Игорь Михайлов
Майолика – драгоценный осколок славного прошлого.
Прокуренный, проспиртованный воздух, облезлые стены и лампочка Ильича, от безысходности накинувшая петлю на шею. Тусклая луна смотрит сквозь немытое окно одиноко и отрешенно. Всякое человеческое существо, оказавшись тут по своей воле или неволе, должно немедля ощутить свое сиротство на этой земле. Ночь, общежитие работников культуры, окраина города, Вселенной.
Бедный Ярик!
Белый и пушистый Ярославль из путеводителя каждый дурак полюбит. А вы попробуйте полюбить черненький, грязненький, с запахом помойки и заунывным видом из окна. В миноре, словно одинокий и пьяный трубач, раздирающий бледное полотно безмолвия, как на груди рубаху. Да еще ночью. В общаге. В общаге главное – что? Главное – не стушеваться. Просыпаться в общаге – все равно что начинать все сначала. С понедельника по будильнику или заводскому гудку! И вот я начал жизнь свою в Ярославле с вокзала, с толчеи на перроне, с автобусной давки, с общаги. Я смешался с ярославцами, мы стали одним с ними тестом, чтобы из нас можно было выпечь хлеб с хрустящей корочкой. Так и должно быть. Ведь и Ярослав еще до того, как стать Мудрым, зарубив эту несчастную медведицу на слиянии Волги и Которосли в Ильин день, начинал с нуля. Вышел из Ростова, заложил новый город, который назвал своим именем. А мы, его потомки, чем хуже или лучше? Да ничем.
И только после этого крещения тьмой, грохотами, посвящения в рыцари этого быта с неохватными в талии наядами, запахами, общими кастрюлями, чайниками и сковородками я не торопясь, перебежками дошел до центра города. И тут уже не важно, а было ли ночью это общежитие работников культуры или примерещилось?
Весьма возможно, что и примерещилось. Тем более ночью, когда темно, пустынно, холодно и одиноко, как до сотворения мира... А сейчас сияют, словно начищенный самовар, купола церквей. Небо синее, как в туристическом буклете. И я иду себе не торопясь к церкви Ильи Пророка по улице Рождественской – Нахимсона. Почему меня так тянет в этот купеческий рай с майоликой на стенах, белыми, словно взбитые сливки, церквями, перпендикулярными улицами, упитанной Волгой и пароходами, важно проплывающими мимо в неведомую даль? О пяти главах Илья Пророк с шатровой колокольней, пусти меня. Нет: закрыто┘
Наверное, мой пульс еще недостаточно часто бьется при виде бледных стен Спасо-Преображенского собора и Знаменской надвратной церкви. И фреска над парадным входом с Иисусом, благословляющим учеников, не вызывает во мне должного благоговения. Но, Илья, сердце уже дрогнуло, подалось вечерней истоме. Эти прямые улочки, двухэтажные домики и волшебная майолика, превращающая обыкновенное окно в сказочный храм, уже сделали свое дело. Меня можно уже брать голыми руками! Как это однажды пытался сделать один ярославский поэт. В ответ на мою неосторожную шутку насчет колонн Паладио у волковского театра он гордо заявил:
– Какой, блин, Палладио, Ярославль – самый русский город!
Вот! Об этом я думал, это-то слово я и искал в общаге, едва появившись, словно родившись, из этой общажной тьмы! А ведь тридцать лет тому назад я поступал в волковский театральный институт и с треском провалился. Вернее, не было никакого треска. Не было даже попытки потревожить пыльный покой коридора, ведущего в приемную. Я даже первого тура не прошел. Предо мной сидел старец, напоминающий Вия, меня о чем-то спросили, и я подавился собственным страхом. Палладио дал мне пинка под зад. А ведь я мог быть вполне себе ярославским, и даже в этом очаге культуры быть не гостем, а хозяином, как князь Игорь в стане у Кончака!
 Некрасов в размышлениях о гонораре. Фото автора |
Ярик – древний лабиринт, по которому можно бродить, открывая новые, доселе неизведанные уголки русской истории, жизни и души. Своей и чужой. Ярославль – русский по простоте своей душевной, по своей неторопливой поступи, стати. Здесь, словно эхо из прошлого, каждое имя окликает новую страницу, и тени от двухэтажных старинных зданий – мягкие и плавные, как на полотнах передвижников, а в названиях районов и улиц радостное и живое дыхание, словно корова надышала большими и теплыми губами из хлева: Телищево, Хомутово, Дядьково, Шпальная улица, Коровники, Яргрес... По этим названиям, как по линиям на ладони, можно предсказывать судьбу: что было, что будет. Ярославль – тихий русский всхлип по прошлому. Тому, которого уже нет в Москве. Здесь живут потомки купцов и тех, кто на бывшем шинном заводе в 30-х годах прошлого века выпускал 10 тыс. пар лучших галош на всем белом свете. Они свили себе уютное гнездышко. И живут, в ус не дуют. Не то чтобы уже совсем в раю или чересчур хорошо, а запросто.
┘Я блуждал по Ярославлю вдоль по набережной, тянущейся бесконечной лентой по берегу сначала Волги, потом Которосли. В одной из церквей в звоннице молодые звонари звонили в колокола. И я тоже захотел позвонить, как Хемингуэй, памятуя о том, что кто-то должен звонить в колокольчик и будить всех, как совесть. Но позвонить мне не дали, зато тут же бодрым шагом подошел нищий и попросил милостыню┘ И это блуждание довольно надежно и скоро, словно суровой ниткой, начинало меня привязывать к этим тихим, милым и теплым, словно стихи провинциальной барышни, задумчивым улочкам. Особенно возле угрюмого памятника Некрасову. И почудилось мне, что без Ярославля, без его необъятной речной шири и дали, особенно в районе Стрелки, где два рукава напоминают стрелки часов, без иконы Ярославская Оранта жизнь теряет смысл. И если я когда-то снова заблужусь впотьмах этой жизни, словно в коридорах общежития имени культуры, то Оранта меня укроет своим небесным покровом, белым, словно парное молоко.
P.S. Однажды в Галиче на берегу озера не очень трезвый мужичок, пристально оглядев меня, спросил: – Из Ярика?..
Теперь вот попробуйте меня выписать из этого общежития, словно из сердца. Ничего не выйдет. Я из Ярика!
