Если рыба исчезнет, Сахалин пойдет на дно

Рыбьи ясли.

Цветовая палитра Сахалина вроде бы обыкновенна. Красок всего ничего: красный, желтый, зеленый, синий. Все остальное – полутона, разведенные, словно в сдержанной неторопливости предметов, в их неподвижной величавости, ясности и все же какой-то недоговоренности. Светило с барского плеча одаривает окружающее пространство яичным желтком или мутновато-матовой охрой, море – свинцовыми белилами или глубокой, словно погруженной в себя лазурью, небо – прозрачной голубизной тончайшей вуали, наброшенной на сопочки, кислецу, гигантские лопухи, бамбучок и ельник – переливами салатового и сине-зеленого.

Но самая запутанная, словно светомаскировочная сетка, цветовая гамма у рыбы – всевозможные оттенки серого. Как будто рыбу обнесли красками! Но, несмотря на ее скромность, неприметность, рыбу на Сахалине ловят везде. Рыба на Сахалине – это хлеб. Если бы в один прекрасный момент рыба исчезла, то Сахалин бы пошел на дно.

В городе Холмске рыбаки облюбовали брекватер, который, словно морячка, провожающая лодку с рыбаками, выбегает далеко по отмели в море. Об него разбивает вдребезги брызги нагулявшее силу и злость Охотское море.

Поэтому Холмск всегда влажный, словно опрысканная продавщицей из пульверизатора гвоздика. Холмск сполна оправдывает свое название, прячась с глаз долой меж мшистых холмов, поросших бамбучком, и выходит на свет божий только тогда, когда горы подползают к морю, словно зверь на водопой. И синий от ярости прибой хватает его зубами за лапу. На берегу – краны с заломленными руками, словно у женщины, впавшей в истерику.

Порт замер или умер. Лишь на брекватере кипит жизнь. Берег – любимое убежище горожан, оставляющих здесь на память кто что может: пивную бутылку, фантики, мусор. Рыбаки, оседлавшие брекватер, ловят корюшку, плоскую, блестящую, словно блесна, и тугого и непокорного терпуга. Даже когда он уже извивается в обветренных и просоленных руках рыбака, крючок не отдает ни за какие пироги, и его извлекают чуть ли не вместе с желудком.

Но самая правильная рыба – красная. Она красная под цвет крови и революции. Революция у горбуши и кеты начинается всякий раз, когда она идет на нерест в августе. В это время собирается немало охотников поучаствовать в этом зрелище.

Все знают, что рыба, идущая на нерест, с икрой. Красная икра – валюта Сахалина. Поэтому на горбушу и кету охотятся и человек, и зверь. Особенно любят лакомиться ею медведи. Причем процесс ловли – едва ли не большее для него удовольствие, чем сама рыба.

Зачастую медведи приходят на Таранайский рыбзавод, так как наивно полагают, что вся рыба в природе создана для медведей. А потому директор Таранайского завода Владимир Романович Романчук всегда при оружии. На всякий, как говорится, пожарный.

Таранай находится на берегу залива Анива. До 1945 года поселок принадлежал японскому губернаторству Карафуто и назывался Тараннай. Айнские черты острова проступают и сейчас – сквозь самурайские. Анива на айнском – «он переплыл». Попасть на Таранайский рыбзавод – дело не такое уж и мудреное, хотя и таинственное. Романчук – человек занятой. Поэтому если с ним нет мобильной связи, значит, он на заводе. А на заводе мобильная связь как раз и не берет. Весьма возможно, чтобы не будить рыбьих детенышей, которых и разводит Владимир Романович: самый плодовитый рыбий папа. Под его началом каждый год находится свыше миллиарда икринок. Странный он человек. В то время как почти все кругом заняты тем, что отнимают жизнь у красной рыбы, лишая ее потомства, он помогает рыбе выжить, отбирая икру, но не для продажи, а для воспроизводства ее поголовья. Мы едем в Таранай по дороге, обрамленной гигантскими лопухами, кислецей, бамбучком, редколесьем, сопками и полем, окочневшим, словно катышки на свитере, от капусты.

