Человек зевающий

Кто мычит одиноко в холодном хлеву?
Алексей Степанов. Этюд с коровой. Новокузнецкий художественный музей.

Быково. Мычащее имя. Тут бы, конечно, хорошо пожить в низенькой избушке с заметенными окошками. Вставать, зевая, к полудню, надев старые с заплатами валенки, ощущая, как по полу поземкой ползет сквозняк, вытягивающий тепло. Затапливать печь и кашлять от горьковатой сладости дыма, закурить козью ножку, выходя на крыльцо, долго и пристально глядя куда-нибудь вдаль, за село, туда, где розовеет небо и самолет, словно воробей клювом, пропарывает вату облаков. У соседа мычит в сарае некормленая корова, вернее, бык, почуявший весну. Утопнуть бы в этой вязкой неподвижности. Никуда не спешить, смолить цигарку и смотреть вдаль. И к черту литературу, романы и Москву за компанию┘ Но речь не о том, а об одном храме. Храм этот довольно известный. Баженовский. Когда я еще сюда ехал, спрашиваю у молодого парня, водителя маршрутки:

– Я в Быкове первый раз, где тут у вас Баженовская церковь, не подскажешь.

– Не знаю┘– отвечает и зевает.

Меня всегда точит зависть, когда люди вот так сосредоточенно зевают. Зевок – старая, добрая песня без музыки и слов. Песня о том, что хорошо бы сейчас покушать и потом поспать. Потом ненадолго встать, чтобы покушать и опять завалиться теплым валенком за печку спа-а-а-а-а-а-а-а-ть. Недаром с этим словом столько связано. Когда говорят: прозевал, – в этом нет никакого осуждения, а только понимание и даже своего рода сочувствие. Даже если он прозевал свою жизнь. Ну что же, с кем не бывает? Зевнул широко, скулы свело, выдохнул с шумом: «А-а-а-а-а-а-х-х-а-а-а-а┘» Потом еще раз – с толком и расстановкой, так жизнь и пролетела.

Человек зевающий – проглотил жизнь, он сыт ею по горло. Все, о чем мечталось, выпорхнуло в черную трубу, как ведьма на помеле. И вон поплыло в сумерках по-над крышами. Зимний, холодный вечер. Только луна и звезды. И дым из трубы. Это уносятся в те, далекие места, откуда возврата нет, наши голубые, розовые и прочих расцветок мечты. Ну да ладно, этак и забудешь, зачем ехал за тридевять земель: Баженовская церковь┘ Русская церковная архитектура довольно стандартна. Какие-либо особенности, изюминки только у древних храмов, когда не было единообразия. Каждый князь хотел выделиться из ряда, из рода. Вспомним поэму Дмитрия Кедрина «Зодчие», процитированную Тарковским в фильме «Андрей Рублев». Сюжет известный. Зодчим, построившим храм, выкалывали глаза, чтобы они не смогли повторить точно такой же. Уже позднее, когда Русь становится централизованным государством, в архитектуре преобладает единоначалие. Русское церковное зодчество в основном – белый храм о пяти главах в центре и рядом колоколенка. Но у академика Петербургской академии художеств, ее вице-президента, почетного члена Академии Святого Луки в Риме и Академий художеств во Флоренции и Болонье, действительного статского советника Василия Ивановича Баженова, родившегося в 1737 году в семье псаломщика, был свой взгляд на архитектуру. Баженов – этакий Чаадаев в архитектуре.

До того, как стать основоположником русского классицизма, он учился у известных мастеров своего времени Саввы Чевакинского и Дмитрия Ухтомского. Потом в качестве пансионера Петербургской академии он едет в Париж и Италию. Заработав там репутацию непревзойденного рисовальщика и проектанта, по возвращении в Петербург получает от императрицы должность «архитектора при Артиллерии с чином капитана». Но блистательная карьера придворного архитектора была так же неожиданно прервана, как и начиналась. Императрица Екатерина II разгневалась на него, узнав о его тесных контактах с цесаревичем Павлом Петровичем, русским Гамлетом, которого ненавидела. Кроме того, Баженов был активным членом московской масонской ложи и приятелем попавшего в опалу Николая Новикова. Тоже, кстати сказать, масона.

Может быть, поэтому до наших дней из творений Баженова сохранилось так мало. Одно из них в Быкове – церковь Владимирской Божьей Матери. Любоваться на храм Василия Баженова лучше всего зимой, но в солнечную погоду. Голубое с дымной, облачной поволокой небо. Вороны на деревьях. Кусты выписаны с отчетливостью, как у Брейгеля на картине «Охотники на снегу». В конце зимы акварельная палитра словно смягчена ожиданием тепла, ощущением скорого таяния, весны. Поэтому все тени словно сползают, подтаяв, с сугробов и пней, пригорков и кустов, с небольшого холма – вниз. В январе краски более сочные и яркие, словно прихваченные морозцем. А здесь тени коричневые. Снежная равнина с пучками прошлогодней травы, сухой, пепельно-серой, блестит, но не искрит уже. Скорее это благородный отблеск старинной бронзы, оплавленной, тронутой годами, тленом, нежели январского серебра. И все же блеск этот такой звучный, звонкий, но негромкий, будто колокольчики где-то тихонько позвякивают. Слышишь, сани мчатся в ряд,/ Мчатся в ряд!/ Колокольчики звенят,/ Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят┘

Но вот откуда-то из-за крыш черные шпили прорывают холст неба. Поначалу кажется, что это раскидистые, суковатые руки яблони или осины. Но штыковая прямизна их словно выгравирована. Храм поднимается из темного хаоса веток, сумеречных теней, сугробов, омута сараев, гаражей, коттеджей, как просыпается утро. Каменные, мышиного цвета стены, островерхие башни, круглый, пожалуй, даже тучноватый барабан храма. Но сочетание ажурной окантовки, коронующей главный купол, стрельчатые, словно лучащиеся, шпили возносят церковь над каменным пленом. Она, словно размноженное треугольными гранями отражение в зеркалах. Парит, убегая от слов, линейности, объема, веса. Она недостижима, невесома, как улыбка весны. Она как росчерк. Небрежный, случайный, тревожный и в то же время с твердо прочерченным на фоне багровеющего к вечеру неба силуэтом. В силуэте – средневековая, зловещая тайна готического замка, какого-то надрывного крика, недосказанности, вздоха, порыва, стремящегося оборвать стропы, улететь, но стреноженного, пойманного. Колокольня строгая, как грифель.

Церкви у нас всегда немного печальны. Исаак Бродский. Церковь. 1905. Государственный Русский музей

А рядом с церковью – сарай со сверкающими сталактитами сосулек, серый пятиэтажный дом с балконами, на которых полощутся знамена коммунального быта: портки, полотенца и ползунки. В окошках теплится опухшая от похмелья и усталая жисть. Джипы, лениво пасущиеся возле коттеджей, волчья стайка матерящихся подростков с пивом, сонный обыватель в вязаной шапке, выгуливающий кукиш с хвостиком, бабка в розовом платке с выражением необычайной тоски и с авоськами, очумелый дед в валенках на перекрестке: глаза слезятся, нос сизый, ушанка, как мохнатые уши дворняги.

Словом, все, как и в 1789 году, когда она была возведена. Но над «всем этим срамом» – Василий Баженов. И больше ничего и никого. Кроме Быкова, одиноко мычащего в холодном хлеву┘