Станислав Минин.
К перестроечным новациям Виктор Цой демонстрировал стойкое равнодушие.
Фото ИТАР-ТАСС
Кадры с Виктором Цоем на стадионе или с ним же в фильме «Игла» напоминают нам о том, что перестройка конца 80-х была не только событием политическим, но и в некотором смысле – культурным. Даже возникает соблазн поговорить о «перестроечной культуре»┘
К примеру, коллективная память, податливая на простые схемы и мифы, обвенчала с перестройкой русский рок. Сделала его энергичным мужем прогрессивной молодой жены.
Брака, конечно, не было. Многие русские рокеры презирали перестройку как политический проект. У группы «Алиса» перестройка – это то, о чем «хрюкает радио». То, что лишь с большой долей сарказма можно назвать «делом умных мужчин», не веря в новый компромисс власти и «народа».
Юрий Шевчук считал перестроечную элиту «отставными палачами», издевался над ней как над престарелым пакостником: «Не хрипи, старичок, о любви,/ Нам известно, чем ты поешь./ Эй, извращенец, задерни штаны,/ Нам плевать, что тебе невтерпеж./ Перестроище, сходи-ка на рынок,/ Перестроище, купи там гуся,/ Перестроище, и крути ему мозги,/ Быть может, он поверит в тебя».
Виктор Цой говорил, что его «Перемены» не имеют никакого отношения к перестройке и написаны задолго до нее. Спрошенный о политических новациях, он декларировал равнодушие.
Нельзя сказать, что перестройка ничего не дала русскому року. Она «открыла» его широкой публике, вытащила из подвала на стадион, предоставила пропуск в массмедиа. Богемный андеграунд стал массовой контркультурой. Рокеры хотели признания – и получали его подчас больше, чем могли унести.
Четыре года назад журналист Дмитрий Данилов и ныне покойный рок-поэт Илья Кормильцев спорили на страницах портала АПН о роке и перестройке. Собственно, спора не получилось: если опустить нюансы, то оба диспутанта говорили об одном и том же. Однако в «сухом остатке» обнаружились важные выводы. Например, мысль о том, что перестроечная элита «подставила» русских рокеров, в действительности желавших лишь одного – покоя. С другой стороны, превращение концерта в митинг и роль народных трибунов, «публицистов от музыки» – все это было своего рода данью политической конъюнктуре за право вернуться в свои подвалы, но уже другие, комфортные.
Зачем перестроечной элите понадобился русский рок? Рокеры были способны проговорить критические настроения эпохи не только на доступном «массам» языке, но и на языке, вызывающем доверие. Образы скованных одной цепью у «Наутилуса» и горящего поезда у «Аквариума», цоевские «сердца, требующие перемен» могли стать для обывателя своими в отличие от любых лозунгов, порожденных пусть прогрессивной, но все же частью политического истеблишмента.
Рок не создавал памфлеты на заказ – он был социальным еще до того, как стал востребован перестройкой. В нем уже было все. Апокалиптические 70 лет. Афганский синдром. Антитоталитарность и критика полицейского государства. Неприятие телеофициоза. Уравнивание сталинизма и фашизма. Предчувствие гражданской войны. Перестройка – не в последнюю очередь посредством прессы – увязала эти проговоренные чувства с актуальной политикой.
Рок был критичен к настоящему и прошлому. Это было важно. У рока также не было никаких «позитивных проектов» и хороших предчувствий относительно будущего. Это оставляли в стороне.
 Политика, наконец увидев «картину обновленного мира» к середине 80-х, присвоила себе инициативы рокеров. Фото ИТАР-ТАСС |
Примерно то же самое происходило с советским авторским кино. Фильмы доставались с полок и превращались в актуальные социально-политические памфлеты. Таким памфлетом стала, например, картина Тенгиза Абуладзе «Покаяние», снятая в 1984 году и вышедшая на экраны лишь три года спустя, в разгар перестройки. Кино, задуманное как осмысление тоталитаризма экзистенциального, превратилось в злободневный призыв к отвержению тоталитаризма как конкретного исторического и ментального опыта.
Кинокритики отмечали – и продолжают отмечать, что «социальное», «публицистическое» кино перестройки не было, по большому счету, новым. Его авторы не чувствовали новой эпохи, а продолжали мыслить в системе координат застоя (это относится даже к культовой перестроечной «Маленькой Вере»). Новая эпоха была в этом смысле условностью. Политика просто интерпретировала то, что мастера кино говорили уже не первый год или сказали «здесь и сейчас», подразумевая при этом нечто выходящее за рамки условного слогана «Так жить нельзя!».
И кино, и рок-музыка конца 80-х, конечно, стали отражением времени, его ментальности, мироощущения, драйва, скепсиса. Но это время началось не в 1985 году. Речь скорее следует вести о длительном загнивании Империи, отрефлексированном культурой на неофициальном, а подчас и просто вынужденно-маргинальном уровне.
Перестройка была таким же порождением актуального культурного контекста, как и социальный рок или авторское кино 80-х. Просто к 1985 году политика наконец «догнала» общество с его обновленной картиной мира. И присвоила эту картину мира себе. Настолько, насколько это было возможно.
И так возник миф. Простой и многое объясняющий...
