Игорь Михайлов
Кому – кафе, кому – женский монастырь.
Он весь белый, словно из сахара или из зимней сказки с русалками, лешими, Дедами Морозами, внучками и жучками, Соловьями-разбойниками и Бовами Королевичами в придачу. Немного примороженные и припорошенные снегом, все это просыпается с рассветом и еще сонное бредет гуртом, кто живой еще или уже не очень, к Гостиному Двору. Солнце еще спит, тонет в тишине, словно пропало. И неизвестно, выйдет ли, есть ли на самом деле. Не слопала ли его с потрохами долгая русская ночь? И если все же не слопала жадными и горячими, как у коровы, губами, то в Гостином Дворе, будто Мекке, встает солнце, а муэдзин заманивает правоверных на службу, но во имя Ваалова. И все молятся ему до заката: петушки, хреновуха, медовуха, варенье, огурчики маринованные, носки, хрен и т.д. Под посвист тройки с пьяным то ли ротмистром, то ли лешим, у которого капуста в бороде и валенок на голове.
Жизнь тут бродит, словно брага. И к вечеру от перегонки всей этой суетной жизни в хреновуху голова кружится, словно от пряной, как портянка, стопки самогона. Самогон в столовой вместо компота. Тяпнул – и жизнь удалась. Прямо здесь, в столовой, словно с наброшенной на все предметы темно-муаровой сеточкой полутени. И дочь Востока с раскосыми и жадными очами, выбивающая шваброй из-под ног табуретку, напоминает Шарлоту Корде. С неслышной поступью вельветовых тапочек и угрюмым, беглым взглядом, брошенным из юрты на белого колониста.
Самогон и хреновуха везде, словно снежные комья, замаринованные в банке. Хрен – корень русской жизни. Послать кого-нибудь на хрен – как пожелать удачи. В бою┘ Хреновое – не значит плохое, а – русское народное средство от катаклизмов и кризисов. Пол столовой чашки натощак. И все чики-пуки! Хреновая жизнь – свекольный румянец во всю щеку, валенки, самогон, карусель, карнавал и фейсбук в салате. Все пляшет и кружится, искрится на солнце, скрыпит морозцем, как будто огурцом закусывает, рыдает от смеха и заходится в радостном плаче.
Суздаль – хреновый город. В том смысле, что хороший, зимний, свежий. Его узорочье соткано из завитушек наличника и морозного узора на стекле, сквозь него пробивается кружок тепла, в которое надышали коровьими губами. Словно сотканные из метелей, вьюг и ветра в поле, сети тянут из тьмы российской всякого, кто еще не пьян его вольным воздухом. В будни этот радостный город словно помещен в пыльную тишину музейной витрины. Одинокий и грустный, как плач скрипки. В праздники Суздаля нет. Или он погружен в задумчивость.
Суздаль надо брать тепленьким, разомлевшим, разогретым на коровьем масле, хмельным. Когда летят тройки во всю прыть, пуляют петарды, раскрывается пестрый букет над городом в ночном небе, словно подарок. И какие-то румяные бабы, как оглашенные, икают от смеха.
 У Пожарского борода Карла Маркса. Фото автора |
А по улице Ленина гордо вышагивают москвичи с растопыренной пятерней перчаток, с вывернутыми наружу, как у пингвинов, ступнями. Москвичи, в процессе перегонки к вечеру превратившиеся в какого-нибудь Хрена Моржовича. Или наоборот?! И немудрено, потому как русский карнавал – это когда что ни морда, то лошадиная. Что ни баба, то снежная, что ни день, то – организация праздников и торжеств. Вечный русский корпоратив, забег в ширину, где все ржет и скачет, как китайская заводная лягушка. Все вертится, и кружится, и несется кувырком┘ Не важно, куда, главное, что скачет, пока завод не кончился.
Суздаль словно создан для того, чтобы тут любить безоглядно, погружаться в бездну, как в пуховую перину. Где тут что и как? Где кремль? А везде! И только возле кремля, на краю дороги, жизни и судьбы – сизый от мороза, весь заиндевевший, как леденец на палочке, из-под мочалки бороды – пар колечком – что есть мочи жарит дед на гармони. Он один настоящий, а все остальное ряженое. И поэтому так жалобно пиликает его гармонь, как будто плачет по давно утраченному прошлому, которое хотя бы так, с танцами и с самогоном, старается задержаться там, где была сказка. И никак не хочет становиться настоящим. Тетки, укутанные в шали, с колясками, как будто мамки-няньки, убаюкивающие, умиротворяющие метель русской юдоли. Ах, петушки и звездочки, бабы и сердечки! Спрячь меня в коляске, закружи в пьяном хороводе. Суздаль! И пусть выпрыгнет из-за пазухи мое сердце-леденец, и колыбель русской сказки убаюкает его в снежной люльке. Суздаль – даль неохватная, сузившийся зрачок тьмы над безмолвной равниной. Белой, как хрен┘
┘Утро, мороз и солнце. Улица Ленина – прямая, как правда. Долгая оглобля. Центр города – пуп земли. Распутье русской истории. Пойдешь налево – в Спас-Ефимовский попадешь. Насупротив входа – бронзовый бюст Пожарского с окладистой бородой, как у Маркса. Опоясанный крепостной стеной, он словно был здесь всегда.
Время, закутанное в шубу, шоркает в валенках назад. А я – к Братскому корпусу. Чтобы побрататься. Не за деньги, а по любви. К этим стенам, хоть и подновленным, словно губы помадой, но старинным. К Благовещенской надвратной, Успенью, словно лебедь – белая на белом, – уснувшая над своим отражением. Нежно выгнула колоколенка лебединую шею, будто прощаясь и возносясь куда-то, куда мне уже или еще нельзя. В Братском корпусе в войну был концлагерь, где содержались пленные итальянцы. Шестьсот итальянцев обрели покой за монастырской оградой. А позже соотечественники приехали почтить их память. И Тонино Гуэрро оставил выставку своих солнечных акварелей. В Братском корпусе. Италия – родина солнца – теперь и отогревает замерзший Суздаль изнутри. Тонино Гуэрро по соседству с Тарковским.
Как все увязано в жизни? Появившаяся в Суздале киноновелла «Колокола» из «Андрея Рублева» поминальным звоном оплакивает всех погибших на войне: русских, итальянцев, немцев┘ Стены черно-белые, словно кадры кинохроники, где сердобольные русские бабы, увидавшие изможденных пленных немцев в деревянных колодках, суют им кто чем богат – горбушку, картошку. А какое богатство после войны, известное дело, самим есть нечего┘ Но вот уже Тарковский пакует чемоданы и примеряет итальянский сапожок. А потом вместе с Гуэрро снимает «Время путешествия», «Ностальгию». Из Суздаля – в Рим напрямки! Потому что чем мы хуже? Не хуже. Рим в руинах, а Суздаль еще хоть куда. Пятьдесят лет назад и сейчас. Такой же белый. Пробел, провал в памяти. Галка на кресте, словно запятая в летописи улиц и событий. Медвяный, пряный, как хрен!
