Отверженные

Судьба-злодейка.

В детской колонии – День знаний.

Недолгая процедура оформления документов. Сдаем охране мобильные телефоны – связь с внешним миром прервана. Зона. Высокий бетонный забор с колючей проволокой и серое небо. Небо, словно полное бедой, придавило землю. За высоким забором – бараки и марширующие строем в мышиного цвета казенных форменных одежках┘

Лилипуты? Куклы? Пионеры?

Марширующие в мышиных одежках – дети. Мальчишки с круглыми головами, бритыми затылками и испуганными глазами. Как будто не про них в Евангелии сказано: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него». Или всем детям сказали, а про них, отвратительных, грязных и злых, забыли?

По пути нам рассказывают, что многие из них – опасные рецидивисты, на совести которых грабежи и убийства. «Грабежи и убийства!» – гремит беспощадной медью духовой оркестр. И мы смотрим на них и не понимаем ничего из того, что нам говорят. Сердце железными тисками сжимает тоска. Тоска по этим детям, чье детство – за колючей проволокой. Жизнь старательно загоняет пацанов в угол. Судьба-злодейка штампует судьбы под копирку, как сериал по телевизору. Работы в городе нет. Отец, если и был когда-то, уходит в загул, в бега, налево, направо, места здесь – хоть отбавляй. Нет отца – как и не было. Мать пьет или гуляет. Трое братьев. Есть ничего. Старший, чтобы прокормить младших, идет воровать картошку. Его ловят, дают два с половиной года колонии. Или мать приводит очередного «папу». «Папа» начинает бить «сына», и в один прекрасный вечер «сын» убивает «отца». Дальше небо «в клеточку», бетонный забор и колючая проволока. И ветер, поющий на блатной манер. «Владимирский централ, ветер северный┘»

Судьба – злодейка, жизнь – копейка┘ Отсидев лет пять, он оказывается «на свободе», где ни работы, ни семьи, ни еды, ни жилья. И через год – обратно. Туда, где есть еда и жилье, но нет свободы. Впрочем, тогда все эти умозрительные понятия «свобода–несвобода» уже не имеют ровным счетом никакого значения. Просто хочется жрать – и все высокие слова и благие намерения ничего не стоят.

Вокруг, словно темный лес, суровая правда жизни. И он, двенадцатилетний-тринадцатилетний пацан, один на один со всем миром, ощетинившимся против него.

За хорошими примерами далеко ходить не надо. Фото автора

Такой вот День знаний – не знаний┘ На сцене, на фоне плаката, сквозь который прорывается куда-то в светлое будущее мятежный крейсер «Аврора», – нехитрая самодеятельность, фонограмма «Ласкового мая», тут же батюшка, молебен. Детей к Христу все же пускают, но под конвоем.

Все смешалось: судьбы, люди┘ Там, за решеткой, за забором с колючей проволокой, проливается детская слезинка, за которую Иван Карамазов хотел вернуть билет в счастливое завтра. Слова из Евангелия о детях так и остаются словами. Слова – дежурные или караульные – бессмысленны в мире, где живут по взрослым понятиям. Без всяких скидок на возраст и детскую слезинку.

P.S. Отрывок из сочинения колониста «Моя исповедь»:

«...Соображать, что я живу на белом свете, я начал примерно в 5–6 лет, насколько я помню. Тогда же началась моя черная полоса. Самое обидное, что я не помню своей Мамочки. Но зато отчетливо помню ее похороны... Скопление народа, плачущий отец, горсточка земли в моей ладони...

Прошло немного времени, и отец начал пить по-черному, нашел нам мачеху. Вместе они стали пропивать вещи, в том числе и мебель. Пенсии за маму не хватало даже на то, чтобы рассчитаться за долги. Я забыл про ласку, переживал все новые и новые невзгоды. Ел один раз в день, и то очень мало. Приходилось не спать сутками, а холодными, морозными ночами бродить по темным улицам и искать, где что украсть. К 12 годам моей мрачной жизни у меня накопилось 160 эпизодов воровства, и за эти эпизоды мы с подельником попали в спецшколу на год. Оттуда я писал плачевные письма бабушке, просил хоть приехать ко мне. К концу моего срока ко мне перед отбоем пришел контролер и сказал: «Собирайся, завтра в 6 утра едешь домой в Сураж. Твой отец умер». От неожиданной вести я потерял сознание. Очнулся я ночью на кровати, на лбу у меня лежало холодное мокрое полотенце. Приехав домой, я не мог узнать свою бабушку, от долгих слез у нее опухло лицо. Отец умер от отравления этиловым спиртом... К вечеру этого дня из армии вернулся брат, которого отпустили на похороны, но немного не успел. А на следующее утро мы вместе поехали на кладбище и посидели. Но вот пришло время ехать назад в спецшколу. Четыре месяца пролетели незаметно, и меня отпустили домой. Мне, как полному сироте, дали два мешка всяких вещей, посуду, постельное белье и много другого. Кое-как добрался домой. Увидев бабушку, обнял ее и заплакал, но слезы эти были не горечи, а радости. Поначалу было все хорошо, но через полгода утром я узнал, что мой крестный разбился на мотоцикле насмерть. И снова похороны, но на них я не был, а помогал накрывать на столы. И снова начались муки. Мой брат, который взял надо мной опекунство, начал сильно пить. Приходя каждый день пьяный, он бил меня и кричал на бабушку. И у меня просто не хватало нервов, и я начал на целые месяцы убегать из дома. Мне надо было чем-то питаться, снова приходилось идти воровать и искать деньги... И вот за это я попал сюда, за 28 эпизодов, за них я получил 2 года 3 месяца. Сижу я уже одиннадцать месяцев, почти каждый день я ложусь и встаю с одной и той же мыслью: «Что там дома?» Вот когда мне выдастся свободная минутка, то я мечтаю, когда освобожусь, заняться каким-нибудь делом и постараться не продолжать то, за что меня отняли от любимой бабушки и брата. Я пишу от чистого сердца, никогда так искренне не писал. Я даже не знаю, будут ли у меня еще невзгоды, но так хочется верить, что черная полоса пройдет и наступит светлая, радостная, счастливая...»