Ностальгия по сентябрю

Педагоги-словесники утопически верят, что человека можно перевоспитать, сея разумное, доброе и вечное.
Константин Пынеев. Сельская учительница. 1890-е. Сумский художественный музей

Знаменитые строчки Некрасова «Учитель! Перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени!», как правило, вырывает кто ни попадя из контекста комедии «Медвежья охота». Некрасов вкладывает их в уста Мише, согласно ремарке «плотному полнолицему господину, лет 45, действительному статскому советнику». К сему портрету автор добавляет: «Служит┘ Здоров до избытка, шутник и хохотун». Хохотун Миша со своим приятелем обложили медведя, но покуда зверь в берлоге, они принялись рассуждать (о девушках? – ошибаетесь!) о либерализме, гласности и свободе. И вот тут возникает Белинский. Внезапно, словно медведь! Если какой-нибудь Миша-хохотун об эту пору выйдет на медведя, то можно и не сомневаться – рассуждать на охоте не то чтобы там о Белинском, ну хотя бы о Наталье Ивановой ему не грозит. Если это, разумеется, не Михаил Тарковский┘

Да бог с ними, Белинским с Некрасовым, а заодно с Мишей и медведями.

Весьма возможно, Некрасов ставил вполне прагматические задачи – снискать славу комедиографа и заработать деньжат. Чем не поворот сюжета? А Белинский – так, к слову пришелся, а не то критика обвинила бы в легкомыслии.

А вот об учителях, школе – кто слово замолвит, чтобы не вполне психоделически, как у Гай Германики, а весело и не так глупо, как в «Большой перемене»? Вот, кстати, а ведь замечательный фильм Алексея Коренева, но он сейчас смотрится как далекое ретро о декабристах или туда дальше. Тогда рабочий человек, пресловутый пролетариат, которым поначалу клялись на алтаре революции, а потом спустили в сортир, нуждался в интеллектуальной подпитке и получил ее весьма ненавязчивым и остроумным способом.

А сейчас нет хорошей книги, пьесы, драмы о школе. А может быть, и хорошо, что нет. И не надо. А не то ведь обязательно, как обычно у нас, благая затея обернется какой-нибудь гадостью.

Будем лучше вспоминать о школе 1 сентября запросто и душевно, как о первой любви, которая никогда не повторится.

Да здравствует романтически-безумный треп, согбенная фигура первого учителя, который втуне пытался посеять в моей душе разумное, доброе, вечное. Так старался, что меня 1 сентября всегда прохватывает ностальгическое слабоумие. Слеза наворачивается, как только услышу «первый раз в первый класс», «учат в школе, учат в школе!».

Да чему там учат? А – «книжки добрые любить и воспитанными быть». Ведь это – прекрасно и неповторимо, мимолетно, как первая влюбленность. В горле комок, слезы, и хочется, чтобы опять «первый раз в первый класс», а то все так сложно 40 лет спустя.

А там, в начале 1970-х, я стою на линейке в мышиного цвета костюмчике и чей-то веник с гладиолусами нещадно хлещет меня по физиономии. А где-то папа с мамой, папа с фотоаппаратом, а мама с тревожной улыбкой, щелкает затвор «Зенита», и я навсегда остаюсь со скособоченным лицом. Не хочу учиться, а хочу┘ Правильно – жениться, это Фонвизин, но это будет позже, когда я буду выбирать себе жен исключительно из будущих и несбывшихся учителок.

Старый мой учитель, видимо, не промахнулся. Посеял-таки вопреки моему желанию и стремлению. Потому как, даже не знаю, как это получилось, но после армии я очутился в МГПИ (Московский государственный педагогический институт) имени Ленина, на филфаке.

Не знаю, как другие факультеты, но филфак МГПИ имени тогда все еще Ленина (потому что ведь сказано: «Учиться, учиться и учиться!») готовил явно не педагогов, а тургеневских барышень. Девушки эмгэпэистки – самые-рассамые, если, конечно, на филфаке, а не на начфаке, там не девушки, а вурдалаки или весталки, по крайней мере раньше ни одна нога юноши туда не ступала, а потому первого попавшегося мужчину могли и растерзать. Но самые красивые девушки – на геофаке, у девушек на геофаке глаза цвета морской волны, и все они русалки с длинными волосами!

