Алиса Ганиева
А вот и девочка с кувшином и в повседневной национальной одежде.
Фото из архива автора
Самый известный женский дагестанский головной убор – это чохто. Он похож на продолговатую трубу с завязками вокруг головы. Чохто защищало женские волосы от пыли и грязи во время полевых работ, на праздники сверху накалывались височные кольца и другие серебряные украшения, накидывался платок. Некоторые чохто были кожаными со множеством карманчиков, в которых хранились мелочи вроде гребней и ножей. А вообще у каждой народности, в каждом селе головные уборы довольно сильно отличались друг от друга.
В Согратле, к примеру, было чашеобразное чохто, на которое нашивались предметы личной гигиены вроде зубной щетки из конского волоса и костяной ухочистки. А моя бабушка из общества Карах, например, в детстве носила на голове нечто под названием «бахбако». По виду бахбако напоминало европейский средневековый капор. Чохто просуществовало несколько тысяч лет в неизменном виде, но советская власть отменила древние уборы одним махом. Та же карахская бабушка рассказывала, как вышел декрет, запрещающий надевать платки, и как страшно и стыдно было выйти на улицу простоволосой. У другой моей бабушки из общества Андалал в сундуках лежат праздничные чохто, платки и национальные платья. В основном это туники из золотой парчи и штаны с вышивкой. Все, что досталось от раскулаченных родителей.
Кстати, я тут упомянула Карах и Андалал, а вы, возможно, не знаете, что это такое. Дело в том, что в Дагестане помимо шамхальств, ханств, уцмийств и прочих феодальных княжеств существовали еще и вольные общества. Андалал, к примеру, – это самоуправляемый союз вольных граждан из нескольких сел с выборным кадием, который был и военачальником, и судьей. Андалальский кадий избирался только из Согратля. Общесоюзный съезд Андалала обычно проводился в урочище Руккладух (близ Чоха). Для голосования и дебатов туда съезжались члены Совета старейшин, дибиры, главы самых авторитетных родов-тухумов.
Вот, например, какие были адаты (законы):
«Если кто-нибудь силой возьмет у нашего человека барана или его стоимость и владелец отнятого сообщит об этом обществу, то люди нашего общества этого человека не будут признавать, не примут как гостя, не дадут ему ни жилья, ни питания, а с того, кто даст ему питание или долг, – взыскать одного быка».
Или: «Если из наших один другого убьет, то с убийцы взыскиваются четыре быка: два – в пользу исполнителя, а два – в пользу наследников убитого; из селения убийца не изгоняется, если убийство совершено нечаянно или после того, как убитый обнажил оружие».
Или: «Кто возьмет взятку, с него взыскивается один бык. Если возникает подозрение в получении взятки и взявший не признается, то с ним вместе должны дать очистительную присягу шесть человек».
Или: «Если родственники захотят своего родственника убить за его плохое поведение и это плохое поведение известно жителям селения, то за это убийство штраф не взыскивается, а если не будет известно, за какое поведение убит, то штрафа не миновать».
Или: «Если кто по вызову на сход в назначенный день не придет, с него взыскивается один котел».
Или: «Если за каким-нибудь мужчиной убежит женщина, то он должен поселить ее в дом дибира селения; если же оставит женщину у себя или в доме другого человека, то с него за каждую ночь ее проживания взыскивается по одному быку».
Или: «Если женщина забеременела от прелюбодеяния, то с нее взыскивается один бык, также взыскивается один бык с прелюбодея, от которого она стала беременной».
А вот как каралось прелюбодеяние в селах Караха в конце XIX века: «Если прелюбодеи убиты на месте проступка, убийца взысканию не подвергается. Если убита одна женщина, то в пользу ее родственников взыскивается 200 рублей, и убийца становится кровным врагом, пока родственники убитой не примирятся с ним. Штраф – 10 рублей. В селении Гонах взыскивается только 6 рублей и один бык. Если прелюбодеяние не доказано, то мужчина может очистить себя присягой с 50 человек».
