Архитектор Бове и дровосек Порублю

Последний пролетарий неумственного труда.
Фото автора

Остекленевшее от дождей Архангельское, словно переводная картинка на лотке «все за 10». Еще пара дней, и сырость смоет изображение. И ничего не останется. Кроме дорог цвета какао с чаем, деревянных избушек, вошедших по глаза в землю, крепостных валов – коттеджей с большими заборами, за которыми затаилась глухая жизнь. А церковка, внушительная, как будто приготовилась жить долго и основательно, с дорической колоннадой и колоколенкой, легко забывшей земное притяжение, - творение Осипа Бове – переместится с земли на небо.

Архангельское, Бове, а за забором ходит-бродит, спит и ест человек неведомой и какой-то ненадежной породы, христопродавец, а не человек, дрянь двуногая. Выбежит мелкими семенящими шажками к магазину и мелкой рысью обратно. Днем его не видно, ночью в окнах огни, как в притоне хорошем, мерцают таинственно и властно. Откуда и кто таков? – Неведомо.

У Архангельского – одно название. Да еще Осип Бове, словно плотно отужинавший подрядчик. И еще – большой, за околицей, песчаный карьер, пропасть, геенна огненная. От нее, геенны, мелеют колодцы и чуть было не уехал в пропасть маленький домик с бабушонком стареньким внутри. Так бы и уехал, да выбежал бабушонок, запищал по-мышиному: куда, христопродавцы? Рано еще. Поэтому надо держаться Бове. С ним веселее, хотя, наверное, ничего веселого в проповеди местный батюшка не обещает. Но от его имени теплей: церковь Михаила Архангела – как яичный желток. Даром, что ли, ее архитектор – потомок неаполитанского художника Джузеппе, получивший при крещении имя Осип?

Архангельских в Подмосковье немало. Но Архангельское Рузского района – самое что ни на есть русское. И немного итальянское, конечно.

Рассказывать о Бове можно бесконечно долго, с искусствоведческим занудством и азартом. Он, как и многие итальянцы, сформировал архитектурный облик Москвы и окрестностей: Большой театр, Манеж, Триумфальная арка, храм Покрова Пресвятой Богородицы...

Но это – дела давно минувших дней, а теперь Архангельское – бывшее имение его супруги Авдотьи Трубецкой – в самостоятельном плавании. И Михаил Архангел, возвестив трубным гласом о конце света, что пора всем в карьер, и бабушонок, который мышом на печке попискивает, тоже плывет по небесной сини дальше. В соседние города и села. И там надо всех оповестить, не забыть никого, словно в Первомай. А по Архангельскому скитается раб грешный по прозвищу Порублю. Порублю – последний пролетарий неумственного труда. Единственный в селе, кто за скотиной убирает, а когда кончается горючее, он с физиономией падшего ангела, которому порядком досталось от небесного предводителя, в нахлобученной на глаза кроличьей шапке зимой и летом, как кот ученый, ходит по деревне, прижав к сердцу топор. Бредет и орет благим матом:

– Порублю!

Те, кто еще не в курсе, стараются раствориться в утренней дымке с затаившейся под мышкой поллитрой. Местные реагируют более спокойно, потому как понимают: пролетарий Порублю предлагает свои услуги дровосека. Не грех на душу берет, а наоборот. И взгляд его чист и прозрачен, как стакан самогона. Иногда, впрочем, не ясно, дровосека ли, а может, милостыню просит, а топор – на всякий пожарный. Как в кентавре человек сросся с лошадью, так и Порублю с топором.

Церковь Михаила Архангела и Порублю – два полюса одной жизни, две стороны одной монеты. Порублю, словно наглядная агитация к строкам «Книги Пророка Даниила» (12:1): «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге». Порублю в списках не значился. И теперь жизнь его – тень от света, вспыхнувшего и погасшего, словно лампочка в уличном фонаре. От того света, что исходит от Бове и от его творения.

Бове остается позади, дорога берет вправо, а на обочине – изба без окон, без дверей, в которой жил поэт Николай Дмитриев. Еще одна душа неприкаянная. Мы ходим с поэтом Борисом Лукиным по избе, в углу груда бутылок, потолок провис… Лукин вспоминает строки Дмитриева:

Кусочек русской Италии – церковь Михаила Архангела. Фото Натальи Левиной

И мне сказал незримый страж:
– Молись, коль помнишь «Отче наш».
Коль что-то из святого помнишь.
Молись за них. Они горят
В аду земном и, что творят –
Не ведают. А где им помощь?

Так же обреченно, словно зверь в клетке, чувствовал себя и Дмитриев. В промозглых 90-х торговал газетами, под конец жизни разобрал бабушкин дом, потом собрал и умер. И никто не помог, да и как помочь, когда строки прожигают кожу?

Навстречу – опять Порублю… Я смотрю в мутноватые глазки, прищур хитрой породы – может, неприкаянная душа Николая Дмитриева переселилась в него, и в нем вспыхнула искра Божья?

Я брожу равнинною Россией,
И зимой цвета ее не счесть.
Снег бывает розовым и синим,
Под закат зеленоватый есть.