И можно жить дальше...

Индивидуалист убежден, что вокруг него – пустыня, а одиночество – данность.
Фото Reuters

Встречаются среди человечества особи, которым хотелось бы жить в башне из слоновой кости, – крайние индивидуалисты. Их отчаянно раздражают другие люди; как точно заметил для таких Сартр: «Ад – это другие». Но башен для проживания ни из слоновой кости, ни из прочих благородных материалов в современном мире как-то не наблюдается, и индивидуалисту приходится довольствоваться внутренней эмиграцией.

Однако каким бы неройным существом индивид ни был, с минимальным количеством людей он все же общаться обречен. Даже самому махровому индивидуалисту положены по жизни родители, родственники, а также пара-тройка близких людей из категории «любимые-друзья».

Ну, с родственниками все понятно, их не выбирают, а с прочими персонажами у индивидуалиста возникают большие сложности. Вот уж кому трудно обрести любовь и дружбу, так это ему! Кто-кто, а он точно знает, что каждый крепко-накрепко заперт в собственной шкуре, у каждого – свой кислород, и хоть на крик кричи – докричаться невозможно. И – высокие критерии. И – боязнь ошибиться. И – страх внешнего пространства.

Могу себе представить, как некомфортно ему снаружи, когда в поисках кандидата для любви (дружбы) он покидает свою, условно говоря, башню. С припасенным, разумеется, ворохом условий. Кандидат должен быть одной группы крови. Схожих привязанностей и интересов. Одинаковых морально-нравственных постулатов. И чтобы можно было довериться ему, как самому себе. И чтобы можно было рассчитывать на него, как на самого себя. И чтобы в любое время суток... И чтобы в болезни и здравии, в радости и печали... Действительно и по отношению к любви, и по отношению к дружбе.

Казалось бы, явная утопия: ну, можно ли найти в реальной жизни подобное волшебное сочетание?.. Но долгое пребывание в башне размывает сознание, искажает реальность; исподволь, вопреки всякой логике, мизантроп и байронист одновременно делается идеалистом и романтиком. Оказывается, он так устроен, что, ненавидя человечество в целом, заточен на сильные и глубинные чувства к отдельным его представителям – тем, кого можно пересчитать по пальцам одной руки. Избранным.

В большинстве случаев никого, достойного себя, индивидуалист, понятное дело, не находит. Но уж если находит – Шекспир отдыхает: он обрушивает на найденного всю мощь накопленных ожиданий, верований и надежд так, что тот попросту обалдевает. И пугается. И отползает в сторонку. Ему же, бедному, невдомек, что он был выбран из тысяч по самым строгим критериям и оценкам, и что теперь бы только радоваться да соответствовать. Он-то привык к реальным персонажам окружающего мира, в котором норма – пообещать и не сделать, подставить ножку, если это тебе выгодно, попользоваться на халяву, забыть вернуть долг... да мало ли чего. Это узнаваемо, это понятно; в привычной системе координат можно ориентироваться и принимать решения. А как реагировать на того, кто ради тебя не считается с деньгами, временем, удобствами, самим собой наконец?.. И все это по большому счету, и все это на разрыв аорты... Как сказала одна моя подруга, есть над чем задуматься. А если не можешь ответить тем же – а ты не можешь, ты-то нормальный человек, – это еще и гнетет морально: мало радости постоянно чувствовать себя в долгу. Появляются комплексы, обидки... Какие уж тут любовь и дружба!

И все летит насмарку, едва начавшись. Избранник старается поскорее забыть всю эту непонятную историю (по науке это называется «обесценивание объекта в защитных целях»), а индивидуалист говорит себе: ну вот, я же знал, что взаимопонимание невозможно. Уж чего я только... уж как я только... Пожалуйста, не оценен и не востребован. Назад в мою башню из слоновой кости, пардон, во внутреннюю эмиграцию, какого черта я вообще высовывался оттуда! И твердит, как мантру, что каждый крепко-накрепко заперт в своей собственной шкуре, и хоть на крик кричи... И строчит, строчит в личном дневнике нечто сартровское. Начиная запись фразой: «Если наши отношения с другими искажены и повреждены, то другой человек может быть только адом».

Ему неведомо, что бывший избранник, которого все-таки проняла эта странная история, тоже не теряет времени даром. И он садится за стол, и он пишет: «Жизнь держится на жгуте, вернее на канате, на сплетении нитей наших привязанностей с чужими незнакомыми жизнями. Часть этих нитей обрывается обстоятельствами, закономерными случайностями, несокрушимым временем, но большинство их мы до срока рвем сами, нагружая столь тяжело, что они не выдерживают. Уж кажется – все, все перетерто, оборвано и пущено по ветру, – но мы, господи, мы, как эквилибристы, зависнув на последней тонкой нитке, делаем рывок к другой – и вот она, новая привязанность, к которой мы притягиваем, пристегиваем и вплетаем прежние. Канат готов, можно жить дальше, можно начинать все сызнова. А кто-то, кто держался на своей привязанности к нам, должен срочно искать что-то по соседству, какую-то другую нить – мужа, подругу, любовника или ребенка. Чтобы уцелеть, не броситься головой вниз, не сорваться, как однажды сорвемся мы...»

Так пасует жизнетворчество – и так рождается творчество.

Пропоем же осанну сублимации!