Политически Карах был гораздо менее заметным обществом. Села там маленькие, захватчики туда не доходили, и даже ислам пришел очень поздно. Кстати, по карахцам очень заметно, что предки их не смешивались ни с тюрками, ни с монголами, ни с арабами, ни с евреями, ни с соседними дагестанскими народностями. Карахцы светловолосы и голубоглазы, вместо чая там любят заваривать чабрец, а стены не штукатурят.
В Андалале все наоборот. Это было мощное образование, села и города там были большие, а через эти села и города проходили крупные торговые пути. Там строились исламские высшие учебные заведения, а тухумы состояли не только из родственников, но также из пришлых людей. Так, в роду моей матери оказался и свергнутый лакский правитель, и беглый сын крымского шамхала (поэтому вроде и тухум называется «Шанхаби»), и много кто еще.
 Заброшенные кварталы старого села. Фото автора |
Оба мои прадеда из Караха были учеными арабистами. Прадед Умар погиб от рук недоброжелателей, а прадед Абдулгани умер в пути во время паломничества. Его похоронили в селении Куяда (буквально – «в дыму»), и там теперь святое место. Оба прадеда из Андалала были влиятельными, богатыми и знатными людьми, которые владели землей и пастбищами по всему Дагестану. Обоих раскулачили. На Сагису Магомеда наговорили завистники, бывшие до революции у него в подчинении. Вскоре сообщили, что Сагису Магомед умер. Родственники поставили ему надгробный камень. В Согратле существует целое кладбище, на котором нет ни одного захоронения. Это символические могилы тех, кто умер на чужбине. Кладбище возникло после восстания 1877 года, после подавления которого все мужское население было сослано в Сибирь. Но оказалось, что на самом деле мой прадед жил на каторге еще довольно много лет, и, если бы ему отправляли еду и посылки, он бы, наверное, выжил и вернулся. Конвоир, который сопровождал Сагису Магомеда по этапу в Сибирь, просто солгал. Он признался в этом моей матери, будучи уже глубоким стариком. Подробно рассказал, как долго ехали в Сибирь в холодном вагоне, и как прадед ни о чем никого не просил, и как его это раздражало. Так что прадеда погубило чувство собственного достоинства.
Бабушкиного отца Чусу Абдуллу тоже сослали, но не в Сибирь, а в калмыцкие степи. У него отобрали овец и земли. Овец было так много, что у прадеда служили наемные чабаны. Женщины из низшего сословия прислуживали по хозяйству и расчесывали бабушке косы. После ареста большой прадедушкин дом в селе Наказух (буквально – «в облаках») превратили в детский сад, а семье на пропитание оставили только меру муки. Прадед с остальными заключенными строил канал Октябрьской революции, а потом, когда от непосильных работ заключенные в конец истощились, их отправили в специальный загон умирать от голода. Тут прабабушка послала мужу большой кусок бараньего курдюка. Если бы Чусу Абдулла съел этот кусок курдюка целиком, то сразу умер бы от заворота кишок. К счастью, один из охранников был его земляком и стал каждый день давать ему этот курдюк, отщипывая по маленькому кусочку. Пока прадед ел, вокруг него ходили измученные полулюди-полускелеты со впалыми животами, с ногами, вспухшими от слоновьей болезни, и язвами по всему телу. Они глядели на него сумасшедшими глазами, тянули руки и умоляли поделиться с ними хотя бы крошечным кусочком. Охранник в это время отгонял их от прадеда палкой. На всех курдюка все равно бы не хватило.
Эти люди долго снились Чусу Абдулле в кошмарах. Когда он вернулся к себе, в горы, то сделал из своего дома приют для нуждающихся всех мастей. Нищих и голодных в те годы было много. В специальной комнате спали бродяги, в комнатах, по углам сидели приживалы и приживалки. Бабушка со своими матерью и сестрами целыми днями работала в поле, чтобы прокормить ораву голодных странников. Да и потом, когда она вышла замуж и жила в Гунибе, в ее в доме постоянно кто-то останавливался, ночевал или кормился. И сейчас, если кто оказывается в Гунибе и не знает, куда ему податься, рано или поздно оказывается там – в доме, где в сундуках хранятся чохто и платья позапрошлого столетия. Никому уже не нужные.
