Ясновельможная панна

Старо Място – борьба с соблазнами идет круглосуточно!

Чем так, интересно, была заинтригована Марина Цветаева, когда писала свой знаменитый цикл о Марине Мнишек? Только ли сходством имен? Или, насупив брови и собравшись предать анафеме самозванку, но плененная ее красотою преступной, она не могла сдержать вздоха восхищения?

– Грудь Ваша благоуханна,
Как розмариновый ларчик┘
Ясновельможная панна┘
Мой молодой господарчик┘

Может быть, Марина Мнишек олицетворяла для Цветаевой, в которой текла и польская кровь, саму Польшу?

Варшава

Гомон тысячи голосов, и все не по-русски. Перрон опускает с небес на землю. Вокзал, словно большой муравейник. Каждый муравей по известным ему тропам ходит взад-вперед и несет свою поклажу. И лица у всех уже другие. Нет нашей азиатчины, широких скул, толстых носов, грубой, необузданной красоты. Поляки – почти сплошь все круглоголовые, словно привыкли считать этот орган главенствующим над всеми остальными, круглые же глаза глубоко посажены в глазницы. Носы длинные – молоточком. Пани или барза сдобные, с убежавшей на край земли талией, или тонкие, узкобедрые. Чего-то среднего не дано. Но это вокзальная фауна. Что там будет дальше? Что там вообще будет? Хочется назад. Спрятаться и скрыться. К привычному, теплому, мягкому, вонючему, но своему. Зато там, откуда я приехал, все понятно и по-русски. А здесь – непонятно и по-польски. Пши-пши-пши – галькой прибрежной, сухим шелестом, открываемой пробкой шуршит польская речь. Круглые головы, как круги на воде, в которой вот-вот пойдешь ко дну.

Первые впечатления от «ясновельможной панны» – легкое разочарование. Пока машина кружит, словно в вальсе, по улицам, русский язык вводит в курс дела: это вот бандитский район, стадион, где каждый день развернут рынок. Глаза натыкаются на вывеску «Sklep». Словом, все как у нас. Только в миниатюре. И домов поменьше, и этажей. А на какой-то из площадей угнездилась искусственная пальма. Без верха. Верх еще не подвезли. Летнее солнышко позолотило плоскую макушку. Асфальтовые джунгли глотают беззаботных пешеходов с круглыми головами. Утренняя молитва проснувшегося в понедельник города: «Проше, пани!»

Варшава – кому крепость, кому дом родной! Фото автора

Паузы между людьми заполнены неярким светом. Паузы между домами – склепами. Кажется, у этого камня есть своя мелодия. Не Шопен (его имя тоже, кстати, выстругано из «проше» и «пани»), но легкая, необязательная и вдумчивая. Но где же Шопен? Шопен бронзовой прелюдией к своим ноктюрнам и вальсам застыл в ботаническом саду. Памятник не очень удачный. Польский Орфей сидит, словно на пне, над ним каменная дубрава. Не очень понятно, чем зритель может одухотворить свой взор и слух, в котором еще бродит пленительная с каплей отчаяния и грусти мелодия? Застывшая в камне музыка? Но только не Шопена. Скорее авангард 20-х годов. Какой-то польский Эрнст Неизвестный. Очень напоминает высеченного из камня Высоцкого, которому вдруг приспичило присесть. Но это монументальное недоразумение с лихвой компенсируется прогулкой в парке с узкими дорожками, густыми зарослями деревьев, из чащи которых выходят павлины. Самые что ни на есть настоящие павлины с веером хвоста и встревоженным криком обиженного судьбой младенца. Но этим райским птицам, на чьих хвостах запечатлен греческий миф об Аргусе, беспокоиться не о чем. Никто из них перья на память не выдергивает. Никто не норовит свернуть шею. Откормленные ухоженные, вальяжные утки составляют им приятную компанию. На изумрудном бархате воды – темные отметины спин зеркальных карпов. Таких же откормленных, вальяжных, сытых и непуганых, как белки, павлины, утки и прочая живность (и так все вокруг благодатно, что аж приторно). Карпы даже немного обнаглевшие. Говорят, если подойти близко к берегу, то рыбы своими губастыми ртами могут схватить за штанину. В общем – здесь хорошо, здесь тишина. Мамаши с колясками, дети с мороженым, гармония цвета, звука и спокойствия. Такое ощущение, что спокойствие произошло именно где-то здесь. Вылупилось из яйца местной утки. Все так пристойно, чисто и умиротворенно, и даже не верится, что где-то может быть по-другому. Ведь если здесь вот так хорошо, то зачем где-то в другом месте должно быть хуже?

Stare miasto

Но, собственно, Варшава начинается не здесь. А там, где невысокие дома с покатыми крышами и красной черепицей, узкие улочки, островерхие костелы, богородицы в нишах стен, кофейни, пивные, бары, рестораны, повозки с лошадьми и возницами в цилиндрах, брусчатка образовали некую прелюдию, верхнюю ноту к тому городу, который был некогда одним из самых красивых городов Европы. Теперь от него осталось Stare miasto. Но и этого уже вполне достаточно, чтобы, вспомнив Старый Таллин, отчасти Ригу, забыть сразу же обо всем и с головой погрузиться в его древность.

Нет, это не ветхая, облупленная старость заброшенного и забытого дворянского гнезда, как в Питере и Москве, а седина, сквозь благородство которой проглядывает голубая, шляхетская кровь. Кровь – коктейль королей, европейских монархов, епископов, иезуитской утонченности, холодной красоты католицизма и папства.

Небольшие площади в завитках фонарей. Припудренное тишиной лицо ясновельможной Варшавы. Костелы Святой Анны и Святого Духа, двуглавый собор с небольшим портиком посередине. Сутулый Болеслав Прус, Николай Коперник с глобусом земного шара, который, кажется, вертится в его бронзовых руках, словно веретено. Массивный королевский замок со столпом Зигмунда III. Между их стенами, ликами, столпами, сложенными в молитве ладонями и пальцами вертится жизнь, праздная и легкая, как дымок от сигареты. Из открытых настежь дверей баров тянет запахом кофе, деревянные столики и скамейки с зонтиками, старый, словно с выструганной из ясеня, белой бородой шарманщик осеняет это пространство игрой на своем ящике.

Башенный, средневековый мост Brama собрал под крыло художников, продавцов всяческих соломенных, глиняных безделушек и монаха-капуцина с посохом, застывшего над кожаной сумкой. Несколько злотых оживляют его, он кланяется, хотя кажется, будто сквозь прореху в капюшоне разглядывает достоинство монеты.

Профиль ясновельможной тонок, изящен, кудрявые завитушки на пилястрах, словно локоны, шпили соборов – островерхий куфюр, холодный блеск окошек на башнях – глаза, узкие карнизы над ними – брови вразлет. Не то нынешнее племя варшавянок. Сдобные, крупитчатые, не та кость, не та масть. Не козырная, не королевская, которая изредка попадается в ресторанах. Официантки, как ни странно, унаследовали эти благородство и красоту. Может, ясновельможный пан предпочитал их своим упитанным супружницам, и в незаконнорожденных детях эхом бродит капля дворянской крови? Ведь недаром Марина Мнишек для Цветаевой была Лжемариной. Лжедворянство проглядывает солнышком сквозь тучу, сквозь матовую белизну кожи пани официантки. Но где и в ком так проглядывает, скажите, у нас эта урода*?

* Урода – по-польски красота.