Бабочка среди тайги

Вдохновение может настигнуть в самых глухих местах...
Фото Евгения Никитина

Катина жизнь в искусстве началась с пародий. Однажды в городской газете областного города, которую ее семья зачем-то выписывала из года в год, среди статей о надоях, леспромхозах и молодых ученых обнаружилась подборка стихотворений дородного мужчины лет тридцати, исподлобья глядевшего на читателей с паспортной фотографии. Краткая биографическая справка уведомляла, что Степан Н. – уже известный в городе поэт, пишет стихи с раннего детства, окончил биофак и работает в лесной отрасли. Поэт-лесовед! Это посильнее вечного спора о физиках и лириках!

Стихотворения в газете были про любовь и про природу – в основном лесную. Одно из них подробно описывало будни лирического героя, оказавшегося по долгу службы в глухой тайге, и заканчивалось рассказом о медведе, испражняющемся недалеко от избушки, где этот самый герой обитал.

Выросшая на литературе Серебряного века, студентка истфака Катя и помыслить не могла, что медвежьи испражнения могут стать предметом высокого искусства. Как просто, оказывается, в наше время стать известным поэтом! Катин культурный шок можно было выразить ленинской фразой о хрестоматийном творении Чернышевского: «Роман «Что делать?» меня всего глубоко перепахал». Но что было делать Кате? Таланта к таежной поэзии она не ощущала. Однако по-толстовски решив, что не может молчать, Катя написала на лесоведа первую в жизни пародию. И несколько месяцев спустя отправила свой опус (плюс несколько наспех в довесок сочиненных «подахматовских» стишков, поскольку нужна была рукопись не менее стольки-то строчек) на областной семинар молодых писателей. Перспектива встречи с живым Степаном Н. вдохновляла.

«Настоящие» прозаики и поэты – руководители семинара – неторопливо обсуждали зеленую и вечнозеленую молодежь, то и дело удаляясь на перерыв «посовещаться». С совещаний возвращались изрядно повеселевшие, с еще более покрасневшими лицами и блестящими глазами. В один из таких перерывов к Кате подошел, что-то жуя, толстяк в очках, с хозяйственной сумкой.

– Был бы здесь еще буфет... – протянул он мечтательно. Оказалось, это и есть автор «медвежьих испражнений». Узнав о Катиной реакции на его творчество, он криво улыбнулся, что-то промычал и отошел, в конце концов вручив свою рукопись с дарственной надписью «Не для пародий» и номером телефона. Дома Катя просмотрела стихи с тщанием кладоискателя, и ее терпение было вознаграждено: перлов на страницах рукописи хватило бы на пяток пародистов Александров Ивановых (помните передачу «Вокруг смеха»?). Катя написала еще несколько пародий и пришла в литобъединение «Ручеек», где Степан был старожилом и поэтическим лидером. Как всякого начинающего, ступившего на скользкую тропинку сочинительства, Катю распирало от написанного, ей требовалось немедленно с кем-нибудь поделиться. Хотелось, конечно, бурных оваций восторженных слушателей, но Катя, наученная Вознесенским («Провала прошу, провала./ Гаси ж!/ Чтоб публика бушевала/ и рвала в клочки кассирш.// …Мне негодованье дорого./ Пусть в рожу бы мне исторг/ все сгнившие помидоры/ восторженный Овощторг!»), была готова стать непризнанным гением. Лишь бы выслушали и оценили. Поскольку семинар молодых писателей уже закончился, а следующий намечался только через два года, оставался «Ручеек» – единственное в городе лито.

Хотя «Ручеек», вяло текущий под руководством вечно погруженного в дрему престарелого литмастодонта – члена местной писательской организации, правильнее было бы назвать «Болотом»: одни и те же постные благостные лица, монотонные вирши не слишком честолюбивых стихотворцев пенсионного и предпенсионного возраста. Честолюбивые не задерживались: туманная перспектива когда-нибудь напечататься в местной газете (большая удача, каждый раз отмечавшаяся красным полусладким и тортом с кремовыми бело-розовыми розами) не прельщала, и следы их терялись. Не задерживались больше одного-двух раз и молодые таланты (либо появлялись эпизодически). Завсегдатаи же писали примерно так: «Я вновь прислушался к себе –/ и что?.. забилось, пульс поднялся:/ ты в Нижнеудинске – везде!../ Но в параллельном мире властно...» Тут и пародии не требуются. Катино появление с пародиями на Степана Н. внесло оживление и имело успех: «ручейковцы» смеялись и хлопали, руководящий литмастодонт очнулся от дремы и пригласил захаживать регулярно.

