По направлению к раю

Чухлома – русский рай!

Русский Север – колодник, черный монах, земля, вынесенная на скобки. Словно зверь, ищущий уединения, или душа заблудшая – тишины, молитвы, покоя┘

Пост ДПС – собачья будка, заколоченная со всех сторон. Иной раз за кустами словно для острастки появляется призрак болотный – муляж милицейской машины. Нет здесь ни милиции, ни власти, советской или другой какой. Пугать здесь особо некого и нечем, народ пуганый. Поэтому все словно вымерли или не рождались. А может, растворились в тумане. И стали невидимы, как Китеж-град. А есть только семижильная красота этого простора, зимой и летом, прокаленная солнцем и стужами добела. Всякий предмет поверяется не на ощупь, а словно верой в него. Безоглядной и крепкой, как запах смолы.

Север – это и есть русская вера в незнаемое и безотчетное, словно детский голос, поющий в церковном хоре, жалостливый и трогательный.

Дорога от Костромы тянется, как дни, – бесцельно и безнадежно. Словно медведь-шатун по лесу в поисках еды. Куда вынесет нелегкая? И сама порой не знает. Куда бог пошлет, туда кривая и выведет. Особенно зимой. Изредка появляется раз-другой дюжий лесовоз, словно подовый мерин. Напрягая жилы, упрямо бредет он по своим, ведомым только ему одному делам. Бревна в три обхвата, корабельная сосна, каких не бывает. «Богатырская симфония» леса, где духовые надрываются и долго потом отфыркиваются, словно слопавший целиком осетра Собакевич. И все ноты, словно обструганы, маслянисты, дюжи. И такая басовитая силища из них прет, дурная и бесцельная, что жутко, а глаз не оторвать! А потом вновь тишина уши закладывает. Большая, тяжелая и крепкая, как бревно. Не сдвинуть, а проорешь чего дурой в пустоту, так и не услышишь себя самого. И лишь лосенок с бешено вращающимся зрачком выбежит из лесу. И в его зрачке – испуг: машины тут редкость, люди тем более. Природа смотрит на человека с первозданным любопытством. Маленький человечишко, муравей, смотрит на природу со страхом. Сквозь узкий прицел прищуренных глаз. Но страх пересиливает любопытство.

Сворачивать с дороги все равно что сходить с ума!

Но соблазн сильнее┘ Направо пойдешь – в Галич попадешь, налево – в Солигалич, прямо – в Чухлому! Чухлому с двух сторон и обрамляют два Галича, Галич и Соль-Галич, или Солигалич. Галичи неразличимы, как близнецы-братья. Разве что «просто Галич», как кажется, вечно полусонный. Прилег возле кромки озерной – да и задрых, забылся тяжелым похмельным сном.

Поблизости от озера – тюрьма, по соседству – магазин «Каземат». Здание салатового цвета, дверь коричневая. Кому воля вольная, кому койка казенная. Что там, за проволокой, кто там бродит, бритый наголо в форменной робе, что думает, думает ли что? Оторванный от Большой земли сотней верст и безмолвием лесным, сосновой кашей, медвежьей волей? И никто его в столицах не ждет и не спросит, ежели что-нибудь случится. А что тут может случиться? Разве дверь в «Каземат» перекрасят. Тут своя жизнь, несложная и без затей. Просто Галич, просто озеро, из которого вытекает река Векса, а потом впадает в реку Кострома.

И все! Если что-то неясно, можно зайти в магазин и взять бутылочку – и все сразу прояснится. А не прояснится – добавить. И тогда день будет выдавливать из тебя по капле твою праздность, как раба. И в окошке избы с нахлобученной на глаза крышей, как Божья Матерь в окладе, вдруг покажется бабушка в платке. И окажется, что все это: даль, юдоль, казематы и магазин «Продукты», где, как в церкви, народ молится на пиво, воды, водочку, – одно целое, словно рай и ад на иконах. Важен угол зрения. А куда, кто, зачем и почему – не в счет.

Справа – лес, слева – лопухи. С одной стороны Чухломы – Галич, с другой – Солигалич. Небо синее, дорога дальняя! В ночной кутерьме Солигалича беспокойно и пьяно о стены дома с надписью «Бар «Ручеек» маслянисто плещется жизнь. Или у того же магазина «Продукты», что и в Галиче. «Продукты» – общественная ячейка, почти партийная, куда ходят чаще, чем на исповедь. Одни и те же, из поколения в поколение. Поэтому и тропа протоптанная. И дни недели – все пятницы 13-го. Музыка жужжит, как сонная муха в окне, молодежь оттопыривается! А над всем этим срамом парит в небе полуразрушенное русское барокко. Вот – Бог, вот – порок!

И лишь Чухлома чиста, как душа грешника после исповеди. Чухлома – деревянная бадья с колодезной водой. А в ней чистое небо, вода и отраженный в зеркале озерном Авраамиев Городецкий монастырь. Душа у Чухломы деревянная, избяная, лубочная. В названиях улиц почила в бозе деревня: Быкова, Травяная. Домик, плывущий, словно Венеция, над берегом, несет на себе лиловую с разводом печать революционного лихобуйства: улица Луначарского. Или вот Ильич, указующий гипсовым перстом, покрытым толстым слоем серебрянки, на местный кинотеатр. Рядом Преображенский собор с шатровой колокольней – парит над огородами, запахами травы с запахом огурца и простора. Кесарю – кесарево, слесарю – слесарево!

Каземат с перерывом на обед. Фото автора

А еще Чухлома пахнет печкой, дровами, аккуратно уложенными в поленницу. Стены избушек с белыми резными ставенками, словно стол покрыли чистой узорчатой скатертью. Деревянная душа Чухломы обещает покой. Не потому, что делать нечего. А потому, что все равно от своей судьбы никуда не убежишь. Кругом леса, да вот – чаша озера. Куда бежать-то? Все – тут. Янтарного цвета пятистенок на улице Луначарского, который смотрится в свое парящее над землей отражение, как будто снимок, который окунули в проявитель. И вдоль берега, сливаясь с жидким оловом колеблющейся зеркальной глади, – деревянные баркасы, разбросавшие по сторонам весла, как руки, повисшие на уключинах, что водяной жук, линия берега, слившаяся с линией горизонта, две-три, три ивы у воды, перевернутые, будто веник, который отмачивают в кадушке в бане. Надо ли что-то еще? И что? Тем более когда ты одинокий и никому особо не нужный выходишь под вечер на берег. Ты скидываешь рубашку и входишь сначала по пояс в свое отражение, колеблемое, как камыши. Ненадежное, будто не взаправдашнее, а выдуманное. Так дуют на чашку душистого чая с малиной, чтобы остудить. А потом осторожно губами по краю шершавого, что жизнь, фарфора пробираются к середке, дрожащей мелкой водной паутинкой. И пьют. Подолгу, раздумчиво, с роздыхом, с нескончаемыми разговорами, звучными всхрюками, будто балуясь на губной гармошке, оттирая пот тыльной стороной смуглой ладони. Покрываясь испариной и глядя, как медленно тонет в синем омуте круг раскаленного добела колеса┘ А дойдя до края, оттолкнуться носками от земли, застыть над прозрачным до голубизны обрывом и раствориться в переводной картинке Авраамиева Городецкого монастыря┘ И плыть туда, где из оклада на детей своих непутевых смотрит чухломская Божья Матерь. Там тишина и покой. И херувимы, наверное.

Чтобы жить долго и счастливо, надо утонуть в этом во всем. Или погрузиться в его снизошедшее с небеси на грешную землю отражение. Отражение небесного рая – Русский Север┘