На кафедре методики работали почти уже бабушки, в представлении которых дети – ангелы во плоти. Или нечто близкое к этому. Наверное, подспудно ощущая всю бессмысленность этой науки и ее оторванность от реальной жизни, одна из преподавательниц впоследствии даже тронулась рассудком┘

Итак, после всех прослушанных лекций, семинаров и зачетов я начинаю урок литературы в четвертом классе в школе с углубленным изучением английского языка┘ Предполагается, что в подобного рода заведениях учатся более, как сейчас говорят, продвинутые детки, чем в других школах. А потому интеллектуальный уровень петиметров выше среднего.

Кажется, темой урока были сказки. Мир сказки – увлекательный, фантастический, романтический и т.д. Мы говорим о сказке «Белоснежка и семь гномов». Дети, по крайней мере многие из них, слушают затаив дыхание. Не потому, что я хорошо рассказываю, а потому что сказки любят все.

Вдруг один из мальчиков, которых принято называть пай-мальчиками, бросает, как он думает, незаметно записку одной из девочек. Я, не прерывая рассказа, читаю про себя записку и столбенею┘ Вообще-то недаром говорят, что нехорошо читать чужие письма, записки и т.д. Но мы договорились с классом, что если я увижу записку, я ее прочитаю перед всем классом. Прием, конечно, сомнительный, но эффективный┘

И тут я понимаю, что не могу прочитать эту записку вслух. Потому как в ней написано буквально следующее: «Одна Белоснежка и семь гномов. Ох, кто-то и пое┘тся!»

Я, конечно, поговорил, и очень строго, с мальчиком после уроков. Естественно, не стал травмировать родителей, показывая им записку их чада, хотя, может быть, и зря. Но вдруг ощутил пропасть между тем, чему нас учили ангелоподобные бабушки в институте, и реальностью.

Ну и, пожалуй, забавное во всей этой истории, которая случилась в конце 90-х, когда страна, телевидение, газеты, радио, Интернет еще не вкусили запретный плод свободы┘ Я все-таки тоже не пошел в учителя. А подался в литераторы, наверное, так же утопически веря, как и бабушка-методистка, сошедшая с ума, в то, что человека можно перевоспитать, сея разумное, доброе и вечное.

Поэтому 1 Сентября – мой праздник со слезами на глазах. Я помню своих учителей, как первую любовь: Людмилу Леонидовну, Зинаиду Ивановну, Эмму Яковлевну, Киму Ивановну┘

– Здравствуйте, Кима Ивановна! – говорю я, подойдя робким, тридцатилетней давности, шагом к своей школе. Ноги стали какие-то ватные, словно я к доске выхожу с невыученным уроком. Она, конечно, постарела. Резче стала складочка возле губ, когда она улыбается, но она все такая же величественная.

– ?

– Я – Игорь┘ из 8 «В».

– Здравствуй, Игорь. – В голосе какая-то настороженность, опасение, как будто она встретилась с призраком. – А ты случайно не сектант?

– В какой-то степени – да. Я часто вспоминаю о своей школе, спасибо вам, Кима Ивановна!

– За что?

– Не знаю, за что. За то, что вы были добры ко мне.

– Пожалуйста┘

Ей неудобно. Она не помнит меня. Меня вытеснили из ее памяти другие любимчики. И этот неожиданный наплыв чувств от почти забытого ею ученика слегка пугает ее. А вдруг действительно – сектант? Сейчас вот на колени упадет. Еще чего доброго растерзает от переполняющего его энтузиазма.

И я ухожу по старым, вытертым временем ступеням обратно, откуда прибыл. Из завалов моей памяти, из прошлого, как призрак.

Статная Кима Ивановна стоит на крыльце, как памятник. Памятник моему светлому ангелу, моей первой любви, моей старенькой школе, которая затерялась во времени, в городе Ленинграде, которого больше нет, во дворах проспектов Науки и Гражданского.

И я ухожу – и смиренно встаю перед моими учителями на колени!