А вот куда податься провинциальному таланту – другой вопрос. Виктор Васнецов. Аленушка. 1881. ГТГ

«Я ее так ненавидел в то время», – сказал кому-то Степан про Катю несколько лет спустя (ей потом передали). А уж ненавидел он с чувством, с толком, с расстановкой: сам рассказывал, как, рассорившись с другом детства, на протяжении двух лет каждый день перед сном смотрел на его фотографию и «желал ему зла». И когда встретил экс-друга – пожелтевшего от неведомой болезни, худого, как велосипед, не сразу узнал. Правда, Катя таких ужасов не испытала и ненависти лесоведа даже не заметила – то ли поэт не слишком старался, то ли пародистка оказалась нечувствительной к магии, как бегемот.

А вот Степа был раним и называл себя тонкокожим рифмачом. Одна его знакомая по имени Ирочка, метившая, по его словам, за него замуж, как-то предложила поэту кастрировать ее кота: животное по весне орало и мешало хозяйке жить. «Ты ведь биолог, – ласково сказала Ирочка. – Ну что тебе стоит?» Потрясенный Степан рассказывал всем подряд о несостоявшемся изуверстве с искренним возмущением. «Правильно, – одобрил знакомый филолог Игорь его отказ. – Кто знает, что ей еще в голову взбредет: сегодня – кота, а завтра...» Степа посмотрел на него испуганно и резко сократил частоту визитов к Ирочке, а потом и вовсе перестал к ней ходить.

Кроме неукротимой жажды мести Степа имел в жизни еще две пламенные страсти – еду и поэзию (свою). Из всей прочей мировой литературы ему хватало Есенина и Шолохова. «Бродский? Тямоготина… – брезгливо морщился поэт. – Да я лучше батон колбасы куплю!» – И очки его воинственно сверкали.

В стихах у него в силу лесной профессии постоянно что-то летало, ползало, шелестело, шуршало – бабочки, светлячки, клещи, гусеницы. Порой он впадал в урбанизм, описывая хрущевку, где когда-то жила его возлюбленная, но это случалось крайне редко. Особенно любим им был образ бабочки. Всякие пяденицы и переливницы так и порхали со страницы на страницу. «Да какой он поэт! – кричал, подвыпив, безработный филолог Игорь. – Он же палач профессиональный! Шелкопрядов в лесах травит, гусениц всяких! Палач не может быть поэтом!» Сам Степан думал иначе. «Я настоящий», – говорил он и приводил лестные отзывы о своем творчестве: «Ну, она мне так и сказала: вы – поэт! И поэт хороший».

Степан вдохновлял не только Катю. На него время от времени писали эпиграммы (в которых его творчество прямо и обидно называли ахинеей), рисовали шаржи (благо фактура подходящая). Обычно первой реакцией Степы была ярость, но, поразмыслив, со временем он решил, что как-никак становится всеобщей музой, и это звучит гордо. И даже купил школьный альбом для рисования, куда стал аккуратно вклеивать посвященные ему рисунки и стихи.

Сейчас этот альбом, изрядно потолстевший и потрепанный, бережно хранится в книжном шкафу между собраниями сочинений Есенина и Шолохова. Степа по-прежнему сочиняет стихи и декламирует их на заседаниях «Ручейка», который возглавил вместо ушедшего на покой мастодонта. Катя работает в той самой областной газете и иногда печатает там Степана – по старой дружбе. А пародии давно забросила. И вдохновение иссякло, и Степан может обидеться, а Катя теперь увлекается оккультизмом и верит в порчу и сглаз. Так что лучше без насмешек – мало ли что.