Эрибуни, Эривань, Ереван

Память о Великой Киликии повсюду. Даже в названии ресторана.

Согласно мифу, когда из воды выглянула вершина Малого Арарата, Ной воскликнул: «Ереванц!» («Она появилась!») Весь Ереван – сухая серая квадратная глыба, туф, из которого его выпекли, точно хлеб. Или откололи от сахарной головы Арарата! Арарат – белоснежные священные сосцы, от благословенного истока которого армяне и ведут свое начало! До 1936 года Эривань, после – Ереван, до Эриваня – Эрибуни. Ере-ван – словно долгое эхо в горах. Божество? Женщина? Молитва? Наверное, все сразу! Урарту, персы, турки-сельджуки. Тьмы, и тьмы, и тьмы – это все отсюда. Из-за Арарата. И крестили кто крестом, кто мечом, полумесяцем и серпом. Ере-ван – лопающийся от натуги сочной мякоти персик. Но армяне тверже камня. Гранатовый сок их крови, вино «Арени» и «Вернашен» – лоза Господня, а тело – хлебная корка. И крест, как клинок, выкован в борьбе с манихеями и мусульманами.

Все тут по соседству: турки и персы, тартар и Арарат. От языческой пропасти, ереси манихейской – до царской митры, подбитой соболями, один шаг. Один вдох и выдох. Ах! Арарат! Но он не для праздных взоров, а для избранных. Николай I, будучи в Эривани, три дня ждал, когда Арарат «откроется». Но он не «открылся». Уезжая, царь сказал: «Видимо, Арарат на меня обиделся┘» Арарат надо заслужить, сподобиться. Иной раз кажется, сам Саваоф, раздвинув завесу облаков перстами, исподлобья смотрит на лукавое племя. И взгляд его тяжел. И Арарат заволакивают тучи┘ Котлованы, камни, горы. Нет здесь ничего, что не камень, ибо все из камня вышло и в камень, в прах обратится.

А вязь армянского алфавита вся будто в барашках, женских папильотках гласных, которые умягчают суровую непреклонность согласных. Поэтому армяне – огонь и вода. Вроде готов закипеть, но вот уже и улыбка из-под густой бороды, где минуту назад были громы и молнии. Армяне и чувствуют все острее, и любят безотчетнее. Иначе бы не выжили. Любовь по-армянски – Бог! Их вырезали и турки, и персы, а они возрождались. Потому что отвыкли бояться. Да и Арарат от Еревана в 20 километрах. Взобрался и пой себе псалмы Комитаса. Арарат спасет от потопа. А проголодаешься – зайди в ближайшее село. И если жив хоть один армянин на Земле, то дай тебе Бог вернуться живым после застолья.

Автор бессмертной комедии, премьера которой состоялась на коньячном заводе. Фото автора

«Арарат» – всему в Армении голова. На коньячном заводе состоялась первое и единственное при жизни автора представление комедии «Горя от ума». Правда, тогда она называлась «Горе уму». Застолье по-армянски – это целое бескрайнее море коньяка, словно Средиземное море, до которого простиралась армянская Киликия. Это пиршество и обжорство. По прошествии трех часов кажется, что застолье никогда не кончится. Уйти – нанести несмываемое никакой кровью оскорбление хозяевам. Остаться – утонуть во всемирном потопе коньяка и вин. Видимо, Гаргантюа был армянином. И Робин Бобин Барабек – тоже.

Эчмиадзин

Золотая осень по-армянски – это плюс 30. Надо спрятаться. В прохладу, в тень, где ветерок, словно тихий шелест дудука в пустыне, издеваясь над путником, измученным зноем, выдувает на его губах музыку печали и неизбежности конца. Или под покров тихого плача сопрано в Музее геноцида, где душа-богомолка обретет прибежище. Ее глаза отрешенно глядят в сторону Эчмиадзина. А ноги ведут дорогами древних пилигримов, где эхо под куполом окликает имена святых жен Рипсимэ и Гаянэ.

Перед входом в кафедральный собор в маленькой ротонде – райские кущи с херувимами и ангелами. Напоминающие спеленутых малюток, смотрят они на грешную землю с детским любопытством, как, наверное, первые христиане. Ведь и само христианство тогда едва простилось с колыбелью. Ну что там триста с хвостиком лет? Всем этим шершавым, напоминающим пемзу, которой в детстве мама соскребала грязь вместе с кожей, стенам около полутора тысячелетий. Светящиеся детской радостью глаза армянской миниатюры, апостолы, похожие на выжженных солнцем седобородых пастухов, одноглазый, словно камбала, Иуда – будто несмышленыши. Не понимают: почему красавицы римлянки, Рипсимэ и Гаянэ, бросив родной кров, бегут в этот дикий край, преследуемые Диоклетианом? Почему им нужно попасть в Армению и принять мученическую смерть от рук местного царька Трдата III?

Арцах

┘Голубоватая дымка гор, белая вата облаков, словно борода Ноя. Куда ведут пути неисповедимые дорожного серпантина или спотыкающиеся о вершины колеса небесной арбы? В Арцах! С земли небольшая стрекоза, парящая над знойным ковшом долины, а оттуда сверху – огромная скрипящая на поворотах телега, за которой шлейф черного дыма. Из миски иллюминатора кажется, что Арцах тебе подносят, словно роскошное блюдо: хребты гор, напоминающие баранью лопатку, приправленную горчицей, ползущей из тюбика бесконечной горной тропой, и мелко нашинкованный лесной салат. За окошком – разлинованные в косую клетку поля, дымы. Вот он – Карабах, детский клад из стеклышек и фантиков.

Армяне говорят: Арцах! Война, кровь, смерть, блокада, пайка хлеба в 200 граммов┘ Все возвращается на круги своя: Диоклетиан, Трдат III и небесные покровители, принявшие мученическую смерть. А музей пропавших без вести расцвел райским садом: пока в уголке черно-белой фотки цветет незабудка, родственники надеются, что она не станет асфоделью, что их сын, папа, брат – жив┘ На въезде в Шушу – храм Святого Христа Спасителя. В войну в нем был склад снарядов. А нынче храм парит поверх долины и гор, зарослей ежевики, и, кажется, выше солнца. В куполе его маленького предела отец Тер-Григорий, вернувшийся на родину из, по его словам, ада – Америки, показывает на отверстие в потолке: «Тихо произнесите заветное желание или молитву, и она вознесется к Богу!» И голос его улетучивается в перевернутую небесную воронку. Молчание нарушает чей-то шепот. Возможно – мой:

– Господи, благослови многострадальный Арцах и всех армян┘