Вероника Гудкова
Самарский модерн – неброский и чуточку домашний.
Фото автора
Когда я приехала в Самару, осенний город был красив запущенной русской красотой – наверное, таким он и остался по сей день. Красивым и запущенным. Улицы, параллельные Волге, спускаются здесь к реке, как ступени-уступы. Заброшенные дворы с полуразрушенными кирпичными сараями, с косо-криво сбитыми из горбыля заборами, с вросшими в землю чугунными и гранитными тумбами у подворотен – для защиты стен от давно канувших в прошлое залихватских ломовиков. И антикварные лавочки, где, как всегда в провинции, можно до смешного задешево найти чуть надбитую кузнецовскую чашку или печатку с вензелем дамы, давно отошедшей в лучший мир.
На самарской набережной, тут и там испакощенной архитектурными шедеврами соцреализма, еще встречаются особняки в стиле модерн, дремлющие в воспоминаниях «старики». Когда-то в них задавали балы и рауты, огромные зеркала отражали электрический свет и отблеск бриллиантов в пепельных волосах купчих новой формации – затянутых в рюмочку, в парижских платьях с турнюрами, писавших стихи и позировавших Серову и Коровину. А потом особняки превратили в советские «присутствия», с широких лестниц убрали ковровые дорожки, истерли мрамор тяжелыми сапогами. Что делать – веяния времени.
Кстати, о модерне. У каждого города свой модерн. Неброский, какой-то чуточку «домашний» самарский совсем на похож на многоэтажный и помпезный московский – с гигантскими майоликовыми панно «Метрополя» и «Националя». Или пражский – с изнеженными изгибами чугунных листьев и множеством скругленных линий. Или твердо-линейный рижский – со злыми на вид сфинксами у подъездов и кариатидами с жесткими лицами древних балток.
Невысокие, провинциально-томные самарские особняки с большими окнами... как больно видеть их запущенность.
Самара живет, растет. На окраинах города что-то старательно строят, возводят, коробку за коробкой, «спальные районы» и тут же обклеивают их пестрыми бумажками реклам – наглядной агитацией нового времени. Машет приезжающим бизнесменам всех стран и народов российскими и корпоративными флагами пару лет как открытый пятизвездочный отель. А в прекрасных, но осыпающихся прямо на глазах зданиях центра и исторической набережной заколачивают фанерой окна и безжалостно выламывают куски из неповторимых в своей вдохновенной затейливости каслинских решеток.
Тот же «дуализм» и в гостиницах – кроме разве что той, свежепостроенной, да и то не факт. Советский приют командировочных носит ныне гордое название «отель». Но, как и в светлом прошлом, чтобы ваш местный приятель или приятельница или вообще сопровождающий вас, командировочного, даже будь он лицо одного с вами пола, мог на пять минут зайти к вам в номер, ему придется показать паспорт и выписывать пропуск. С указанием времени прибытия и времени убытия – до 23.00. Есть вещи, которые в любую годину перемен меняются в последнюю очередь, если вообще меняются.
Трамвай грохочет по рельсам центральной улицы. Мимо проплывает кирпичная кирха, в начале минувшего века – воскресный приют для набожных из немалой в те времена диаспоры волжских немцев. Я выбираюсь из трамвая, тяну тяжелую дубовую дверь за ребристую ручку.
«Иных уж нет, а те далече». Потомки здешних прихожан забывают себе русский язык на исторической родине. Совсем недавно в кирхе наверняка тоже было какое-то «присутствие», либо склад, либо и вовсе какая ересь вроде музея атеизма. Теперь в сенях, в притворе, – аккуратные доски для объявлений, в самом храме – чистые молельные скамьи, а над амвоном – громадная копия «Распятия» кисти Сальвадора Дали. Я оглядываюсь – стайка подростков у доски объявлений окружила парня с жестким лицом неофита, он что-то растолковывает им – вероятно, о Боге.
Молодежь стремится как можно быстрее и окончательнее сгладить любые территориально-культурные различия между собой и «ма-а-асковскими». Воспитанные телевизором, юные волжане почти не «окают»; в самарском «Макдоналдсе» даже утром небольшая очередь. В трамвае завязывается разговор с попутчиком лет двадцати: «Ну, у нас тут, конешно, не Москва┘ – говорит он чуть сожалительно, но и саркастически; и тут же осекается, широко улыбается. – Но жить, вообче, можно!»
Короткое вечернее счастье командировочной – привольное фланирование по отрезку Ленинградской, вычищенному, аккуратно замощенному шлакоблоками, уставленному скамейками и фонариками и превращенному в местный «арбатец». Потом чай с булкой в кафе-«однофамильце» – оказывается, когда-то лучший в старой Самаре отель построил купец Гудков. Да не потянул, гордец-перфекционист, лифты «Otis» – они и ныне недешевы – и разорился. Снобское по самарским меркам кафе «Гудковъ» – бедняге-купцу вместо мемориальной доски. Льняные гардины, явно не простые, а придуманные дизайнером, стены, выкрашенные в сливочный цвет и увешанные черно-белыми фото, большой буфет, выписанный явно по мебельному каталогу.
Мне захотелось снять – то есть сфотографировать – вывеску на память. Из кафе тут же выскочил парень: «Я такой-то, менеджер по маркетингу! С какой целью снимаете?!» Протягиваю визитку: «Я такая-то, журналистка из Москвы, снимаю из сентиментальных соображений...» Звание московского журналиста пока еще имеет в провинции некий, хоть и тающий на глазах, романтично-убедительный флер: молодой человек, приятно смягчившийся перспективой паблисити в столичной прессе, пропускает меня в кафе и даже придерживает дверь.
Маленькая дамская радость наряду с чашкой чаю – шопинг. На «арбатце» уже имеются бутики с вещами, приятными своей бесполезностью. Магазинные девушки, привыкшие к практичности, смотрят на дикую столичную снобку в священном ужасе: надо же, покупает меховой жакет, едва прикрывающий локти и лопатки: куда в таком ходить?! Продавщица-консультант в лучших традициях «Служебного романа» и вопреки всякой приказчицкой этике постно поджимает губы: «Я бы такое не взяла: слишком вызывающе!» Значит, надо брать. Моя кредитка, похоже, лишила кассовый аппарат самарского бутика невинности – только горячее желание избавиться от провокационно-никчемной вещицы сподвигло девушек всем магазином разбираться в том, как снимать деньги с кредитной карты┘
Когда я вышла из магазина, победоносно помахивая европейски-пестрым пакетиком, над старой Самарой, над Волгой, над крестом ближней церкви наливалось алым цветом вечное закатное небо.
