Воздухоплавание

"Звезда" пленительного счастья.

┘Солнце, словно хитрый прищур самурая, выглядывающего из-за сопки бархатной, лесистой, и дорога, разматывающая бесконечную ленту в никуда. Город, омытый береговой волной, на краю земли, на краю Охотского моря.

Холмск

Холмск набрал в рот воды. Будто чем-то опечален. Его уста словно опечатаны портовой проходной. Холмск сиротливо прижался к порту, словно брошенная барышня без надежды на взаимность. Между городом и портом – пропасть, где, словно эхо, живет славное прошлое, когда порт работал на весь город и весь город работал в порту!

За ограду попасть – не поле перейти. Долгие минуты ожидания, согласования, высокий брюнет в черных ботинках, вышедший со страниц комикса, смотрит в паспорта с крайней степенью недоверия, но все же дает добро. В столовой – чрезвычайно вежливые поварихи. Таких не бывает.

– А отчего, – спрашиваю, – они такие вежливые?

– А оттого, – отвечают мне, – что порт профильный, зарплата по здешним меркам хорошая, если они будут злыми и неприветливыми, то на это вакантное место уже очередь будь здоров, что называется, просили не занимать.

К причалу притулились, словно телки к коровьему вымени, две ТБСки (ТБС - транспортно-буксировочное судно). ТБСки развозят на буровые, окопавшиеся в Охотском море, грузы: топливо, трубы для буровых, еду, нахохлившихся от ветра, словно пингвины, вахтовиков. Матросы – народ все крепкий, обветренный ветрами и ладно сшитый и сметанный на грубую нитку. И речь тоже крепкая, с матерком и басами, которые словно свинцовые волны подбрасывают ветхую лодчонку, шутя, на ладони, будто взвешивая, примериваясь, утопить или пусть живет? Хочешь не хочешь, а в матросы берут только басы, ну или на худой конец баритоны. Симфония Севера сурова. Лирического тенора заглушает морская волна, да и кто его слушать-то будет? Это ведь не Большой!

Море плещет маслянистыми волнами о берег. А еще вчера гневливо ершилось барашками и мелкотравчатые буксиры и большегрузные баржи испуганно прятались у причала. Но потом кто-то куда-то звякнул, а тот чем-то там брякнул, матюгнулся, распорядился, по-нептуньи дробалызнув трезубцем об пол, рявкнул – и вот море почти спокойное и ласковое. Образцово-показательное, как на буклете.

Холмск, как баба, выбежал на причал и запричитал, закудахтал, засуетился, а «море волнуется раз»┘ и упрямая ТБСка, напоминающая большого кита, в сопровождении лоцманского катера, с верхней палубы похожего на рыбацкую шаланду, выходит из бывшего рыбного, а нынче профильного порта.

Прощай, любимый город!

Указующий перст маяка. Голубые сопки, а может, и гигантские волны скрыли из глаз блочные домишки города с морской судьбой, брекватер с рыбаками, которых пахнущая свежим огурцом корюшка связала навеки с водой. В голове из ранней юности всплывают строчки песни:

Дремлет притихший северный город,
Низкое небо над головой┘

Впереди, в туманной, голубоватой дали, маячит поначалу, будто запятая в разлинованной волнами тетради, буровая «Полярная звезда». Буровая, словно большой космический корабль, приземлившаяся в акватории Охотского моря. Или гигантский морской паук, выбежавший, скользя сороконожками, на середину пруда. Море плавно приподнимает судно вместе с поджарыми матросами, разомлевшими от качки пассажирами, палубой, бочками, бобинами с канатами и опускает, как на качелях. Полчаса ходу наперекор ветру, который по выходе на простор морской волны вдруг перестает быть ласковым и хлещет по морде холодной ладонью наотмашь. Глаза слезятся, лицо каменеет, картина нечеткая, размытая, кажется, что буровая вот-вот отдаст швартовы в космос.

Но, чтобы этого не произошло, ТБСка медленно причаливает кормой ко вдруг ставшей гигантской буровой. И огромный кран поднимает на борт в малюсенькой авоське пассажиров по три зараз – на высоту 15-этажного дома, словно кошка котят за шиворот.

Люди в авоське судорожно цепляются за сетку с внешней стороны. Так положено по технике безопасности. Чтобы ежели авоська вдруг сорвется, будто рыбачий судок, так можно было бы вынырнуть. А из сетки можно и не вынырнуть, запутавшись, словно краб, в ее паутине. Внизу, умалившись до размеров игрушечного, кораблик и люди в касках, напоминающие гномов. Наверху весело и беззаботно. Так бы всю жизнь и летал в авоське, как птица счастья завтрашнего дня. Но, однако, кран аккуратно, играя людьми, словно баклушами, опускает авоську на буровую. И вот мы уже после небольшого инструктажа – нельзя бегать по палубе, нельзя без каски┘ (нельзя так много, зато можно только одно – можно работать) – в новой экипировке с оранжевыми касками, словно половинками апельсина, сияющими на фоне стальных волн, отправляемся на вахту. Капитан «космического корабля» излучает уверенность и спокойствие. Никаких внештатных ситуаций быть не должно. Даже морская стихия должна подчиняться слаженной и четкой работе экипажа, состоящего сплошь из крепких мужиков. Вахта длится 30 дней. В экипаже ни одной женщины, дабы не было брачных игрищ. Лифт буровой возносит еще выше. Бур возносится над палубой на высоту 50 метров. 750-тонная громадина из железа и пластика с высоты птичьего полета легка и воздушна. Молодой буровик, утерев пот со лба, нехотя отвечает на каверзный и праздный вопрос «Тяжело целый месяц без семьи, жены?»:

– Терпимо!

Полеты в авоське во сне и наяву. Фото автора

А потом в переполненном уютном актовом зале звучат стихи и рассказы о литературе, и буровики смотрят на писателей, словно посетители океанариума на экзотическую рыбу с павлиньим хвостом и зубами, как пилы. Писательская нога на буровую ступает впервые. Но, кажется, слушатели довольны. А потом всех таким же макаром погружают с помощью крана обратно на борт корабля. Ведь ТБСка, возвращающаяся в порт от другой буровой, ждать не может. Да и порт ждать не может. Он, словно магазин, закрывается с приходом темноты, в 20.00. И загулявшее в море судно могут и развернуть. Приходится спешно спуститься с небес на землю. Снова в авоське, как на воздушном шаре. Качающаяся палуба, все те же матросы, лица которых вроде бы и подобрели. К вечеру небо наливается свинцом, море становится негостеприимным, ветер снова лупит по глазам наотмашь, и вдалеке, словно морячка с белой косынкой, уже замаячил Холмск. Из туманной дали вышли, как будто декорации в спектакле, потемневшие сопочки. И пошли вразвалку навстречу. И палуба качается, словно люлька. И в корабельном шуме, ставшем привычной тишиной, только стук мотора, как беспокойное и мерное биение сердца. Оно бьется испуганной птицей. Испуганной не от того, что ТБСка опоздает и придется опять, но теперь уже в ночи, пришвартовываться к буровой. Буровой с горящими, словно у космолета, готового взлететь, окнами. Буровая возносится на небо, будто ничего и не было.

А мы возвращаемся на землю. И от этого с обидой в груди, как будто бы у тебя только что отняли любимую игрушку, бьется заполошное сердце. Оно бьется в унисон мотору? Или мотор в унисон сердцу?

Кто же теперь их разберет!