Григорий Заславский
Бывает – спросишь, а потом пожалеешь об этом.
Фото Алексея Калужских (НГ-фото)
Экзамены – это стиль жизни? Мне кажется, да.
Не так давно как раз кто-то из преподавателей, чуть ли не сам профессор Швыдкой, который в ГИТИСе читал нам курс истории американского театра, признался, что когда-то давно, много лет назад мечталось ему, как окончит институт, станет преподавателем, профессором и будет он не сдавать экзамены, а принимать. И вот теперь, сидя третий час, время от времени расписываясь за ту или другую оценку и обнаруживая в ведомости еще два десятка неоцененных студентов... В общем, он понимает, что даже самые радужные мечты в действительности не так уж прекрасны.
Я сам в этом году сидел на экзаменах, слушал, радовался симпатичным девушкам... Что-то вроде собеседования, творческий конкурс, сменяя друг друга, перед глазами проходят будущие журналисты. «А какие газеты вы читаете?» – чаще всего этот вопрос повергает абитуриентов в ступор. Газет не читают. «Какие передачи смотрите?» – чаще других называют Познера. Может быть, потому, что Познер был за день или за два до экзамена. Может быть, кто-то рассказал им дома, что есть такой – Познер: спросят про телевидение, кто нравится, – Познера называй, не прогадаешь. А Парфенов? – задумываются. Процесс раздумий затягивается. Нет, все-таки – нет. Мне это кажется странным. Я сам нечасто включаю телевизор, но я и не иду поступать на журналистику.
Девушка. Неглупая и, конечно, симпатичная и говорит, что не хочет работать на телевидении, чем сразу вызывает прилив интереса у всех, кто сидит в комиссии: это же редкость. Хорошо говорит. Напоследок я спрашиваю: «А как раньше назывался Санкт-Петербург?» «Ленинград», – бойко отвечает она. – «А до того, как стать Ленинградом?» – «Сталинград!» Мы ей ставим какой-то высокий балл. А чего ждать, если на всю Великую Отечественную войну в курсе истории средней школы сегодня дается четыре часа! А я расстраиваюсь. Ну, если бы она сказала наоборот, ну, как же она не подумала, что не мог быть он Ленинградом после Сталинграда, поскольку Сталин был после Ленина... Не структурированное сознание. А попроси назвать русских царей, хотя бы «основных», из Романовых. Ну и зачем? Мы же ее принять хотим, а не завалить... Она же Булгакова читала, но уже про Сорокина, Пелевина, не говоря уж о Королеве, или Варламове, или Павлове, не слышала ничего. Правда-правда, мы же не у одного спрашивали, не у двоих или троих.
Можно выйти – чаю попить. В коридоре ждут своей очереди «бесконечные» абитуриенты. Захожу в соседний зал, там какой-то молодой человек что-то рассказывает про Дмитрия Быкова, про кого-то еще (слышу какие-то отрывки по дороге «туда» и «обратно»). Бывает, значит, и так.
 Мы в приемной комиссии не зверствовали. Хотя иногда очень хотелось. Фото Алексея Калужских (НГ-фото) |
Следующую девушку я зачем-то прошу перечислить три революции, которые пережила Россия в ХХ веке. Тут сидящий со мной в комиссии коллега, известный либерал, загорается: «То есть август 1991 года вы считаете революцией?» – «Тогда четыре». – «Нет, три». – «То есть Великую октябрьскую социалистическую революцию 1917 года вы считаете переворотом?» – «Разумеется». – «Но по всем существующим определениям она – революция...» – мы как будто забываем о сидящей напротив абитуриентке и углубляемся в исторический спор. Февраль 17-го, октябрь 17-го, революция 1905–1907 годов – оперируем датами, именами. Наконец сходимся на том, что с февраля по октябрь в России шла одна революция и, вернувшись на землю, снова спрашиваем девушку: «Ну, так как?» Та – пожимает плечами. Не вспоминает ни одной. Я – потрясен. Не тем, что не знает, – тем, что не слушала, не слышит. Вспоминаю, как я, по рекомендации дядюшки, явился домой к Александру Аркадьевичу Шерелю, чтобы он проэкзаменовал меня и сказал, стоит ли мне пробовать поступать в ГИТИС. Он задал три вопроса – и вышел на кухню. Про кого писал Белинский в своей знаменитой статье о театре? «Новая волна» в советской драматургии. Великие спектакли Мейерхольда. Из спектаклей Мейерхольда я слышал про «Горе уму» и «Ревизора». И – «Лес». Взглянул на книжные полки, увидел энциклопедический словарь, вытащил, нашел статью про «новую волну»: движение в европейском театре 50-х годов. Так, подумал я, надо добавить лет 10–20, и получится наша «волна». Это кто же? Рощин, Петрушевская, Злотников, Шатров, Гельман, Розов... Ну, половину я назвал, конечно, лишних. И Белинский, да! Из всего его критического наследия в тот момент я знал только самые известные несколько слов про «любите ли вы театр так, как люблю его я»... Едва вернул словарь на место, как в комнату вошел Шерель... Выслушав мои ответы, естественно, он не советовал мне соваться в ГИТИС в этом году. Но полным нулем я все-таки в его глазах уже не был. Мне было стыдно, конечно, но позора удалось избежать.
Вспомнил, как Ф., работавший корреспондентом на «Маяке-24», однажды удивил меня фразой в репортаже. Я не успел его прослушать перед эфиром, поэтому удивился уже в эфире, услышав, как он, рассказывая о каком-то спектакле или выставке, вспомнил про новеллу Гюго «Кармен»... Удивился не я один. После эфира звоню ему, вежливо интересуюсь: «А почему вы решили, что «Кармен» написал Гюго?» – «А... разве не он?» – «Нет». – «Ну, вот мы долго спорили вчера с Катей, она говорила – Мериме, я – что Гюго. Набрал в Яндексе – пошли ссылки...» – «Давайте договоримся, – прошу его я, – в следующий раз вы, пожалуйста, набирайте оба варианта и тот, в котором ссылок будет больше, считайте правильным». Договорились.
Мне надо уходить, и я покидаю большую аудиторию, где проходит экзамен, оставляя товарищей дальше спрашивать, выслушивать ответы, ставить оценки то чуть выше, то чуть ниже. Подводя к нам очередного абитуриента, девушка из приемной комиссии улыбается: «От вас все такие радостные выходят!» – «Знали бы они, какие оценки мы ставим...» Но нет, мы не зверствовали, совсем нет. Иду по коридору в сторону лестницы. Девушка останавливает: «А вы не скажете, сколько сейчас времени?» – «Десять минут седьмого». Вижу, она задумалась. И переспрашивает: «Шесть десять?» Я не понимаю сперва, а потом все встает на свои места: она привыкла время узнавать в мобильном телефоне. А там не бывает «десять минут седьмого», или – «четверть девятого», или – «без пятнадцати семь», или – «половина шестого»... Шесть десять, восемь пятнадцать, шесть сорок пять, пять тридцать. Никаких абстракций. И это, пожалуй, самая большая потеря. А то, что Парфенова не знают – плохо, конечно, но ведь не смертный грех.
