Про меланхолический кисель и избяную благодать

Это – не глюк, а всего лишь магазин!
Фото автора

Писатель любит дома отдыха, санатории, пансионаты, водолечебницы и грязи, словно во искупление праведного, но неблагодарного труда пастыря душ человечьих. Но нравы не улучшаются. Человеческая порода год от года мельчает, и писатель в расстроенных чувствах едет лечить нервы или на конференцию по различным окололитературным вопросам в санаторий-профилакторий. Там его уже ждут флора, фауна и герои будущих романов о бренности всего сущего, поэм, саг и прочая┘

Солнечная ветошь листвы, синий окоем берега, пронзительный и свинцовый. Ветряные мельницы листопада, словно прозаик, несущийся по коридору издательства с рукописью, перемалывают время. Цепляющееся за рукава пространство осыпающейся позолоты, будто выпиленное лобзиком из фанеры в кружке «Умелые руки», угловатое, пряное, пьяное, чуть теплое, еще живое┘ Конец октября – еще один виток древесного ада, сон и плен, санаторно-профилакторское глупое счастье.

Сауна! Ну как не пойти в сауну? Чухонская парная – обязательная программа для городских ипохондриков, напуганных баней, в которой им мерещатся черти, пауки и Федор Михайлович со взъерошенной бородкой Ивана Карамазова, отцеубийство, русский космос, холодный, одинокий и бесконечный, как деревня зимой. Далее по прейскуранту – бильярд, настольный теннис, пешие прогулки окрест, осмотр достопримечательностей.

Но вот душа отделяется от тела, и ветер железной метлой выметает ее из номера по направлению к бару. Санаторий призван поправить пошатнувшееся здоровье, избавить от шлаков, эпилепсии и алкогольной зависимости, а злачное заведение – вернуть все на круги своя, чтобы человек, желающий вынырнуть из болота зеркала в платяном шкафу в одном носке, там и остался. Вот он – приют уставших от жизни путников, ипохондриков и тихих алкоголиков. Хозяйка открывает дверь по звонку, всплывая откуда-то со дна, словно налим. Поздней осенью жизнь – это бесконечное погружение на дно. По крайней мере до четырех утра, покуда вода в полынье не станет льдом. Но вот кажется, что цель жизни, ее сокровенный смысл, обнаружены. В этом бликующем отражениями зеркальном райке – напиток свекольного оттенка, напоминающий марганцовку, от всех хворей, дежурная белоголовка, чешское пиво калужского разлива... Все, что в изнурительной борьбе с серыми и беспросветными буднями душе угодно! Тепловатый полумрак с немигающими ночниками располагает к приватным откровениям. Прожженные цигаркой диванные подушки настраивают на лирический лад. Главное достоинство бара, кроме вышеперечисленных, – отсутствие старушек. Основного контингента санаториев-профилакториев. Старушки – публика хоть и несуетная, но повышенная их концентрация и неуклонное следование распорядку дня внушают благоговейный страх.

На следующее утро, когда швабра уборщицы в истерическом и хмельном угаре колотится о косяк соседнего номера, кажется, что самое главное упущено: болотная ряска манной каши с радужными разводами сливочного маргарина и забуревшее какао в алюминиевом чайнике. Как жить и во имя чего? Во имя обеда: серой лужицы картофельного пюре и каких-то не то тефтель, не то зраз, перекочевавших сюда из глубокого, отравленного «прожилками и припухшими железами» детства? И киселя? Кисель, вестимо, без брома, но от этого непоправимо меланхолический. Разведенный водою крахмал, которым обмазывали бумажные полоски на окна, с этим подслащенным, раскисшим от горя клюквенным брикетом одной крови! Душа покоя просит, а ноги уже идут в сторону бара. Или бар идет в твою сторону. И нет возможности увернуться┘

Красивые виды вылечат любую ипохондрию.

На третий день санаторного хаоса необходимо хотя бы на один градус повысить свой культурный статус. Выцветшая, с непременным оттиском стакана, памятка на столе велеречивым гекзаметром повествует о местных достопримечательностях. К ним относятся святой источник, заброшенная церковь, если повезет – зубровник, который с легкостью можно заменить на домик знаменитого писателя, обитавшего здесь в последние годы жизни...

Главное – не переборщить. Лучше ограничить пределы возможного и невозможного писательским пятистенком. Домик ядовито-зеленого окраса с непременной выставкой-продажей сувениров. Обереги, мочалки, портрет классика в рамочке с выпученными от натуги или печальными от безысходности глазами┘ Вот здесь он жил-был, писал рассказы ребятам о зверятах, тут же и охотился на этих самых зверят. А потом публиковал рассказы о беззаветной любви к русской флоре и фауне в толстых литературных журналах. Тут и помер┘ Экскурсия длится час двадцать. Не в меру красноречивый экскурсовод беспрестанно растягивает гласные, чтобы унять некстати напавшую зевоту или икоту, однако воодушевляясь к концу. И все выходят из избы просветленные и заплаканные. Оказывается, что потерянное – не каша и не зразы, а вот эта теплая избяная благодать. Все, что от нее осталось, – пустота и электрическая нежить сауны, где даже черти не приживаются. И куда бежать? В бар – нельзя. Там опять нахлынут воспоминания. На обед? Там – зразы. В номер с угрюмым телевизором и графином? Но молчаливой полночью из зазеркалья выбежит взъерошенный Иван Карамазов и метнет графин в окно.

Остается – смирить гордыню и отправиться на процедуры. Лечиться, лечиться и еще раз лечиться! Ибо жизнь – опасная, особливо поздней осенью, болезнь. И главное – за-а-ра-з-з-на-я!