Кета – валюта Сахалина.

Крестьянин на Сахалине – это, как правило, китаец. Совхозы и колхозы давно отошли в мир иной. Самый последний из них, самый лучший, сгинул в прошлом году под Южно-Сахалинском. Китайца, как горбушу, разводить не надо. Таджикам, узбекам и киргизам здесь из-за климата не очень уютно. А китайцу все нипочем.

Покуда мы, путаясь в хитросплетениях дорог, открытых настежь ворот, предупреждающих вывесок и затихшего, словно навсегда, мобильного, ищем Романчука, откуда-то, как будто бы из бутафорской, возникают сопочка и река. У бетонных вольеров дама то ли с веслом, то ли с сачком.

Я-то, грешным делом, думал, что рыбзавод – это большой торговый комплекс, где всё вяленая и копченая рыба и вереница консервных банок с кильками и шпротами. Ан нет. Таранайский рыбразвод – это рыбьи ясли и детский сад. Несколько бетонных бассейнов и большой бункер с инкубатором, где из красной икры выращивают кету, горбушу и возвращают ее морю. Туда, откуда она идет на нерест.

Небольшая порожистая речка Лютога, впадающая в море, возле рыбзавода перегорожена запрудой, чтобы в случае чего рыба не заблудилась. Хотя она и без того знает дорогу туда, откуда появилась на свет.

Нет, наверное, ничего красивее, чем тот благословенный момент, когда кета или горбуша идет на нерест. Нерестится она в августе, для чего в июле заходит в реки. Как и другие лососевые, перед откладыванием икры самка строит гнездо, вырывая хвостом ямку. А потом сторожит оплодотворенные папашей икринки до тех пор, пока из них не вылупится потомство. В октябре рыба уже напоминает покупателя, который перед закрытием в спешке забежал в супермаркет за хлебом. И все же, когда она преодолевает порог, это упругая стрела, упрямо ищущая цель. Мощное течение, перекаты и пороги – препятствие, которое она должна преодолеть, чтобы отнереститься и умереть! И нет такой силы, которая могла бы остановить этот могучий порыв, зов природы, втиснутый в небольшое, не больше метра-полутора, упругое тельце, сплюснутое течением, ледяным потоком, узкими бетонными берегами, браконьерами, зверьем, небом и землей.

Холмск. Краны с заломленными, как у женщины, руками. Фото автора

Рыба идет на нерест, словно на Голгофу. Голгофу заменяет сопка, поросшая кустарником и лесом. Но все равно впереди – только смерть. И все же всякий раз рыба сворачивает сюда, на рыбразвод, словно чуя, что Романчук – единственный, кто ее приголубит и приласкает. Владимир Романович гостеприимно распахивает ворота рыбьего детского сада: больше сотни коробок или сот с красными под цвет икры крышками. Постоянная забота о рыбьем потомстве отобразилась и в его взгляде. Он словно отец, но не суровый, а исполненный света. И не только о рыбьем потомстве его забота.

Совсем недавно пришла медведица с медвежонком, местные жители медведицу убили, а медвежонок убежал. Заботливый Романчук, который тут полномочный представитель всего животного мира, говорит, что медвежонка надо отловить, иначе умрет, один он не выживет. Романчук угощает супом из медведя, и я, грешным делом, попробовал медвежьей похлебки, попросив у медведя прощения, словно гиляк. У нивхов есть такой праздник – праздник медведя. Нивхи ловят медвежонка, выращивают его, а потом устраивают игры, просят у медведя прощения и под конец убивают его! Медвежья душа переселяется в нивха, отдавая ему силу. И мне сахалинская медведица передала силы по наследству. И если одним прекрасным утром я проснусь медведем, то убивать меня не надо.

Лучше отпустите на Сахалин...

Продолжение цикла очерков о Сахалине. Начало см. "НГ" от 03.11.11. и 24.11.11.