юношеской мечте попасть в Испанию, чтобы отнять там у богачей землю и раздать ее крестьянам. Троцкизм чистейшей воды. А как пел эту песню не очень голосистый автор музыки Виктор Берковский – мороз по коже. Или вот, из поэмы Владимира Луговского: «У статуи Родена мы пили спирт-сырец – художник, два чекиста и я, полумертвец». А дальше просто гимн счастью: «Чекисты пили истово, кожанками шурша, кипела у художника широкая душа». Но и это еще не все, касательно чекистов...
Пойдут они по улице, зайдут
в старинный дом.
Там до утра потрудятся
и выйдут вшестером.
И впереди старик пойдет –
полковник с бородой,
Потом два пана, а потом
поручик молодой.
Тяжелая работа. Нелегкая
судьба.
Полночные аресты, полночная
пальба.
Почему в нас попадают и остаются там надолго, а порой и навсегда эти волнующие слова и мелодии? Почему мы забываем, когда и по какому поводу они создавались, что воспевали, какие струны тревожили в людях тогда и почему вдруг озвучиваются нами сегодня, когда жизнь так изменилась?
Ответ банален. Потому, что это литература и искусство. Со всеми присущими им и многократно описанными возможностями, функциями, чарами. Думаю, что захват власти большевиками в 1917 году был событием весьма прозаическим, если не сказать – бытовым. Это проглядывает даже у Джона Рида в «Десяти днях, которые потрясли мир». Но надо отдать должное большевикам: они осознали, как сейчас было бы отмечено, слабость пиара своего госпереворота. И поняли – содеянное может стать Великой революцией, если его романтизировать, придать ему характер героической драмы, исторического слома старого мира и торжества нового.
У нас не надо никому доказывать роль литературы и искусства в историческом деле по романтизации, идеализации и укреплению советского строя. В этой работе участвовали талантливейшие люди. Их имена известны, искренность, с которой трудились многие из них, не вызывает сомнений. А если за дело брались талантливые, они создавали художественную версию реальности настолько убедительно, что сами начинали в ней жить.
А что же сейчас? Можно ли романтизировать или героизировать сегодняшнюю реальность, если убрать за скобки всех «ментов», «глухарей», «следаков», «гончих» и прочее милицейско-спецназовское «мыло», которым залиты все телеканалы? Когда-то Александр Блок, как известно, откликнувшийся на 1917 год поэмой «Двенадцать», заметил, что на свете нет ничего такого, о чем нельзя сложить песню. Мне почему-то кажется, что сегодня он бы промолчал.
...На исходе советской власти мне, журналисту молодежной газеты, довелось жить в доме, где моими соседями были ответственные комсомольские работники. И я буквально из окна видел по вечерам эту смену эпох. К дому вместо привычных черных «Волг» все чаще и чаще стали подъезжать «Тойоты» и «Вольво». Но из них выходили все те же знакомые лица. Только в иных одеждах, с иными кейсами и пакетами. Но все такие же бодрые, собранные и улыбчивые. Они тогда еще не знали, что такое тренд, но они в нем уже были. Потому что их теперь волновали не планы идеологического воспитания и не организация ленинского зачета, а советы директоров приватизируемых предприятий, формы кредитования в банках, поиски партнеров и происки конкурентов. Тогда многих удивляло, почему именно эти люди, вроде бы такие идейно убежденные, правоверные, поддерживающие «линию партии», – первыми оказались на стороне того самого капитализма, о коварстве которого годами не уставали рассказывать рядовым комсомольцам?
Лично я не удивлялся. У меня уже тогда была на памяти история о том, как знаменитый журналист «Комсомольской правды» Валерий Аграновский поехал в командировку по читательской жалобе, расследовать которую отказывались все отделы редакции. Это было письмо о том, что секретарь комитета комсомола одного провинциального предприятия – взяточник. Логика тех, кто считал такую командировку напрасной, была неотразима: доказывать факт взятки должны правоохранительные органы, а поехать и написать, что взятки брать нехорошо, – это не для серьезной газеты. Но Аграновский поехал. И написал удивительный очерк. О человеке, который в застойное время работал в комсомоле, организации, уже не имевшей никакого реального влияния на молодежь и лишь имитирующей бурную деятельность. Автора интересовал только один вопрос: какими талантами и возможностями должен обладать герой, чтобы при своей никчемной должности комсомольского вожака обрести славу человека, способного помочь другим в решении самых разных жизненно важных вопросов?
Из этого повествования вольно или невольно выходило, что комсомол при всех издержках и пороках для энергичных людей действительно был школой жизни. Он учил делать карьеру, общаться с людьми, заводить нужные связи, искать выгоды в самых невыгодных проектах, понимать психологию руководителей и подчиненных, уметь убеждать людей в правильности даже самого ошибочного или реакционного замысла. Поэтому среди успешных отечественных капиталистов немало тех, кто вышел из комсомольских и партийных комитетов, органов правопорядка, спецслужб и других сфер, которые, грубо говоря, работали с людьми. Эти качества и связи помогли им и во время известной приватизации, вызвавшей столь неоднозначное отношение населения, и на выборах самых разных уровней. Как гласит номенклатурный фольклор, копни депутата Госдумы, обязательно найдешь бывшего секретаря какого-нибудь комитета.
Вот почему по вечерам из того или иного окна нашего дома уже в постсоветское время периодически вылетало: «Ты комсомолец? Да! Давай не расставаться никогда. На белом свете парня лучше нет, чем комсомол 60-х лет!» Но про 60-е пели уже на заре 90-х. Затем не стало СССР, и наступил новый век. И вот в редакции одной из известных газет случился вечер встречи со столичной общественностью. Масса узнаваемых лиц. Выступление главного редактора. Капустник. Непринужденное застолье. Мы сидим с Михаилом Жванецким за одним столиком. Он, как всегда, прекрасен в любой теме. Через некоторое время в другом конце зала несколько женщин за своим столом начинают «Песню о тревожной молодости». Потом идут «Комсомольцы-добровольцы»... Я вижу, что Михал Михалыч как-то поеживается спиной. Певицы это замечают, останавливаются.
Одна из них подходит к нам и говорит Жванецкому: «Мы вас очень просим к нам за столик. Выпить и спеть что-нибудь хорошее...»
В ответ он мягко-мягко: «Милая моя, что-нибудь хорошее наступит, когда мы запоем другие песни».
«Обязательно запоем!» – радуется она.
А в это время из совсем другого угла неповторимым баритоном: «Там вдали за рекой загорались огни, в небе ясном заря догорала...»
